Радуга над Мюнхеном

Хромое тиканье часов звучало неприлично отчëтливо, и вкупе с убогой обстановкой вокруг, оно нагоняло по-настоящему гнетущую тоску, прекрасно гармонирующую с всеобщей унылой атмосферой, буквально повисшей в воздухе и окрасившей всë в грязный серый цвет, что не могло в лишний раз не подчëркивать, насколько же скудным и откровенно скверным был весь интерьер, начиная с запотевшего окна, из которого был виден лишь облепленный снегом и порядком обветшалый задний фасад гостиницы, и заканчивая расположенной над кроватью картиной, на которой была изображена чёрная гряда гор, изогнутая, как хребет гигантского зверя. И даже весëлая танцевальная мелодия, приглушëнно раздававшаяся из стоявшего на журнальном столе магнитофона и рассказывавшая о том особом ритме рок-н-ролла, который нельзя не почувствовать, никоим образом не улучшала ситуацию: она только казалась неуместной и лишней, чем заставляла испытывать не меньшую грусть. Эрлинг обвëл стены негостеприимного гостиничного номера тяжëлым сосредоточенным взглядом, и снова невольно посмотрел на Джио, который мирно спал на чужой кровати – успокоительное, смешанное со снотворным, которое любезно предоставила аптечка щепетильного и болезненного Хаверца, всë же превосходно выполнило свои функции, и от истерики Рейны не осталось и малейшего следа, словно случившееся в кабинете было сном. Впрочем, как и всë, что происходило в последнее время, ведь все недавние события были настолько пугающими и, в первую очередь, непривычными, что в тот факт, что они действительно имели место быть, верилось с огромным трудом. – Пора остановиться. Эти слова заставили Холанда с каким-то совершенно неопределëнным ужасом вздрогнуть, однако вскоре пришло довольно простое осознание, что данная фраза вовсе не выражала его мыслей и ни в коей мере не относилась к парню: просто сидящий неподалёку Мейсон, который так же, как и остальные участники драки, после ломки и нервного срыва Джованни перекочевал из кабинета так и не вернувшегося следователя в номер Юли и Кая, пытался взять себя в руки и перестать смеяться над очередной пантомимой Бена, желание которого казаться клоуном, по всей видимости, росло в геометрической прогрессии и соответствовало ухудшению всей ситуации вокруг. И пусть это не раздражало, поведение Чилли однозначно начинало напрягать. Всех, кроме, пожалуй, Мейсона, не любившего драматизировать и всегда остававшегося закоренелым оптимистом, в какой бы заднице не находился он и окружающие. Или же Маунт просто смеялся потому, что своеобразный британский юмор понимают лишь англичане. По крайней мере, Эрлинг не смог понять смысл ни одной шутки из тех, что так самозабвенно пытался донести всем Бен. И в этом он был не одинок. Весь вечер, разделëнный со своими гостями, Юлиан метался пустым взглядом по комнате, перескакивая с предмета на предмет и, наверное, уже выучив интерьер своего нового дома практически наизусть, до самых мельчайших и абсурдных подробностей, наподобие количества точек на обоях. Однако изредка Брандт всë же мог разнообразить это продуктивное занятие, торопливо, неуверенно и словно стесняясь, смотря на угловатое и неизменно бледное лицо Кая, который устало лежал на плече Тимо, то ли пытаясь заснуть, то ли просто-напросто обозначить своë нежелание ни участвовать в разговоре, ни совершать каких-либо активных действий. – Timo Werner ist ein Hurenso-ohn... – растянув последний слог, будто неудачно подражая слишком пафосным священнослужителям, вечно уверенным, что на них устремлены сотни восхищëнных глаз, фальшиво пропел Бен, щеголяя своим ужасным акцентом, но продолжая гордиться собой, что заставило Мейсона начать задыхаться от уже нисколько не сдерживаемого смеха, который, однако, стоит отметить, был истеричным и сразу же выдавал человека, готового через несколько минут окончательно свихнуться. Остальные же, кто находились в комнате и прекрасно понимали смысл пропетой фразы, которая хоть и представляла из себя изуродованную пародию на хотя бы немного приемлемый немецкий, но была очевидна, отреагировали гораздо более сдержанно: Эрлинг и