Радуга над Мюнхеном

За окном всë так же медленно валил снег, заслоняя собой бледное зимнее солнце, пока минутная стрелка продолжала ползти по циферблату, растягивая этим и без того казавшееся бесконечным время. А во всëм кабинете, в тот момент, повисла непрерываемая даже человеческим дыханием тишина, так контрастирующая с приглушëнными криками, доносящимися из коридора. После новости о том, что отель оказался в зоне снежных завалов, большинство его обитателей, обладающих даже наиболее сильной выдержкой и самообладанием, охватила неконтролируемая и поистине ужасающая паника, лавирующая на грани психоза. И это лëгкое помешательство, с каждой секундой становившееся всë более и более сильным, сообщалось и тем, чья натура не была склонна к подобным формам проявления страха, что способствовало самой настоящей массовой истерии, которой подверглись даже преподаватели и персонал. Так что всë это очень пагубно сказывалось на стараниях Антуана выудить хоть какие-либо крупицы даже не самой полезной информации для расследования: никто уже не мог, а главное не хотел концентрироваться на задаваемых вопросах и воспоминаниях, упиваясь жалостью к себе, своему будущему и всеобщему идиотизму, который сейчас был особенно заметен. И череда неудачных допросов, начавшаяся со слов управляющего, явно не собиралась заканчиваться. Первым, кого охватил общий для всех психоз, стал сидевший перед Гризманном Роберт, который то ли симулировал, то ли злорадствовал в привычной всем форме: «а я говорил». Он только улыбался, изредка срываясь на самый что ни на есть истеричный смех, и раздавал следователю советы, к которым тот, однако, не прислушивался и пропускал их мимо ушей. На вопросы Антуана же, Левандовски отвечал не просто односложно и неохотно, как это делал Оливье, а вообще либо молчал, если не хотел говорить, либо нëс какую-то несвязную ерунду, поначалу звучавшую как ожидаемый Гризманном ответ. Но с каждым словом Роберта он неотвратимо понимал, что тот льëт воду, не вдаваясь в суть, и заполняет время шелестом пустых слов, способных заинтересовать, но не значивших ровным счëтом ничего. А когда дело подошло к двум главным вопросам, (что Левандовски делал в ночь убийства, и чем он связан с Ройсом), Антуан просто услышал что-то совсем невразумительное, в подлинности чего с самого начала сомневался. Как выяснилось, Роберт весь прошлый вечер спал в своëм номере, (впрочем, как и поголовно все), а с Марко, согласно его словам, был практически не знаком и лишь пересказал всë ту же смехотворную по своей нелепости версию о падении с лестницы. Так что Антуану оставалось только довольствоваться тем, что у него всë было ещë далеко впереди, и медленно осознавать, что эта история совершенно не поможет ему раскрыть дело. Однако проблемы с Робертом были только началом, а худшее последовало после него: следующим был Джио Рейна, который смог вспомнить своë имя лишь спустя прошествия пяти минут, а последовавший за ним Хаверц вообще на протяжении всего разговора оставался в шаге от того, чтобы упасть в обморок и потерять сознание, когда как Джейдон Санчо, самостоятельно ввалившийся в кабинет, около часа распинался о тëмной триаде и связи криминалогии с нейрогуморальными процессами, протекающими в организме человека, пока его не выставили за дверь. И даже единственные адекватные перспективы, вроде Нойера, Вернера и Брандта не смогли бесследно перенести шок от произошедшего, и если Ману хотя бы пытался что-то донести до Антуана и сохранял здравый рассудок, то остальные заебались настолько, что потеряли не только веру в благополучный исход, но и малейшее желание что-либо делать и говорить. Так что Гризманн заканчивал этот день на невероятно грустной ноте, вкупе с которой где-то внутри рождалось чувство отчаяния, сильное до такой степени, что Антуан даже допустил мысль о том, что ему, наверное, стоит воспользоваться предложением Роберта о помощи. Однако сейчас ему абсолютно не хотелось этим заниматься, и тем более думать об этом, из-за чего он лишь понуро собирал вещи, тоскливо оглядывая