Радуга над Мюнхеном

Роберт сделал долгую смысловую паузу, то ли для того, чтобы как всегда перевести дыхание, то ли просто повинуясь какой-то необходимой интонационной волне, настойчиво призывающей к молчанию, но всë же, какой ни была бы цель подобного перерыва, он употребил его для весьма специфического и всë же такого нужного занятия: перекура. И пока очередная сигарета тлела, передавая свою судьбу в руки заботливого небытия, Марко отчаянно боролся с желанием уйти, сбежать: неважно куда, и не особенно имеет разницы зачем. Просто ему почему-то хотелось спрятаться от всего мира, остаться в одинокой компании четырëх стен и гулко бьющегося сердца, а главное, со спокойной совестью начать отрицать действительность всего услышанного. Ведь отрицание – защитный механизм психики, заключающийся в отказе осознавать нежелательную информацию, а Марко сейчас как никогда нуждался в защите, но на этот раз от самого себя, от проникающего в его мозг и душу предательского чувства разложения реальности, словно весь мир вокруг, да и он сам – лишь вымысел, плод чьего-то больного воображения, фантазия, которая в любой миг может растаять, поддаваясь прихотливому желанию неизвестного автора. И теперь, вместо сбивчивых молитв, содержание которых Марко уже давно забыл, он отчаянно пытался мысленно докричаться до той чëрствой бездушной скотины, которая создала этот мир, и его в том числе. И Ройсу на мгновение показалось, что он снова вернулся в прошлое, снова стал тем неисправимым закоренелым ребëнком, который, слыша постоянные ссоры родителей или крики учителей, целиком и полностью предавался мечтам о том, чтобы как в не самой правдоподобной мелодраме милостливый монтаж перенëс его в будущее, в высшей степени тактично пропустив все те неприглядные и серые времена, не травмируя психику дорогого зрителя. Но вот он вырос, перенëсся туда, где все эти моменты были давно забыты, где он сам когда-то страстно желал оказаться, но эти детские безответственные мечты не покинули его. А тем временем, сигарета отдала свой дым. – Ты молчишь, Марко? – скорее констатируя, чем спрашивая, с практически дьявольской ухмылкой поинтересовался Роберт, как всегда беспощадный даже к собственным немногочисленным слушателям, мир которых он переворачивал с головы на ноги, но никак не наоборот. – Впрочем, ты прав. Сейчас нам не о чем говорить. – его голос потух, как до этого горький синий Винстон, который уже не мог ни спасти, ни убить, и Марко, возвращëнный всем своим существом на землю, внезапно и как-то абсолютно не вовремя, не преждевременно осознал, насколько хорошим актëром был Левандовски: ведь у него самого даже не возникло подозрений, что тот скрывал что-то подобное! Хотя, это было уже делом прошлого, и здесь Гессе, являвшийся автором превосходных сентенций, столь многословных и пространных, что они вызывают скорее недоумение, чем согласие, но написавший довольно дельную и бесхитростную истину, был совершенно прав: «Прошлое прошло». И сейчас это надо было держать в памяти. – А теперь, если ты, конечно же, не возражаешь, вернëмся к минувшим не так давно событиям, – уже относясь к собственному рассказу с иронией, возвестил Роберт, спасительно воспринимавший себя неким музейным работником, ведущим экскурсию для не очень искушëнного слушателя, заблудившегося в катакомбах прошлого после их закрытия для остальных посетителей. И эта роль нравилась ему, так как придавала всей истории хоть и горькую, но романтичную окраску. – Я бы не стал тебе всë это рассказывать, но ты первый пришëл с вопросами, ты же хотел объяснений, искал от меня честности, ждал совершенной, кристальной искренности, я правильно понимаю? Что ж, тогда ты получил своё. Да и это поможет пролить свет на всë происходящее. Знаешь ли, хоть я и неоднозначный человек, и тем более не святой, но я вовсе не та мразь, которой могу тебе