Юлиан, пытавшиеся всем своим отрешëнным видом показать, что не имеют ни малейшего отношения к творящемуся аттракциону, лишь холодно отвернулись; Кай, тем временем, в отличие от них, заметно занервничал и чтобы убедить остальных в обратном, невозмутимо включил телефон, изображая, что его как ничто другое волновал вопрос, сколько же сейчас времени. Однако дрожащие руки предательски выронили потрëпанную жизнью, но незаменимую железку, и та с неприятным грохотом упала на ламинат, заставив и без того белое лицо Хаверца побледнеть от стыда, который он испытывал постоянно, даже когда тот был абсолютно неуместен. – Держи. – стараясь изобразить в голосе отсутствующего у него на самом деле уверенность, сказал Юлиан, подняв и протянув Каю телефон, одновременно с этим бегло взглянув на светящийся экран блокировки, который почему-то заставил его растянуть губы в грустной улыбке, а где-то внутри появиться до боли привычной каждому мысли: «Я так и думал». Ведь с разбитого экрана на Брандта смотрели запечатлëнные на стоявшей на обоях фотографии Тимо и Кай, которые, как бы это ни было странно, не выглядели как «просто друзья»: блондин с влюблённым и счастливым взглядом обнимал своего бывшего соседа по общежитию, а тот даже не сжимался, что делал от любого случайного и незначительного прикосновения, и тоже, видимо, чувствовал себя комфортно. И пусть от этой картины веяло каким-то уютом и теплом, в Юлиане она непроизвольно вызывала обратные эмоции, и он не понимал почему. Или, вернее будет сказать, подсознательно догадывался, но всë отрицал, снова смотря в уже ставшие родными глаза. – Прости, спасибо. – путаясь в словах и снова по традиции не зная, можно ли одновременно благодарить и извиняться, тихо выдавил из себя Кай, мысленно проклявший всë, начиная с собственных кривых рук и заканчивая глупой привычкой во всех непонятных ситуациях смотреть время, даже если это совершенно не нужно. И окончательно уверенный, что Юли уже ненавидит его, (пусть для этого и не было объективной причины, а в подобном умозаключении была виновата лишь типичная параноидальная стыдливость, характерная для незнающих чувств здоровых, (если такие вообще существуют), среднестатистических людей интровертов), Кай снова зарылся в плечо Тимо, который совершенно спокойно отреагировал на очередной подкол Чилли, ведь уже давно привык к такого рода выходкам со стороны однокурсника, что не было редкостью. Бен вообще с самого первого дня своего знакомства с Вернером выбрал его в качестве своей жертвы для издевательств, ювелирно скрывающихся в шутках, на которые, как любят твердить ярые поборники здравого смысла, не стоит обижаться. Впрочем, Тимо было не привыкать терпеть подобные выходки по отношению к себе: как хронический неудачник, он даже слишком хорошо знал любого рода насмешки, и они не были для него чем-то из ряда вон выходящим. Единственное, иногда бывало стыдно перед знакомыми, но это вполне можно было принять, как считал Тимо, отчаянно не любивший создавать ментальные проблемы на пустом, (и не очень), месте. К тому же, Чилли было просто банально не над кем прикалываться, кроме него: Мейсона он негласно уважал, как соотечественника и просто очень хорошего уникального человека, а Кая предпочитал не трогать, то ли из-за заступничества всë того же Маунта, то ли потому, что Бен отчëтливо понимал, что даже обычные насмешки просто убьют его. Поэтому из всех оставался только Вернер, способный привести остальных в смех только одним своим видом. Однако он предпочитал никогда на это не жаловаться. Жизненный путь Тимо, (если такой уже можно было считать сформированным), не был вымощен золотом и уж точно не был простым, и в довершение всего, ему всегда невезло. Действительно, всегда. Но он никогда не отступал и упорно добивался своих целей, даже если зачастую на это уходили года, и при этом, не взирая ни на что, пытался улыбаться, что, однако, у него получалось довольно плохо, поэтому приводило остальных в истерику. К тому же, по заверениям некоторых, Тимо всегда был тем единственным человеком, которого одновременно хочется ненавидеть и нельзя не любить: