Радуга над Мюнхеном

Похороны двух очередных жертв, которые теперь навсегда легли не самым приятным и однозначно не лëгким бременем на и без того не отличающуюся безупречной чистотой совесть незадачливого и злосчастного Антуана Гризманна, технически виноватого, разве что, только в том, что он оказался не в том месте не в то время, и явно мечтавшего вовсе не об этом, когда несколько лет назад он поступал в полицейскую академию, прошли довольно сумбурно и скомканно: все старосты, за исключением куда-то запропастившегося Ройса, после многочисленных неудачных попыток погрузили тела в с трудом вырытые ими в промëрзшей земле ямы, совсем непохожие на могилы, и теперь трупы с миром покоились рядом с двумя предыдущими жер, пока следователь, чувствуя суеверный, но вполне обоснованный страх, дрожащим голосом читал над свежим захоронением пару молитв, которые знал наизусть ещë с детства, а преподаватели грустно наблюдали за этим. Однако не было ни искренне скорбящих, ни любопытной толпы, желающей праздно поглазеть на это зрелище, которое, стоит отметить, было отнюдь не завораживающим, а унылым и каким-то слишком безрадостным, словно невидимый молот вбивал последний гвоздь в крышку гроба всех живущих в отеле. Впрочем, была и другая, более понятная и тривиальная причина: снег падал на землю с удвоенной силой и уже доходил до колена, холод с щедрой душой распахивал свои колючие и смертоносные объятия, пока бесплодное зимнее солнце, разбрызгивающее свой блëклый, но не согревающий свет, слепило глаза вместе с вездесущими мотыльками-снежинками, а ледяной северный ветер беспощадно трепал жалкого вида долговязые сосны, выглядившие не менее обшарпанными, чем убогий фасад «Arc-En-Ciel'а», над которым, вопреки названию, и не думала подниматься радуга: температура самоотверженно падала, несмотря на все оптимистичные прогнозы. Хотя, вопреки всему вышеперечисленному, и на это зрелище всë-таки нашëлся свой зритель: прислонившись к покрытому инеем фонарному столбу, уже не выпуская даже ради приличия взятую из бара бутылку водки, заменившую коньяк и явно способную творить чудеса, управляющий, как и преподаватели, мрачно наблюдал за скудной похоронной процессией, если еë вообще можно было назвать таковой. И пусть всë это было практически библейски безотрадно, мистер Чех с горькой, как и его пойло, иронией отмечал собственное увольнение и гибель отеля, который точно не сможет пережить такого позора, а вместе с ним и он сам. Но что же он мог изменить и был ли виноват в произошедшем или, правильнее будет сказать, происходящем? Отчасти да, ведь в правила отеля входила одна рекомендация, предупреждающая о том, что в начале зимы следует контролировать ожидаемый уровень осадков, и при его повышении выселять постояльцев и не заселять новых. Но жадность и хрупкая надежда поправить финансовое положение, когда поступило солидное предложение от организованной университетской экскурсионной группы, взяли верх над благоразумием и всеми предостережениями, пусть даже обоснованными, и теперь за это приходилось расплачиваться. – Нам можно уже устраивать здесь кладбище. – невесело усмехнувшись, язвительно произнëс управляющий, когда Антуан, из которого бы однозначно получился бы гораздо более хороший священник, чем сотрудник полиции, закончил свою скромную панихиду, но все продолжали растерянно стоять возле новых могил, выглядивших так кощунственно жалко, и молчать. И несмотря на то, что им было нечего сказать, никто не уходил, заворожëнно смотря в одну точку и ужасаясь собственному безразличию, которое невольно заставляло задаться вопросом, звучавшим предельно чудовищно: «Неужели существует лимит жертв, вызывающих скорбь?». По всей видимости, да, ведь почему в таком случае человечество оплакивает одного дольше целых миллионов? И теперь никто из присутствующих не испытывал даже простого сожаления, поверхностного и относительного. Даже Антуан чувствовал лишь разъедающую вину, он боялся только за себя и чистоту своей совести, для чего читал заупокойные молитвы: для себя, но не для них, ни для тех, кто был передан в объятия промëрзшей земли скорби. Так же как и Нойер, проявлявший поначалу какое-то участие и беспокойство, практически сразу же после того, как убедился, что красивая и пустая Анджелина, голос которой был наполнен звоном денег и которой он недавно собирался сделать предложение, мертва, ощутил к ней только отвращение, она перестала интересовать и заботить его, а