показаться. Хотя, решать тебе. После памятного события, о котором я тебе уже рассказал, я понял, вернее подтвердил собственные догадки о том, что сделка, которую предлагает Виктор, каким бы фанатичным придурком он не был, лишь профанация и жалкая попытка оправдать банальное преступление, и она такая же пустышка, как и этот психопат. Следовательно, я буду жить, пока смогу быть полезным для него, и чтобы создать видимость неоценимого вклада, который я могу внести в его «великое» дело, я приступил к тщательной ликвидациии всех следов нашего пребывания в комнате, и, признаться честно, я делал это крайне неодухотворëнно, практически не надеясь на удачу. Но, обходя лужи крови и пытаясь не задевать труп, я всë равно доковылял до шкафа, достал две пары обуви, в том числе женскую, которую либо забыл прошлый постоялец, либо украл один из нынешних гостей, что тоже, в принципе, возможно, а также нашëл в ящике несколько пар кожаных перчаток – всë было не так безнадëжно, как я думал вначале! В итоге, убрать комнату получилось довольно недурно: я стëр все отпечатки, не оставив новых, смирился с трупом, который стал мне чуть ли не родным, хоть я видел его впервые и не знал имени, даже прошëлся по всей площади номера пылесосом и, дабы запутать следствие, всячески натоптал в чужих ботинках, одновременно со всем этим адаптировавшись к огромному количеству крови, которая уже не вызывала у меня былого ужаса и отвращения: все те омерзительные ассоциации растворились в какой-то спасительной волне безразличия, которая примирила меня буквально со всем: с этим Виктором, в чьë существование я, быть честным, не верю до сих пор, с самим собой, да даже со смертью, которая медленно исчезала, покровительственно улыбаясь мне и в последний раз обнимая своим особым мертвецким холодом. Я, конечно, знал, что механический труд так действенен, но я не мог догадываться, что настолько: меня успокоил вовсе не факт того, что я теперь соучастник, убийца, жертва и свидетель и мне необходимо уничтожать все улики, а пути назад попросту нет, не то, что у меня появился призрачный, мизерный шанс спастись, выжить и, другими словами, сохранить мир вокруг меня: с годами я пришëл к выводу, что когда навсегда закрываешь глаза, он умирает вместе с тобой. Но на самом деле я снова пришëл в себя и обрëл хоть какое-то жалкое подобие спокойствия лишь тогда, когда методично выжимал тряпку и смывал в грязной фаянсовой раковине кровь, находя забытый покой. Да, подобное занятие опять привело меня в чувство, вернуло потерянную адекватность: почему-то, совершенно иррационально в моей душе разливалось тепло, а воспалëнный перегретый мозг, готовый отключиться в любую секунду, остывал. Я снова становился человеком, коим на мгновение перестал являться, испытав столь сильное потрясение, увидев то, что мне довелось лицезреть в этом ужасном месте, но всë же, я опять упорно обретал способность трезво мыслить, сознательность одерживала верх над инстинктами. А может, это и был всë тот же инстинкт: я допускаю, что сознательности всë-таки нет, а есть обычные рефлексы низменные и возвышенные. И возвышенные мы отчего-то ошибочно приняли за рассудок, а себя – за людей. Кто знает, может быть мы просто самая хитро разработанная природой форма всë тех же животных? Впрочем, не будем отдаляться от темы: вернëмся к тому моменту, когда я, оглядываясь назад и оценивая свои рефлекторные действия, с горечью одобрил и признал их за единственную возможную форму поведения, а номер начищенно блестел, как никогда в жизни, скрывая от стороннего наблюдателя свою ужасающую тайну. Ведь я постарался достаточно, чтобы даже труп можно было принять за человек, провалившегося в глубокий тихий сон. И никто, наверное, не смог бы сразу определить, что этот сон был вечным. Ну а теперь, передо мной появлялась необходимость сыграть заключительную, финальную