Радуга над Мюнхеном

Антуан слышал только до боли громкое эхо, отражающее его аккуратные боязливые шаги, и почему-то это необъяснимо пугало, добавляя происходящему абсолютно не подходящий ужасающий колорит. «Страшно шикарно», – можно было сказать о ситуации, только в этой характеристике на главный план вышло бы именно первое наречие. Гризманн остановился у входа в комнату Оливье и тяжело вздохнул, ожидая что угодно: впереди была лишь ничем не обоснованная неизвестность, пустота и страх, сдавливающий лëгкие и заставляющий сердце биться каким-то сорванным нездоровым ритмом, отдающимся даже в артериях шеи. Игра со смертельным исходом только начиналась, и Антуан это прекрасно осознавал, как и тот факт, что всë худшее было где-то далеко-далеко впереди, куда не мог проникнуть взор обычного человека. Однако что-то, (а может быть даже кто-то), уже расписало всë будущее, отведя каждому свою незавидную роль в нëм. И самому Гризманну в том числе. Антуан слабо толкнул незапертую дверь, пытаясь вернуть былую уверенность в себе и завтрашнем дне, но внезапно он увидел... Темноту. Свет в комнате почему-то был выключен, и внутренний голос, сливаясь с интуицией и тошнотворно отвратительным предчувствием, наобратимо подсказывал, что Гризманн наконец-то наткнулся на то, чего так долго пытался найти: если и стоило искать призрачного гостя, то он побывал именно здесь. Поэтому рука, слепо нащупывавшая в темноте выключатель, рефлекторно дрогнула, скованная самым настоящим страхом. Но отступать было уже некуда и не имело ни малейшего смысла, так что вскоре Антуан всë же нажал на клавишу, продолжая ощущать беспрерывную нервную дрожь. В грязном плафоне люстры, который был покрыт сантиметровом слоем пыли и трупами умерших насекомых, нехотя мигнул тусклый, постоянно неуверенно колеблющийся свет, робко озаривший крохотную и весьма старомодную на вкус Антуана отельную спальню, и та мгновенно распахнула перед посетителем свои секреты: следы пребывания незванного гостя были видны буквально повсюду, и их никто, наверное, даже не собирался скрывать. Везде валялись разорванные тетради и листы, вещи явно были не раз внимательно, но определëнно торопливо и неаккуратно осмотрены и теперь составляли хаотично разбросанную по всей площади комнаты кучу изувеченного ненужного мусора. Мебель была умело и со знанием дела выпотрошена, содержимое ящиков сиротливо блестело в общей горе огромного количества предметов, осколков и деревянных щепок, а разрезанные ножом мягкие кресла покоились в белой пене собственного наполнителя-синтепона. Все серые необлицованные стены, в свою очередь, были покрыты то ли бурой краской, то ли настоящей кровью, которая складывалась в набор непонятных слов и символов, не имеющих никакого значения. Комната с лëгкой руки какого-то самоуверенного психопата превратилась в подобие свалки, в которой явно пытались что-то найти. Но что именно и зачем? Какие секреты хранил Оливье, и где он находился сейчас, если номер был пуст? Антуан, растерянно рассматривавший представшую перед ним панораму, не мог корректно и точно ответить на бесконечный поток вопросов, со скоростью света проносящихся в его голове. Однако он практически мгновенно сумел найти и, главное, сформулировать единственный верный вариант последовательных действий из миллиона возможных, который оказался удивительно простым: Гризманну однозначно стоило для начала только осмотреть комнату, прежде чем что-либо предпринимать. И пусть это был и не самый удачный компромисс, Антуана он устраивал во всех аспектах, из-за чего казался ему правильным. Так что парень, придерживаясь за ободранный и убогий дверной косяк, режущий пальцы, извращëнной лунной походкой вошëл в океан истерзанных вещей, еле держа равновесие и стараясь ничего не повредить, оставив всë в первозданном виде. А в образовавшемся хаосе это действительно было непосильной и очень ответственной задачей. Антуан остановился посередине комнаты, где когда-то стояла теперь разбитая в щепки кровать, и заинтересованно осмотрелся по сторонам. Всë вокруг него представляло собой поистине удручающее зрелище: наверное, даже хозяин спальни не смог бы