что-то постоянно подкупало в нëм каждого: то открытость, то упорство, то непредвзятость и отсутствие даже намëка на претензиозность. Однако всë это с лихвой окупалось ограниченностью, которую многие воспринимали как тупость, фатальным отсутствием удачи и, наконец, абсолютной непродуктивностью, несмотря на приложенные усилия и труд, которая играла решающую роль в плане работы и учëбы. Но Тимо, хоть и обладал не самыми приятными недостатками, всë же всегда оставался Тимо. Обаятельным, простоватым и непонятным всем, даже, наверное, самому себе. Хотя, кое-кто, однако, по скромному мнению самого Вернера, вполне мог претендовать на почëтное звание человека, постившего его загадочную натуру. И им был тот до одури застенчивый парень, сейчас лежавший на чужом плече. По крайней мере, так считал Тимо, и конечно же, могло быть, что он ошибался. Однако с самого первого дня, проведëнного вместе с Каем в университете, Вернер понял, что наконец-то нашëл того человека, которого бесспорно можно назвать родственной душой и с которым хочется провести хоть целую вечность, ведь для него, Хаверц был попросту идеалом, к которому применим тезис: «классный везде и во всëм». Классно учащийся, классно поддерживавший разговор и знающий, когда стоит выслушать собеседника, а не перебивать его или загружать своими проблемами. Классно играющий на рояле и способный подобрать на слух любую мелодию, классно выглядящий и просто классный. Такой, какого Тимо никогда не встречал и, возможно, и не встретит. Так что можно считать, что однажды в жизни ему всë же повезло. Или выводы было делать слишком рано? Кто знает. Ведь Эрлинг уже встретил своего единственного. А теперь, тот, по собственной вине, на волоске от смерти, и, наверное, вряд ли кого-нибудь удивит новость о его кончине. Своего единственного однажды смог найти и Марко. Однако получил ли он по умолчанию счастье, тщательно спрятанное в постоянных унижениях и скорблениях, шрамах и синяках? И главный вопрос: «Скольких единственных ещë найдут люди?». И сколько из них искалечат чужие судьбы, ни во что не ставя чувства других, как это делают Джио и Роберт? Пожалуй, лучше даже не пытаться найти ответ, ведь он и так очевиден. В этом мире невозможно найти счастье. И если ты не ребëнок, пора выбирать: либо жить, существуя, как все на этой планете, каждый день по частицам уничтожая себя и остальных, либо просто умирать. Одно из двух, и третьего, к сожалению, не дано. А жизнь лишь маленький белый шарик, который безостановочно и бессмысленно описывает круги, катится, подпрыгивает, замирает, движется вновь, с орла на решку, с красного на чëрное, с чëта на нечëт. Но все мы подсознательно боимся, что однажды наша фишка окончательно остановится, и мир перед глазами исчезнет, умрëт вместе с нами, умрëт для нас, замолкнув навсегда. И сколько бы не стоила жизнь, все будут продолжать цепляться за неë. Будут подбрасывать дрова в неперестающий тлеть, вечный костëр страданий, ведь пока ты чувствуешь, ты живëшь. А значит продолжаешь искать своих единственных. Всë предельно просто. Просто, если не искать сложностей, а главное, не создавать их. Но разве человек может по-другому? – Эй, Тимо, о чëм задумался? – так и не дождавшись предвиденной ответной реакции, с улыбкой поинтересовался Чилли, вглядываясь в серьëзное и ещë более смешное от этого лицо, в растрëпанные и торчащие во все стороны светлые волосы, которые, наверное, всë же стоило подстричь или придать хоть какую-то форму причëски. Да, Бену несомненно был чужд даже внешний вид и образ жизни Вернера, между ними была непреодолимая пропасть буквально во всëм, однако он всегда по-своему симпатизировал ему, хоть и эта симпатия была довольно извращëнной и, мягко говоря, своеобразной. Да и сам Тимо вряд ли оценивал еë. Впрочем, как и Чилли, в котором, как и сейчас, иногда просыпалось гнетущее чувство стыда, когда смех наконец стихает, и всë прошедшее кажется вовсе не смешным, как раньше, а откровенно злым, оскорбительным, а главное неестественным, словно это веселье какое-то искусственное, деланное и ни капли не весëлое. Но эти минуты, когда всë же