часть столь спорного спектакля, завершив это кровавое действо подобающим образом. – Роберт сделал эффектную передышку, испытывающе взглянув на Марко, пытаясь рассмотреть его душу, проникнуть в самые сокровенные мысли. Но тот словно замкнулся в себе, его лицо, ставшее тоньше и бледнее обычного и освещëнное ярким, по-своему грустно-сосредоточенным утренним светом зимнего блëклого и капризного солнца, приобрело нечитаемое и из-за этого особенное печальное выражение, непонятное Роберту: он никогда прежде не встречал ничего подобного. А Марко, погружëнный в собственные обрывочные мысли, которые мучительно бесновались в голове, принимая то облик знакомых воспоминаний, то каких-либо не имеющих смысла фраз, причиняли физическую боль, а сам он столкнулся с простым детским непонимаением. И Роберт был как никогда далëк ему, хоть и стоял в двух шагах – стоит вытянуть руку, и он здесь, как всегда холодный, но такой желанный, сильный, необычный. Единственный. И всë же он далеко, и это расстояние между ними невозможно пройти. Ведь несмотря на то, что через любую пропасть можно прокинуть мостик, пусть едва ощутимый и хилый, но всë же связывающий два берега, Роберта и Марко уже нельзя было назвать цельным дуэтом, которым они раньше считали себя, а на самом деле просто-напросто им никогда не являлись: ни сейчас, ни тогда, в том далëком прошлом, о котором теперь можно было просто мечтать, и котором предательски напоминал тот игривый свет за окном. Солнце светит и для тех, кто не видит его, оно греет и тех, кто уже не может чувствовать тепло. И всë же... «Я сразу знал, что не стоило заходить в тот продуктовый. – наигранно ворчливо сообщил счастливый, но уставший Роберт, с тяжëлым вздохом упавший на пошатнувшийся под ним стул и с облегчением снимавший тесные кроссовки, пока вошедший вслед за ним Марко шумно закрыл за собой входную дверь, с чистой душой водрузил тяжëлые сумки на стол и принялся фасовать покупки по полкам холодильника. А за окном, по воздуху пряным, немного приторным ароматом плыла ранняя весна: продрогшее общежитие заливало нестерпимо яркое, но такой радостное, ликующее солнце. С верхних этажей лились рассыпающиеся звуки «Лунного света» Дебюсси, а вместе с ними дробился и удушающий запах сирени, проникающий повсюду. Земля торжествовала, а вместе с ней и скромное ясное небо, почему-то похожее на недозревшее яблоко. Марко спокойно прикрыл дверцу холодильника, испытывая блаженное чувство удовлетворения и какой-то упорядоченной гармоничной радости, которая свойствена лишь первым дням весны, но когда он рассеянно посмотрел по сторонам, Роберта нигде не было. Однако беспокойство, не успев даже проявится, развеялось одним лишь мягким прикосновением чужих ладоней, которые по-детски наивно и из-за этого так непосредственно и одновременно естественно закрыли его глаза; ладони, пропитанные ласковым теплом солнца, которое не обжигает, заставляя сгорать вместе с ним, а окружает тебя тем ласковым теплом, заботливым и нежным. Именно тогда Марко почувствовал, что счастлив. Истинно счастлив до такой степени, что даже звонко рассмеялся, и его смех почему-то прозвучал так правильно вкупе с доносящейся мелодией клавиш фортепиано и совершенно другой симфонией красок, звуков, ароматов, которая лилась из окна, там, где бушевала весна, где неистовствал буйный фиолетовый, зелëный, и майолика неба казалось как никогда завораживающей. И Марко впервые был в высшей мере безмятежен, он нашëл свой потерянный рай, из которого когда-то ушëл в поисках собственной смерти и того смертоносного познания: что же такое добро, и чем оно отличается от зла, да и существуют ли они вообще? Но путь обратно в Эдем чертовски долог, и всë же, в тот момент, в ту весну Марко его отыскал. Он погрузился в него, отдался ему без остатка, когда убрал чужие ладони со своего лица и