теперь, опираясь на холодный черенок лопаты, Ману испытывал даже облегчение: наконец-то он снова свободен, пусть это и досталось столь высокой ценой. Однако всë опять вернулось на круги своя, и Мануэль Нойер тоже стал прежним и может без каких-либо угрызений возвращаться к собственным старым друзьям, а его глупая привязанность, грубое и ничтожное физическое влечение, которое он ошибочно спутал с любовью, позади. Впрочем, его нельзя было упрекать в подобных мыслях, как и остальных, печалившихся вовсе не о покойниках, а о собственных проблемах, ведь мëртвым уже не нужно сопереживание, не нужны ничьи крокодильи слëзы. И человек, рождëнный в одиночестве, также умирает один. Но всë же, как отвлечëнно и равнодушно подумал Мейс, который мечатал возвратиться в тепло, и щëки которого горели от непривычного мороза, для всех, спокойно спящих в своих неуютных могилах, важно одно: чтобы о них помнили. А этих четырëх, и всех последующих, вряд ли когда-нибудь захотят, а главное, смогут воскресить в своей памяти, как пешек, сметëнных с доски, эпизодических персонажей, созданных для того, чтобы умереть и сохранить в живых главных любимчиков публики. И это, пожалуй, было самым печальным и непоправимым: то, что все уходившие в лучший мир обитатели отеля, умирали таким образом навсегда. – Может, уже пойдëм назад? – робко предложил пришедший вместо Ройса Матс, начинавший чувствовать сильное беспокойство, и вовсе не из-за того, что они слишком долго стояли безмолвными: нет, он переживал за Марко, который куда-то исчез после утреннего разговора и до сих пор не вернулся, что не могло не напрягать, да и Роберта не было видно, хотя в учебное время он всегда увязывался за Нойером, совершенно точно ощущая его лидерские качества и влияние, оказываемое на остальных. И сердце Матса, вспомнившего слова Левандовского про убийство, которые явно были сказаны не в качестве шутки или пустой угрозы, наполнялось вполне обоснованным страхом, если не паническим ужасом. Антуан неуверенно, но всë же утвердительно кивнул головой, в последний раз оглядев получившееся захоронение и почувствовав страстное желание отыскать верëвку, и нетвëрдым шагом пошëл к парадному входу, прокручивая в голове простое, лаконичное предложение, гениальность которого никогда не мог оценить, будучи ребëнком: «И бросив сребреники в храме, он вышел, пошëл и удавился». И остальные, очнувшись от какого-то странного, вынужденного транса, также последовали за ним, впервые заметив, насколько сильным был мороз, и как они продрогли и устали. – Ты снова не надел перчатки. – с каким-то лëгким разочарованием сказал придерживавший дверь Лэмпард, обращаясь к Мейсону, который весь день избегал его, вспоминая слова Роберта, о которых их автор, столкнувшийся с гораздо более серьëзными проблемами, уже давно забыл. И опустив взгляд, Маунт промолчал, про себя отмечая, что время, наверное, сошло с ума: всë снова шло по кругу, всë опять повторялось. Однако несмотря на то, что реальность была такой же, она в равно становилась или только казалась другой. Ведь в прошлый раз, когда Мейс перешагивал порог отеля, он даже не задумывался о том, кто умрëт следующим. Но если все они проходили один и тот же путь, можно ли было считать, что теперь спуск должен был считаться подъëмом? Ведь ситуация, становясь всë чудовищней и опасней, превращалась во всë более обыденную и, как ни смешно это звучало, стабилизировалась. Жизнь налаживалась, потому как нельзя было бояться вечно, физически невозможно каждую секунду ожидать собственной смерти: страх в любом случае медленно, но верно раствориться в потоке обязательных забот и мелких переживаний. Поэтому жизнь в отеле опять вернулась в прежнее русло, продолжая стремительно нестись к своему концу: персонал, проявляя поистине восхитительное равнодушие к, как они это называли, «досадным проишествиям», невозмутимо отправился готовить завтрак, вручая свою безопасность полиции, при этом не зная, что она представлена крайне нерадивым сотрудником, который был бессилен помочь им хотя бы потому, что ничего не делал, и, к тому же, сотрудники приступали к своим обязанностям даже чрезмерно, неприлично вдохновлëнными, втайне радуясь исчезновению из их жизни надоедливой вертихвостки-портье Анджелины, которая изрядно всех выводила из себя своими притязаниями на всех богатых (и не очень), постояльцев и, что не менее важно, на их деньги, вызывая зависть у всех, начиная с метрдотеля, который открыто сетовал на еë