просыпается совесть, проходят довольно быстро. Поэтому в них нет ничего значимого, и всë возвращается на круги своя, снова просыпается в своëм очередном дне сурка. – Я просто хочу сказать, что мне это не нравится. – Тимо произнëс вслух мысли каждого сидящего в этой комнате и слегка нахмурился, словно не мог подобрать подходящие слова, чтобы выразить невыразимое. – Но главное, я не знаю, как реагировать. Ведь всë изменилось, правда? – глаза говорившего блеснули совершенно детской невинной наивностью, которая заставляла сердце больно сжаться, и после этой фразы повисла гробовая тишина, настолько кристально чистая, что можно было различить еле заметный шум дыхания и приглушëнную мелодию, исполняемую магнитофоном. Мир будто бы на секунду замер, заворожëнно застыл, представ перед зрителями в разрезе. Он уже не плыл в бледном, болезненно дробящемся и холодном свете капризной умирающей луны, а остекленевшие чëрные облака теперь не поднимались всë выше и выше, быстрее проносясь над нескончаемыми, кривыми рядами бесконечных, тëмных деревьев. Каждый думал о своëм, и всë же, их мысли были совершенно одинаковы. И у Эрлинга, сидевшего возле спящего, а может и уже умирающего Джио, и у Мейсона, вопросительно вглядывающегося вдаль и оценивающего свои потери, даже у Бена, скрестившего ноги по-турецки и потерявшего привычный задорный блеск в глазах, который в последнее время совершенно отсырел и поддерживался с огромным трудом, чтобы не ужаснуть окружающих. О том же думал и Кай, старательно скрывающий дрожь, и Юли, пытающийся успокоиться, как всегда описывая реальность от первого лица, и Тимо, случайно подытоживший и приведший всë к одному тривиальному и до боли предсказуемому тезису: кое-что изменилось. Изменилось внутри всех, кто находился в снежном плену отеля, требовавшего новых жертв: все они узнали цену собственной жизни и одновременно с этим совершенно потеряли понимание о значимости жизней остальных. И это в корне изменило абсолютно всë, вывернув привычную реальность наизнанку, и вместе с тем оставив еë нетронутой. Смешной парадокс, не правда ли? А магнитофон, несмотря на застывшее время и медленно умирающую действительность, продолжал играть, и Джон Леннон в который раз просил позволить ему услышать рок-н-ролл. Но теперь эта мелодия непросто казалась неуместной, она начала пугать, словно тревожная струнная музыка в старых фильмах ужаса. Раздался стук в дверь. Монотонный и размеренный, словно к полированной поверхности прикасался костлявый кулак самой смерти. – Я открою. – когда методичное и неспешное стучание уже продолжалось около минуты, бросил Мейсон, скрывая пробравший его страх и чувствуя себя так, будто бы его внутренности не раз побывали в стиральной машинке. Но когда парень открыл дверь, на пороге было пусто. «Мейс, кто там?», – крикнул Чилли, но Маунт его уже не слышал, вместо этого осматривая пустой на первый взгляд порог, в центре которого одиноко и неприметно лежала скомканная бумага. «Может, кто-то оставил записку?», – подумал он, подняв и развернув свою находку. – У тебя всë в порядке? – обеспокоенно спросил Тимо, но Мейсон так и не ответил, заворожëнно разглядывая написанный простой дешëвой шариковой ручкой текст, выполненный довольно странным почерком, который, Антуан Гризманн, если бы находился здесь, без труда узнал: летящие буквы, корявые и постоянно меняющие свой размер, свои соединения. Буквы, выведенные рукой убийцы. Рукой человека в клетчатом пальто.

***

Мейсон вернулся через несколько минут, продолжая улыбаться, словно ничего не случилось, и тактично сообщил, что не увидел ни посетителя, ни какой-либо оставленной записки, хотя тщательно осмотрел весь порог. И вскоре, порывшись в ящике прикроватной тумбочки, Маунт достал колоду карт. – Хотите сыграть в мафию? – предложил он, чувствуя, как записка фантомно прожигала кожу сквозь карман, но не находя в себе силы избавиться от неё. И когда все согласно кивнули, Мейсон наконец облегченно вздохнул. – Что ж, тогда ознакомьтесь со своими картами и... Город засыпает. Просыпается мафия. И смерть, вышедшая сегодня на охоту, открыла глаза.