опознать еë и различить собственные вещи, и это не могло не расстраивать. Но внезапно Гризманн заметил кое-что, чему раньше по какой-то неясной причине не придавал совершенно никакого значения: весь этот апокалипсис был устроен по одной сразу же бросающейся в глаза причине, и его создатель преследовал даже слишком простую цель: обратить внимание зрителя на единственное место, оставшееся нетронутым и таким же чистым, как прежде. Комод. Антуан, от давящей на него безысходности несоизмеримо ни с чем обрадовавшийся своей скудной и очевидной находке, ринулся к отчего-то абсолютно чистому и практически сияющему комоду, бывшему настоящим украшением скромной комнатки. Сделанный из крепкого вишнëвого дерева, этот предмет мебели восхищал своей строго выдержанной пропорциональностью, а вместе с тем необычностью и полной благородства скромностью. Но Гризманна больше привлекло немного другое: две совершенно лишние вещицы, безвкусно стоящие на полированной зеркальной поверхности. Первой оказалась маленькая, почти что миниатюрная сувенирная музыкальная шкатулка, на крышке которой была изображена мюнхенская Мариенплац и сереющее над ней равнодушное ситцевое осеннее небо, пронизанное тонкой полоской пастельной, словно воздушной радуги. Руки сами потянулись к ней, откинув тяжëлую на ощупь крышку, и внутренние механизмы автоматически пришли в движение, заиграв тоскливую, пропитанную одиночеством минорную мелодию, пронизывающую всë тело и вызывающую целую волну мурашек. Антуан заворожëнно уставился на пыльный протëршийся бархат, покрывавший пустое дно музыкальной шкатулки, но практически сразу же пришëл в себя, с силой захлопнув привезëнный кем-то сувенир, несомненно обладающий странной, но такой удивительной и сильной атмосферой. Мелодия мгновенно и слишком резко оборвалась, заменившись мертвенной тишиной, казавшейся по-настоящему громкой, а Гризманн снова, как ни в чëм не бывало вернулся к осмотру пережившего жестокую расправу комода, а вернее, стал рассматривать подарочную коробку, которая маняще лежала рядом со шкатулкой, будто предлагая взять себя в руки. «Маленькому принцу». – гласила сделанная рассыпным бисерным почерком надпись на приклеенном к упаковке листке, вырванном из отрывного блокнота. И прочитав еë, Антуан закономерно вздрогнул, слыша лишь учащëнный стук собственного сердца. Ведь записка обращалась именно к Гризманну: так его называли друзья в полицейской академии и даже некоторые коллеги на нынешней работе. И сомнений в том, что коробка была адресована Антуану почти что не было. Так что он торопливо взял еë в руки, до последнего надеясь, что это был лишь сон. – Удачи. – дрожа всем телом, шëпотом пожелал самому себе Гризманн, заторможенными движениями вскрывая упаковку и снимая выглядившую издевательской праздничную ленту, которая бесшумно и одновременно как-то до одури безвольно упала на ковëр. Но теперь случай его подвëл, и в тишине раздался полный ужаса и отвращения крик, за которым последовал отвратительно громкий грохот, сопровождающий падение увесистого предмета прямо на паркет: в коробке, предназначенной ему, Антуан нашëл самое что ни на есть настоящее человеческое сердце, вызывающее внутри никаких других эмоций, кроме брезгливости и страха, и заставившее Гризманна мгновенно побледнеть, став белее раскиданной вокруг бумаги, и непроизвольно поморщиться, подавляя рвотный рефлекс и желание как можно скорее бежать отсюда. – Всë нормально, старина. – почти неслышно успокаивал себя Антуан, не шевеля посиневшими губами. И хоть он прекрасно знал, что всë на самом деле было ужасно, такие слова, несмотря ни на что, немного успокаивали его, приводя в чувство, хоть и медленно, но верно. – Соберись, уже, тряпка! Это всего лишь обычный орган, и всë... Антуан! – повышая истерично дрожащий голос и глотая слëзы, продолжил он свой бесполезный моральный тренинг, когда-то повторяемый им самим в качестве не самой удачной мантры, которая, конечно же, не помогала. Так что Гризманн лишь отчаянно и бессильно сполз на пол, ударившись спиной об опрокинутый журнальный столик и закрыв лицо руками, обжигаемыми слезами практически сумасшедшей боязни. – Всë