фривольное поведение, и заканчивая кëльнером и горничными, которые разделяли мнение своего начальника. Постепенно успокаивались и студенты, у которых было гораздо больше повода для беспокойства, но и у них страх заглушился голодом и просто отсутствием привычки к регулярной незаглушающейся боязни. И Мейсон, когда вернулся в отель, чувствуя, как резкая смена температур ужасно щипала щëки, увидел в холле вполне мирную картину, ничем не напоминавшую о минувших событиях: Ману, как ни в чëм не бывало, уже оживлëнно беседовал с немного сонным, но однозначно счастливым Мюллером, который явно радовался, что тот снова отдавал предпочтение старым друзьям; Чилли усиленно донимал несчастного, в отличие от Томаса, Тимо своими подколами и шутками, а Кай вместе с Юли рассматривали висевшие в коридоре картины, изредка комментируя что-то. Действительно, можно было сказать, что повсюду царила истинная идиллия, и все, окончательно сдавшись судьбе, непроизвольно праздновали то, что остались в живых, и только мëртвым нужно было предоставить хоронить своих мертвецов. – С тобой точно всë в порядке, Мейс? – в который раз прозвучал в стенах отеля столь ненужный и бессмысленный вопрос, и Маунт обернулся, увидев озабоченное лицо Фрэнка, отчëтливо понимавшего, что с Мейсоном, всегда таким услужливым и доброжелательным, было что-то не так, но обычно, когда тот сталкивался с проблемами, об этом знали буквально все, благодаря его общительности и нелюбви держать переживания в себе. Но теперь он молчал, и это не могло не напрягать, как и то, что парень всë утро и предыдущий вечер сознательно избегал Лэмпарда, при том не гнушаясь обществом остальных. – Я толком не спал со вчерашнего дня, замëрз и не ел больше двенадцати часов. – удивляясь, как быстро нашлось подходящее, а главное настолькр логичное оправдание и каким уверенным голосом произносилась эта откровенная ложь, констатировал факт Мейсон. – А, ещë я больше часа очищал снег и копал не поддающуюся сейчас вообще каким-либо изменениям землю, и всë это для того, чтобы похоронить два обезображенных трупа. Наверное, я должен быть в отличном настроении. – съязвил он, зная, что это для него нехарактерно и с головой выдавало всю неосновательность этой логической цепочки. – И всë же, я думаю, дело не в этом. – задумчиво признался Лэмпс, который был абсолютно прав, но дискуссии так и не было дано продолжиться, так как на помощь Маунту, то ли несознательно, то ли видя страдания друга, любезно пришëл приветливо улыбающийся Бен, как всегда тепло поздоровавшийся с преподавателем и предложивший Мейсону пойти вместе на завтрак, ссылаясь на то, что Тимо, по понятным всем причинам, ушëл к Каю и Юли, и тот с необычайной охотой согласился, коротко простившись с Фрэнком. И пока Чилли шутливо, в красках расписывал «предательство» Вернера и подкалывал Мейса насчëт случайно свалившейся на него роли старосты, умышленно не заговаривая с ним об истинном предмете его беспокойства, сам Маунт блаженно улыбался своим мыслям, которые наконец переключились на приятное и нетерпеливое предвкушение свеже сваренного чëрного кофе без сахара и порционно выдаваемых блинов, которые здесь готовили весьма даже недурно. Однако не прошло и двух минут, как Мейсон нарушил основное правило счастливых людей, оглянувшись, чтобы посмотреть на оставленного им позади Фрэнка, вид которого был довольно озадаченным и даже грустным, пока Гвардиола подбадривал его, одобрительно хлопая по плечу и старательно что-то объясняя, при этом активно жестикулируя. – Слушай, а ты не видел Марко и Роберта? – внезапно спросил Мейс, воспомнив о своëм разговоре с Ройсом насчëт подозрительного поведения Левандовского и Холанда и осознав то, что их нигде не было. Но Бен лишь отрицательно помотал головой, как-то внезапно мрачно и серьëзно добавив, что последний раз он встречался с ними ещë утром. А тем временем, Марко словно загипнотизированно смотрел пустым взглядом перед собой, детально рассматривая кольт и его обладателя, и как-то вяло удивлялся, почему он до сих пор не мëртв, или это и есть смерть? Впрочем, здесь Ройса совершенно ожидаемо подвели скудные знания в сфере баллистики и практически отсутствие ясной осведомлëнности о конструкции оружия: оно, вопреки многим заблуждениям, совершает выстрел при нажатии на курок, но никак не на спусковой крючок, который, однако, в самозарядных пистолетах по образцу M1911 представлен едва заметной плоской пластиной, продольно перемещающейся