повернулся, расплывшись в сияющей улыбке, искрящей надеждой и чистым, дистиллированным счастьем без каких-либо примесей. Он окончательно обрëл его, увидев перед собой срезанную Робертом охапку цветущей сирени, без сомнений догнал его, втянув сладкий дурманящий запах, и сейчас напоминающий о том марте. И Роберт впервые был близок, гораздо ближе, чем когда-либо. Он был для Марко счастьем, был всей жизнью, был той веткой сирени, которую сам парень никогда не забыл. И Марко знал, что не забудет и того Дебюсси; не забудет вкуса чужих губ, божественно прекрасного сияния чужих глаз, синих-синих, даже более синих, чем само небо, более прекрасных, чем всë, что Марко когда-то имел или будет иметь. Он не забудет то, как Роберт был близок: не физически, но ментально, был близок везде: и в шелесте сминаемых простынок, и в досконально изученных чертах лица. В солнечном свете, в его сердце, в нëм самом. И, наверное, Марко никогда не был и больше не будет так счастлив, как тогда, когда Роберт всего лишь прижал его к своим губам, робко обняв за шею в ту весну. Весну возрожения и упадка, которой всë началось и всë закончилось». И теперь, сколько ни лелеял эти воспоминания Марко, он не верил, что это было реальностью. Он не верил, что тот же Роберт, стоявший сейчас перед ним и пытающийся ворваться в его мысли, был тем самым человеком, когда-то срезающим для него сирень, растущую рядом с общежитием. Тот Роберт словно умер, и вместо него стояла холодная далëкая оболочка, не имеющая ничего общего с тем, кто когда-то был близок. Всë вдруг потеряло смысл, и Марко уже не обращал внимания, раздаëтся ли какой-то шум из коридора, где до сих пор возятся над телом Рейны, он даже не знал, говорил ли что-то Роберт или нет: во всяком случае, Ройс ничего не слышал: его мир умирал. И для этого даже не пришлось закрывать глаза. – Мы будем идти туда, где светло. – внезапно вырвалась ни с чем не связанная фраза у Марко, которая возникла в звенящей голове, где гудел неумолкающий рой мыслей, нестройный оркестр их сбивчивых голосов. И из его глаз брызнули неконтролируемый поток слëз, возникло глупое желание раздобыть, неважно где, ржавый скальпель или обычный кухонный нож: боли, которая имелась, было недостаточно, и сознание маниакально искало единственный известный Марко выход из ситуации: новая порция страданий, ведь физическая боль помогает не замечать моральную. И Роберт испуганно вздрогнул, чувствуя какой-то природный страх, видя перед собой явную истерику Марко, но он ничего не мог сделать, кроме того, как попытаться обнять его, но это уже не действовало. – Не прикасайся ко мне! – чувствуя, как страх панически приближался к горлу и цепкой хваткой сковывал лëгкие, закричал Марко, испытывая какое-то отвращение к Роберту, но не физическое, не тактильное, а ментальное: ведь оголенная уродливая душа гораздо интимнее и из-за этого ужаснее, чем обнажëнное тело. – Просто закончи свой рассказ и уйди. Навсегда. – Роберт сделал последнюю попытку успокоить Марко, но она не подействовала, и он кратко спросил, чувственно и, наверное, слишком экспрессивно воскликнув: «Да что с тобой всë время не так!». – Просто ты мне омерзителен. – сквозь зубы ответил сиплым голосом Марко, наконец-то осознав, что теперь он говорит чистейшую правду, которую всегда боялся и избегал, но которая стала внезапным решением всех проблем и ответом на каждый вопрос, на любой, который когда-либо мог возникнуть. – Я ненавижу тебя, Левандовски, и вовсе не из-за того, что погибли все эти люди – просто ты не более, чем идиот с дурным воспитанием и поведением, который стремится унижать и оправдывать собственную ничтожность ничтожностью других. Ты моральный урод, и если я раньше только догадывался об этом, то теперь убеждëн. Ты просто внушил себе идею о своëм мнимом превосходстве, о том, что ты одинокий гений, в то время как остальные