хорошо, Антуан, всë хорошо... – сжав зубы и стараясь не сорваться на крик, бубнил он, плотно прижимая колени к груди и жадно глотая заканчивающийся в лëгких воздух. И не успев ещë что-либо сказать, он сумел побороть себя: рука снова скользнула в коробку с ужасающим содержимым, но на этот раз она извлекла нечто совершенно иное: засаленный двойной листок в клетку, вырванный из тетради и полностью исписанный от и до каким-то корявым почерком, который постоянно менялся. Буквы будто плясали перед глазами: они постоянно варьировались в различных цветах, становились то печатными, то прописными, иногда были огромными, а когда-то превращались в настолько мелкие, что прочитать что-либо было очень затруднительно, из-за чего складывалось стойкое ощущение, что они кричали. Ты знаешь, кто написал это письмо и кому оно адресовано, раз уже читаешь его, Антуан», – начиналось послание, от одного вида которого в жилах холодела кровь. – «Прости, если напугал тебя, но мне хотелось, чтобы ты верил, что моë обращение к тебе – не шутка. Так что я приложил доказательство и оставил свой автограф. Прелесто, не правда ли? А теперь перейдëм к делу. Я не убийца, и тем более не маньяк, и все вы должны это уяснить. Я лишь борюсь за справедливость, очищаю эту Землю и спасаю человечество. Я свет миру; и кто последует за мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни. Семерым предписано умереть, но другие семеро выживут. Праведники спасутся, их вера исцелит их, и смирение, доброта, воздержание, любовь, щедрость, умеренность, усердие – все эти добродетели заставят меня уйти от них. Но смерть ожидает тех, чьи души греховны: справедливость уничтожит гнев, гордость, похоть, зависть, лень, чревоугодие и скупость. Ты уже знаешь, Антуан, я успел убить двоих, и они погибли в ужасных мучениях. Как же это всë-таки смешно! Первым был Джеймс Харвингтон, который расплатился за зависть, сжирающую его изнутри. Это был обычный мальчишка из бедной семьи, готовый любить этот мир, однако так как никто не смог понять его, тот выучился ненавидеть и даже больше: бедняжка Джеймси завидовал поголовно каждому, находя во всех людях что-то лучшее, чем есть в нëм самом. Кого-то он считал более умным, кого-то гораздо красивее, некоторых находил богаче, общительнее. Поэтому он сторонился всех, был абсолютно одиноким, но никогда не переставал делать одно: сжигать себя завистью ко всем живым существам. И знаешь, что я сделал? Да ничего, хах! Я попытался поговорить с ним, убедить в том, что он ошибается, но тот всë отрицал, так что я застрелил Харвингтона, забрал его сердце и разрезал щёки от уголков рта до ушей, чтобы он мог улыбаться, глядя в вечность без какой-либо зависти. А вторым был Джонни Смит. Я убил его прямо в коридоре, на глазах у этого недоумка-наркомана Рейны. Задушил нейлоновым чулком. Нейлон же имеет свойство превращаться в шнур при растягивании, помнишь об этом? Так вот, это было не так приятно, как с Джеймсом. Душить людей всë же очень и очень неудобно, не находишь? Но Джонни получил заслуженно: он похоронил своë тело и следовательно себя под тоннами жира после того, как сломал в школе позвоночник и так и не смог сбросить набранный в ходе реабилитации вес, из-за чего потерял всех своих друзей, а его смыслом жизни стала еда, зависимость, от которой он не мог избавиться. Это же вызывает отвращение, верно? Таким уродам не место в нашем мире! Но я что-то отвлëкся: мне хотелось сказать тебе о кое-чëм другом. Не мешай мне, Антуан. Не вставай на моëм пути, ясно? Иначе будет только хуже. Ты знаешь, на что я способен, если меня разозлить. И я найду способ причинить тебе боль, Маленький принц;)». Дочитав письмо до конца, Антуан бросил листок на пол, чувствуя приступ рвоты от всего, что он только что увидел и представил, и резко встал с пола, побежав прочь из комнаты, уже не обращая внимания на валявшиеся под ногами вещи. И по какому-то странному совпадению именно в этот момент каким-то непонятным образом снова заиграла устрашающая своим спокойствием мелодия из музыкальной шкатулки, купленной когда-то в мюнхенской сувенирной лавке. – Эй, с тобой всë хорошо? – внезапно