список подозреваемых и только что вошедшего в кабинет Мейсона Маунта, пока часы всë так же равнодушно тикали, отмеряя оставшееся у всех время. – Я у вас сегодня последний, да? – по-дружески улыбаясь, спросил он, подойдя к столу Антуана, и с интересом, граничившим с нахальством и бесцеремонностью, осмотрел лежащие там документы. Гризманн же, в свою очередь, лишь положительно кивнул, продолжив нудный и монотонный сбор бумаг, которые собирался забрать с собой, пока Мейсон неожиданно не протянул ему вырванный из блокнота клетчатый листок, который был практически полностью исписан. – Чилли сказал мне, что вы интересовались насчëт списка приглашëнных на вчерашнюю вечеринку, и я решил для удобства выписать его вместе со всеми личными характеристиками. – лицо Маунта просияло, словно тот был ребëнком, ожидающим похвалу от родителей, и это наивное, однако так идущее ему выражение, действительно заставило Антуана понять, почему же Мейсон всем так нравился, и ему самому в том числе. – Всем бы твою пунктуальность. – не в силах обратиться к двадцатилетнему парню на «вы», с вымотанной улыбкой сказал Гризманн, кладя протянутый ему лист рядом со списком подозреваемых, к которому только что прибавилась ещë одна фамилия. – Кстати, ты случаем не знаешь, где мистер Лэмпард? Мне требуется поговорить с ним кое о чëм, и желательно побыстрее. – после этих слов Мейсон значительно помрачнел, однако всë равно не растерялся и смог совладать с голосом, который абсолютно не изменился и уж точно не дрожал. Но Антуан, даже несмотря на то, что не был особенно проницательным человеком, мгновенно понял, что Маунту был неприятен этот вопрос, и отвечал парень лишь потому, что так было нужно, а сам он был крайне воспитан. – Понятия не имею. – непринуждëнно сказал Мейсон, всë так же разглядывая вещи Гризманна, которые на самом деле его ничуть не интересовали, но были прекрасной точкой, чтобы сконцентрировать на ней взгляд и не опускать глаза в пол. – Последний раз я виделся с ним на завтраке, и то только мельком. Знаете ли, мы проводим вместе вовсе не так много времени, как всем вам кажется. – эти слова рассмешили Антуана, однако он сумел сдержать неуместный и фамильярный смешок и лишь подошëл к Маунту, в последний раз с каким-то удовлетворением оглядев опустевший рабочий стол, к которому больше никогда не хотелось возвращаться. – И не так много времени, как бы тебе хотелось, верно? – Гризманн покровительственно похлопал Мейсона по плечу, задав этот вопрос шутливо, однако он даже представить себе не мог, насколько оказался прав, и по какой причине Маунт действительно так густо покраснел. Но Антуан уже не обратил на это ни малейшего внимания, не придав реакции студента никакого значения, и просто вышел из кабинета, покинуть который мечтал весь сегодняшний день. А Мейсон, потерянный и сбитый с толку, продолжил стоять рядом с рабочим столом, не понимая, что же имел в виду Гризманн, и о чëм тот мог догадываться. Но одно можно было сказать точно: следователь был заинтересован отношениями Лэмпарда и Маунта, и для них это было по-настоящему нелицеприятно. Ведь на самом деле никаких особенных отношений, о которых говорили буквально все, даже кому лень, не существовало. Вот только Мейсон всем сердцем хотел, чтобы они были, и это очень сильно затрудняло и без того отнюдь не выгодную ситуацию. Но Антуан, вопреки мнению Маунта, уже не думал о нëм и Лэмпарде. Его интересовал только Фрэнк, рядом с именем которого он недавно поставил ещë один красный вопросительный знак, на этот раз подкреплëнный гораздо большим, чем просто подозрением. И об этом он и собирался с ним поговорить при первой же встрече, которую смутившийся Маунт так и не сумел организовать, хотя еë причина была намного серьëзнее, чем подозрение об отношениях с собственным учеником, и она касалась более тонких материй, наказуемых уголовным кодексом не восемью годами, а пожизненным сроком заключения в колонии строгого режима. И теперь, после совершения убийства, знаменитое ружьë Чехова, до этого висевшее на стене, готовилось к своему