ущербные животные, достойные, разве что, помойки. Но, что для меня более отвратительно, это даже не твоë насилие над собственной личностью и жизнью остальных, а то, что ты принимаешь чëрное за белое. Да, можешь ответить словами Фрэзера, скажи, что в жизни нет ни чёрного, ни белого, и цвет зависит только от основной логической посылки. Но это не так! Ты полностью подменяешь понятия, ты вбил себе в голову, что любовь – это ненависть, и ненавидеть значит любить, также как умереть означает жить. Ты решил, что самая трудная и высокая любовь – это жестокость. Хотя, если следовать судебной логике, ты, конечно же, ни в чëм не виноват. Я даже, честно говоря, удивляюсь твоему гению! – со злой неприкрытой иронией заявил он и опустошëнно рассмеялся, чувствуя себя свободным. – Дай угадаю, что же ты сделал дальше? Создал легенду про пальто, найдя подобное в шкафу и сбил следствие с толку, не дав ему определить время смерти тем, что показал Хуммельсу убийцу после самого непосредственного совершения преступления? А Матса ты, я так понимаю, выбрал, из личной ненависти, да? Из-за того, что он не такая редкостная тварь как ты? Что ж, ты прямо прекрасно пошëл по стопам основателя теории о важности для приостановки расследования отсутствия возможности определить время преступления! Стой, а ты не помнишь, как этого великого учëного звали? – Марко торжествующе улыбнулся. – Куклинский, верно? Ледяной человек, замораживающий сердца жертв в морозилке. Сколько этот, как его называли, «психованный поляк», убил людей? Пятьдесят? Сто? Роберт в который раз со всей силы ударил по лицу Марко, хотя не затянулись предыдущие раны и не исчезли синяки. Но он больше не мог сдерживаться, потому что раздражение переросло в бешенство, и Ройс должен был это понимать. Ройс, который сейчас говорил совершеннейшую правду, словно читая мысли самого Роберта. Ройс, которого он внезапно полюбил, возненавидев. – А потом ты решил вывести из действия Гризманна и послал ему записку с посылкой в виде ампутированного сердца. – Марко снова рассмеялся, и опустошающая лëгкость ещë больше усилилась: правда, совершенно обнажëнная, правда, ради которой предали рай, теперь сияла перед ним своим молочно-белым угловатым сиянием совершенно голого и неприлично небрежного эскиза. – А потом сам навëл его на ничего не значащую книжонку, чтобы тот нарушил свои же обязательства! Так ведь, да? – О-откуда т-т-ты з-зна... – задыхаясь от какого-то хтонического ужаса, начал Роберт, впервые в своей жизни запинаясь и заикаясь, и чувствуя своë окончательное поражение в битве, которая никогда не начиналась. – Про посылку мне рассказал Оли, знаешь такого? Хозяин того номера, который ты довëл до блеска и в котором подружился со своим трупом. – хладнокровно и уже немного спокойнее ответил Марко, щека которого болела от удара, который из-за своей регулярности стал причинять боль. – Прибежал ко мне сегодня утром, когда ты «допрашивал» Хуммельса, на которого собирался повесить во всëм вину, только ты не учëл одного факта: тот, кто навязывает свою личность и помощь расследованию – всегда один из подозреваемых. Хотя, наш Гризманн настолько милый и наивный, насколько тупой в профессии следователя и наверняка не подумал об этом, и это ты учëл. Но есть небольшая ошибка и в твоих гениальных расчëтах: связать твои прелестные воззвания с книгой довольно легко: наверное, тебе не стоило тащить меня в библиотеку и зачем-то рассматривать оккультную литературу, которую ты считаешь полным бредом. – Да, однозначно не стоило, Бобби. – раздался такой знакомый и ненавистный голос, принадлежавший тому, кого Роберт называл Виктор, и у которого на самом деле никогда не было и не будет имени. И Марко едва сдержал крик: на него в упор смотрело такое неразборчивое и ужасающее дуло армейского кольта. Внутри снова разлился запах той весны. Щелчок.