раздался немного грубоватый, но такой знакомый голос с ярко выраженным акцентом, и Антуан обернулся, увидев перед собой недавно вернувшегося в номер Оливье, выглядевшего в крайней степени удивлëнно и недоумевающе: действительно, увиденное им не могло не изумлять. – Что здесь вообще произошло? У тебя был приступ эпилепсии? – Да, поэтому я разнëс твою спальню. Это ты хочешь услышать, недоумок? – дрожащим голосом, который испортил всю патетику, спросил Гризманн, старавшийся выглядить уверенным, однако это у него, надо признать, не получилось: полученный шок и не думал так резко и быстро проходить, только потому, что Антуану надо было выпендриться перед своим соседом и что-то доказать ему. Поэтому он лишь нервозно пригладил растрепавшиеся волосы и моляще, жалобно посмотрел на Оли, готовый расплакаться, как самый настоящий ребëнок. И Гризманну правда хотелось это сделать: он не знал, что могло помочь лучше, чем рыдания на чужом плече и тëплые объятия, однако была одна маленькая деталь, разрушающая всю идиллию: Антуан был уже взрослым. И такое поведение хоть и было необходимым ему, уже не подходило ни по рангу, ни по возрасту. Так что приходилось терпеть, что он и делал. – Просто кому-то взбрело в голову влезть в твою комнату. – наконец пояснил Гризманн, сдавшись под давлением хмурого вопросительного взгляда, но Оливье такой ответ явно не удовлетворил. Однако Антуану было на это глубого плевать: оставалось слишком много дел, чтобы заниматься разъяснением и без того понятной чепухи. – Так что неси сигнальную ленту жëлтого цвета с надписью «Место преступления, за ограждение не заходить», и обклеивай всë к чëртовой матери, пока не стало поздно. – А ты не можешь нормально сказать, что произошло? – выходя из себя, спросил Жиру, всë так же испытывающе смотря на следователя, медленно ломающегося под его взглядом. – К нам в гости заходил убийца. – не выдержав, бесхитростно заявил Гризманн, и бесшумной походкой вышел в коридор, чтобы взять протокол, за которым он изначально пришëл, а потом вернуться в кабинет, где его дожидались Маунт, Чилуэлл и Вернер, до которых ему уже не было никакого дела. – И знаешь, нам обоим сказочно повезло, что в это время нас здесь не было. Особенно тебе, Оли. Воцарилась тишина, скованная то ли немой благодарностью, то ли всë тем же промозглым страхом, и опустив голову, усталый Антуан вышел из номера, закрыв за собой дверь на два оборота и устремившись в очердную бессонную ночь, пока Оливье, поражëнный услышанным, натягивал полиэтиленовую ленту через дверной проëм собственной спальни, угрюмо смотря на маячащий перед глазами ядовито-жëлтый, обжигающий сетчатку яркий цвет. А тем временем, брошенная на полу музыкальная шкатулка выла от понятной только ей боли: ранее плавный звук, напоминающий печальное пение, превратился в дребезжащий и стал нагонять необъяснимую тоску, исполняя своеобразный реквием по мечте, и сияющая над Мариенплац радуга сменилась хмурыми свинцовыми тучами, беспощадно душащими теперь никому не заметное небо, тонувшее в жёлтом тумане, который больно щипал глаза. Тревога. Отчаяние. Страх. Потерянность. Одиночество. Безысходность. Нарисованный кистью художника мир молча остановился у края пропасти, чувствуя, как небо уплывало из-под его ног, чувствуя, как в его Волшебный Город снова возвращались жильцы. Пустые улицы заполняли страхи. Пустые улицы заполняли сомнения, переживания, тревоги. Растерянность наводняла переулки, неконтролируемая злоба, непомерная агрессия и ярость громили магазины здравомыслия, а отчаяние выгоняло из своих домов потерянность и одиночество. Прежде безлюдные кварталы заполнили назойливые мысли, и пришедшие вместе с ними битые стёкла закружились в своём смертоносном вихре, уничтожая надежду и радость. Что-то огромное и очень тёмное накрыло когда-то прекрасный Волшебный Город, а на Поле Чудес взошли ядовитые ростки зла. И несуществующий мир медленно падал в бездну, пока городок добра разрушался на его глазах. А в реальности снова начинали медленно кружиться в смертоносном вихре одинокие белые хлопья, рождëнные, чтобы однажды умереть и произнести свою особенную байку из склепа.