контрольному выстрелу. Если честно, с самого начала своего расследования Гризманн понимал, и более того даже верил, что имел дело не с обычной туристической группой студентов, ведь таковых попросту не существует: наверное, по закону жанра это недопустимо, так что у любого мог найтись в наличии небольшой и закрытый на все замки шкафчик, в котором хранился скелет. И у самого мюнхенского университета тоже был такой любопытный предмет мебели, как бы абсурдно это ни звучало. И сейчас, возможно, стоит вспомнить случайно увиденные Ройсом объявления на стенде с расписанием, которым никто и никогда не придавал должного значения, даже сам Марко. Никто, кроме, конечно же, Антуана, цеплявшегося за любую протянутую ему соломинку. И немного покопавшись в грязном белье учебного заведения, что было довольно нетрудно до того, как отель завалило снегом и отрезало от всего мира, он понял, что с приходом Лэмпарда на кафедру экономического права в качестве преподавателя, практически каждый месяц из университета пропадал один студент. И пусть Антуан был убеждëн, что Фрэнк не имел к этому никакого отношения, внутри него рождалось двоякое чувство, что это было единственным логичным объяснением. Ведь все исчезнувшие парни, хоть и были связаны буквально ничем, имели между собой одну общую черту: они были похожи на недавно убитого Джеймса Харвингтона. У них не было ни знакомых, ни близких друзей, и их пропажу, как бы это абсурдно ни звучало, почти что никто не заметил: действительно, университет достаточно огромное место, чтобы однажды потеряться в нëм. И эта мысль на самом деле панически сильно пугала Антуана: ведь он отчëтливо понимал, что сам мог увязнуть в непроходимом лабиринте отражений и теней, в котором не так давно оказался с лëгкой руки собственного начальства. Но все выходы и пути к бегству оказались уже заблокированы, как в какой-то дешëвой компьютерной игре, действие которой происходит в замкнутом пространстве. Или, например, в бульварном бестселлере, где у каждого героя есть «невероятная» тайна, а все сюжетные повороты настоль изъезжены и стары, что вызывают только негодование и глубокие вздохи. И Гризманн по-настоящему жалел, что оказался именно в этом порождении больной фантазии человека, а не в какой-то древнегреческой идиллии с красивыми пастушками и захватывающими дух пейзажами. Однако, и среди этих пастушек, наверняка затесался бы убийца. Или снег. Снег, готовый навсегда уничтожить тебя, а вместе с тем и твою жизнь, а следовательно и все эти горные пейзажи и стада овец. Антуан резко остановился, чтобы посмотреть в окно и убедиться, что снег продолжал идти. И он не ошибся, хоть это разочаровывало практически так же, как и усталость и желание повеситься в ближайшем гардеробном шкафу, а может, и просто вскрыть вены, как это делают все эти виновные детективы в нуарных фильмах. Но Гризманн отличался от них: он был невиновен и хотел жить. А также знал, что умирать было страшно, пусть многие и говорили об обратном. Так что Антуан просто двинулся дальше по коридору, не желая растравлять и без того нывшую рану, и именно в этот момент откуда-то сверху рассыпалась напоминавшая бесконечную жемчужную реку фортепианная музыка, казавшееся в данной ситуации пугающей, но одновременно смертельно прекрасной: звуки умирали один за другим, оставляя после себя лишь похожие на тень воспоминания, а мелодия таяла в воздухе, даря то ли надежду, то ли отчаяние. И то, что учителя музыкальной литературы называли динамической кульминацией и апогеем мажорного звучания, было на самом деле главной точкой концентрации тоскливой безысходности, которая, однако, была до самого конца насыщена кислородом жизни, способной быть яркой даже в последние пять минут. Жизни, столь прекрасной и странной одновременно. Но Антуан боялся и не хотел об этом думать: всë это было неважно. Для него имело значение только встретиться с управляющим отеля, чтобы тот смог выделить ему номер, и наконец поговорить с Лэмпардом, раз и навсегда уяснив для себя, виновен ли он. И решив выполнить для начала