в направляющих рамки и издающей услышанный до этого щелчок. Так что Марко всë ещë был жив, потому что выстрел так и не прогремел, и он отныне чувствовал, что пропасть, внезапно возникшая между ним и Робертом, снова исчезла, и он также прошëл свой своеобразный обряд крещения, чтобы взглянуть на мир глазами того Левандовского, который уничтожал следы чужого преступления в знаменательную ночь, которая стал началом конца. И Марко, уже не думая ни о ненависти, ни о любви, а лишь о каком-то снова восстановившемся духовном родстве, словно прося о помощи, по-детски сжал руку Роберта, будто бы это было единственным спасением. Марко устало перевëл взгляд на Виктора и встретился с холодным, стальным блеском серых, совершенно пустых глаз, блеском жестоким, как и все черты этого психа, который словно был создан только из двух материй, и вовсе не из плоти и крови, а необузданного безумия и необузданной жестокости, которыми были наполнены и субтильная болезненно тощая фигура, и непропорциональные, костлявые руки, со светло-голубыми дорожками вен и узловатыми длинными пальцами, словно предназначенные для ржавого скальпеля и хипповых браслетов; и обезображенное, бледное, словно фарфоровое лицо, действительно выглядевшее так, будто оно было составлено из отдельных частей других лиц. Однако из всего этого своеобразного стиля выбивалась совершенно нелепая причëска: косая, рваная чёлка, которая буквально доходила до кончика аккуратного вздëрнутого носа и практически полностью закрывала один глаз, и жëсткие, прямые и изрядно сальные волосы, выкрашенные в чëрный цвет и собранные явно украденными у кого-то детскими, ярко-розовыми заколочками в форме «сердечек». Также Марко закономерно удивил тот факт, что глаза были густо подведены тëмно-синим карандашом, и не менее странно на контрасте с ними выглядела одежда, которая тоже, казалось, была по частицам собрана из краденных вещей и абсолютно не подходила по размеру: мешковатая футболка, с неизвестно зачем нанесëнной на неë надписью «Interceptor», которая была явно слишком большой и свободно висела на костлявой фигуре; приталенные зауженные джинсы грязно-серого, пепельного цвета, обтягивающие длинные худые ноги, несколько раз подвëрнутые и закреплëнные чëрным кожаным ремнëм с заклёпками, провисающими цепями и большой бляшкой с непонятной символикой. И пусть все эти несоответствия и хаос выглядели по меньшей мере нелепо, они ничуть не смягчали ужасающую, хищную улыбку жестокости, улыбку искалеченной, обезображенной и изломанной, ледяной души, которая стала телом. Но главное было то, что это смешное и одновременно устрашающее одними своими глазами существо, было нереально: это были лишь абсурд, хаос, помешательство, садизм, нашедшие наконец свою оболочку. И пусть на самом деле тот, кого Роберт назвал Виктором, в честь безоговорочного торжества такой же, как и он, костлявой смерти, не существовал, сейчас он казался настолько реальным, что Марко чувствовал, что в действительности выдумка, порождение больной фантазии, он сам, Ройс, так же, как и Роберт, чью руку он сейчас сжимает, но никак ни это победное воплощение архетипа, ни этот Виктор, теперь стоящий перед ним. И Марко... просто смирился с этим, как и смирился с тем, что сейчас умрëт или же выживет, что выпадет либо орëл, либо решка, ведь от судьбы не так просто убежать, особенно если у неë в руках пистолет с глушителем. Какая злая ирония! Но всë же, проблема уже заключалась в другом: казалось, что безумие, мастерски умело превратив жизнь в существование, прорывало свои кандалы, вырывалось прочь, наружу, смешиваясь с бушевавшей за окном метелью, просачиваясь в мысли, в воздух, который смолой оседал в лëгких. Интересно, это ли чувствуют наркоманы во время ломки, и от этого ли они пытаются избавиться, жертвуя своему единственному идолу, сахарному человеку бесконечных белых дорожек и детских таблеток, душу и зубы? В голове Марко внезапно нелепо пронеслось, что об этом стоило, наверное, спросить Джио. Но ведь он был мëртв, и тот прекрасно знал об этом! Так почему же в мозгу засела эта чушь? Мысли неконтролируемо скакали с одной на другую, причиняя боль черепной коробке, и Марко то видел себя ребëнком, собирающим на полу пирамиду из кубиков, то в памяти всплывали счастливые сцены празднования Нового года, но после нескольких подобных переключений он снова становился собой, или наоборот, перебирался в другую оболочку, опять видя всë тот же кольт и сжимая