первую задачу, Гризманн с тяжëлой душой спустился в бар, где и ожидал застать Чеха и Клоппа с Гвардиолой, которые хоть и утверждали, что ненавидели друг друга, проводили вместе практически каждую секунду и, конечно же, разделяли весь находящийся в распоряжении отеля коньяк, заливая собственный страх, которые предпочитали отрицать. Ведь действительно, сейчас боялись почти что все: все, кроме Роберта и Марко, которым было просто-напросто наплевать, потому что, как известно, вечно жить в страхе невозможно. И однажды это чувство ассимилируется с остальными, так что они его уже не ощущали: оно стало естественным состоянием. Другим же повезло немного меньше, и происходящее пугало их. Особенно преподавателей, ответственность которых была прямо пропорциональна и соразмерна их статусу. Так что внезапно развившийся алкоголизм двух отъявленных трезвенников Гвардиолы и Клоппа вполне можно было логически объяснить. Антуан подошëл к барной стойке и с трудом забрался на непривычный ему высокий стул по соседству с Чехом, оглядев холл отеля, который был практически безлюдным: только у входа стояла уже знакомая портье и любезничавший с ней Нойер, который в последнее время производил впечатление единственного разумного и здравомыслящего человека, что сейчас было абсолютной редкостью, и даже Гризманн не мог отнести себя к этой категории людей. А тем временем, заметивший следователя Пит, язык которого был несомненно развязан количеством выпитого, начал запутанно рассказывать о своей бедной жене и детях, оставшихся в Мюнхене, (хотя у Чеха не было детей), и о потерянном заработке: управляющий каждую зиму переводился в расположенную в горах Франции гостиницу, всегда переполненную в этот период посетителями, а в этот год, благодаря «чëртовой погоде», он застрял в «Arc-En-Ciel'е», так ещë и с неспособными платить постояльцами и трупом на руках. И, конечно же, недовольство Пита этой неприятностью было намного больше, чем то обстоятельство, что он разлучался со своей семьёй. Хотя, впрочем, его вполне можно было понять. – Не хотите выпить? – встревая в разговор и обращаясь к Антуану, с которым до сих пор был на «вы», предложил Юрген, до этого момента переговаривающийся лишь с Пепом. Но Гриз сразу же категорично отказался, так как алкоголь, наряду с самой смертью входил в список вещей, которые тот патологически не мог переносить, да и сам он никогда не понимал, что же так привлекало людей в этаноле и прочих стереотипных «прелестях взрослой жизни», которые, наряду с матом через слово, на самом деле делают тебя не старше, а превращают в самого настоящего малолетнего пубертатного долбаëба, интересы которого ограничены травкой и повсеместными трендами. Ведь если все люди стремятся показать, что «они не такие как все», разве это не делает их посредственными? Так что ещë с памятного восьмого класса, Антуан, когда ещë проходил негативное влияние наркотических веществ на систему кровообращения, решил, что будет транслировать в мир прекрасные по своему содержанию идеи о воздержании. Но пока что получалось не совсем успешно, и сегодня Гризманн ограничился тем, что просто взял минеральную воду вместо предложенного Клоппом коньяка и сделал всë возможное, чтобы поскорее уйти из бара, оставив святую троицу в неизменном составе, в котором, на секунду, почему-то не хватало Фрэнка Лэмпарда. Но Антуан опять же абсолютно не хотел об этом думать и лишь взял у портье ключи от своего номера, найденного ему Чехом, снова встретившись взглядами с Ману и Анджелиной. «Интересно, здесь есть хоть один человек, у которого нет пары?», – вспоминая их лица, подумал Антуан, открывая дверь, и ответ пришëл сам, в виде стоящего посередине номера и завëрнутого в одно полотенце Оли, ищущего что-то в чемодане. Действительно, Гризманну не хватало только полуголого соседа в лице основного подозреваемого. Чудесно. Антуан стыдливо закрыл за собой дверь, постаравшись сделать это как можно тише, но она захлопнулась с символичным грохотом, закономерно привлекая внимание Жиру, поэтому Гризманн, наспех собрав все свои немногочисленные вещи, быстрым шагом пошëл вдоль того же бесконечного коридора, пока знакомые голоса не заставили его остановиться. – Неужели ты не понимаешь, что теперь всë это не имеет ни малейшего значения? – послышался знакомый британский акцент, и Антуан не удивился, когда увидел перед собой разговаривающих и явно спорящих между собой Мейсона и Лэмпарда, которые выглядели так, словно сражались за трофей «кто выглядит несчастнее». По крайней мере, это можно было понять по измученному лицу Фрэнка, обычно серьëзному и даже строгому, которое теперь будто бы впервые выразило хоть какие-то эмоции, настолько сильные, что они ощущались фактически на физическом уровне, и на глаза невольно сами наворачивались слëзы. – Но разве не ты сам говорил, что мы не должны сдаваться? – в противовес воскликнул Мейсон, который теперь казался гораздо старше и не был похож на того смущëнного красного мальчишку в кабинете, а Антуан даже поймал себя на мысли, что теперь он бы без всяких предрассудков обратился к нему на «вы». И столь яркая метаморфоза, настолько резкая перемена казались невообразимыми. Теперь, Маунт из того привычного объекта для шуток, сынка, как его называли однокурсники, превратился в нечто большее, и возможно более значимое, чем голоса всех тех, кто когда-то смеялся над ним. И почему-то, Гризманн смог это понять по одной только фразе, по одному мимолëтному выражению лица. И внезапно, Антуан смог осознал, что именно обозначала та «взрослость», которую все пытаются достичь, выделяясь и превращаясь в отъявленных маргиналов, причину которой он никогда раньше не мог уловить. Но теперь Гриз точно знал, что Мейсон повзрослел. Однако его взрослая жизнь начиналась явно не с кристально чистого листа. – Сейчас всë изменилось, Мейс. – голос Фрэнка стал тише, и Гризманн увидел, что в его глазах застыли слëзы, видеть которые было невыносимо, как и слышать то, о чëм говорил преподаватель. – Всë стало другим, и я в том числе, и искать виноватых в этом нет смысла, так же, как и продолжать бороться. Надо уметь сдаваться и уходить, когда это действительно нужно, когда все ждут этого от тебя. – Ты не имеешь права сдаваться, Фрэнк! – внезапно крикнул Маунт, и Антуан заметил, что не хотел слышать то, что бы он сказал дальше: эти слова причиняли боль, несравнимую ни с чем. И поняв, насколько же были глупы и беспочвены его предположения о Лэмпарде, осознав, насколько же он ошибался и был слеп, Гризманн не решился спускаться на первый этаж в бар, где наверняка сейчас продолжали пить Гвардиола и Клопп. Так что он медленным шагом вернулся обратно в номер, вежливо постучав, и продолжая вспоминать слова Мейсона, которые гулом отдавались в ушах. – Вас подселили ко мне, да? – спросил появившийся на пороге Оливье, уже успевший одеться, и на лице Антуана появилась улыбка, помогающая отвлечься от остальных назойливых мыслей. – Обращайся ко мне на «ты», Оли. – ставя портфель с документами на пол, ответил Гризманн, заходя внутрь и оглядев ещë необжитую комнату. – И помни, ты не имеешь права сдаваться. – он непроизвольно сказал запомнившуюся ему фразу вслух, передав несколько папок с материалами дела прямо в руки изумлëнному и ни черта не понимающему Жиру, и загадочным взглядом осмотрев незнакомые стены, Антуан почувствовал облегчение и одновременно тяжесть от того, что у него всë было не так уж и плохо, как у остальных. А тем временем, пока он принялся разбирать собственные вещи и вычеркнул из списка подозреваемых фамилии обоих британцев, музыка, доносящаяся с верхних этажей, наконец, затихла: Кай спустился к себе в номер и, вспоминая совет следователя, согласно которому лучше жить вместе со своим соседом, чтобы иметь стопроцентное алиби, решился всë же познакомиться со парнем, с которым ему предстояло жить всë ближайшее время. И сам Антуан, который тоже теперь обрëл сожителя, прекрасно понимал страх Хаверца перед этим знакомством, которое, конечно же, не было особенно желанным. Однако, оно всë же было способно изменить жизни всех четверых, о чëм никто ещë не догадывался.