руку Роберта. Но реальность всë равно уродливо плыла, и вот, глядя на Виктора, Марко почему-то думал, что тот, наверное, стал бы символом идеального человека в период героинового шика, а потом, тот почему-то проплыл в мареве багрового заката, плавающего в крови самоубийцы-солнца, чей диск был искажëн открытыми ранами, заката преисподней, но восхода красной пустыни, где пылает небосвод, а Иаков с грустью слушает печальную историю уродца-Анупа, пытающегося предупредить о коварстве ночи. Но нет. Всë это было лишь безумием, не имело ровным счëтом никакого смысла, было убийственно глупо, и всë же медленно проникало в организм, что было практически невозможно терпеть. – ТАК ТЫ БУДЕШЬ СТРЕЛЯТЬ ИЛИ НЕТ?! – испытывая какое-то невыносимое кислородное голодание, раздражëнно закричал Марко, уже не думая, какое местоимение выбрать и как лучше подобрать слова, которые в этой фразе прозвучали поистине смешно. Однако внезапно картинка перед глазами остановилась, и он увидел, как Виктор вальяжно опустил кольт, истерично расхохотавшись таким знакомым и отвратительным смехом, продолжавшимся пугающе долго и символизировавшим скорее тревожное душевное расстройство, нежели искреннее веселье. – Ты же сам сказал, что одно из условий договора, нарушение которого карается смертью, это конфиденциальность прошедшей сделки, которую я нарушил. Так почему ты убираешь этот грëбанный кольт? – набравшись смелости, озвучил собственные переживания Марко, видя, что Виктор явно не собирается ничего объяснять, а сейчас вообще боролся с очередным приступом смеха, который казался даже более страшным, чем дуло пистолета. – Слушай, Левандовски, почему у тебя такой несообразительный дружок? – издеваясь, ответил он вопросом на вопрос, улыбнувшись ещë шире. – Хотя у тебя, по всей видимости, неумение разбираться в людях – наследственное. – в глазах Роберта, который пусть и ненавидел своих родителей, но не мог терпеливо выслушивать оскорбление их достоинства, вспыхнула с трудом сдерживаемая ярость, но Виктор словно не заметил еë, и пристально посмотрел на Марко, своим взглядом будто бы окатив его ледяной водой. – Но ты мне нравишься, рыжий, в отличие от твоей дамы сердца, – недвусмысленно намекая на всë того же Роберта, готового взорваться, продолжил он, с мечтательной улыбкой удовлетворения. – поэтому я вполне могу объяснить своë решение, считай, ты это заслужил. Понимаешь ли, мои условия были поставлены в воспитательных целях, для проверки, сможешь ли ты фактически пожертвовать последней возможностью спасти свою жизнь ради дорогого тебе человека. И пусть я не одобряю твой выбор, – Виктор опять покосился на Роберта, и его лицо стало абсолютно серьëзным, явно не увязываясь со столь корявой и странной речью. – Но ты оправдал мои ожидания, и любовь вычеркивается из списка. И только не надо возражать, что ты делал это из-за ненависти, Марко. Потому что меньше грешников, я люблю только лицемеров, фигляров и глупцов. Сам решай, к какой категории относишься ты, когда врëшь самому себе и называешь это правдой. Повисло напряжëнное молчание, и Виктор снова засмеялся в каком-то конвульсивном припадке, вызывая у Марко всë больший неясный и зловещий страх: ведь кем ещë, кроме как палачом, может быть человек, даже смех которого пропитан жестокостью? И Роберт, кажется, несмотря на всю свою обоснованную злость и уязвлëнное достоинство, разделял мнение Ройса, который тщетно попытался уйти. – А что вы такие грустные и мрачные? – притягивая к себе так и не сумевшего сбежать Марко за воротник его вечного невзрачного свитера, капризно изрëк Виктор изменившимся гнусаво-детским голосом. – Кстати, не хотите проветриться? – и несмотря на то, что предложение было встречено дружным молчанием, а выбора у них, в сущности, не было, он неуклюжей, пружинистой походкой вывернутых ног, таких же непропорциональных, как и руки, пустился в путешествие по тëмным неосвещëнным коридорам, увлекая за собой Марко и Роберта. И после довольно относительного и растяжимого вскоре, эта троица, однозначно не имеющая никаких притязаний на право называться «святой», остановилась возле двери без всяких обозначений, которая, увы, была печально знакома в равной степени как и Марко, так и Роберту, ведь именно она скрывала ту комнату с отсыревшими стенами, похожую на смесь склада и помойки, в которой они случайно очутились, когда парни как всегда выясняли отношения, на этот раз по поводу долгого отсутствия Марко, ушедшего для того, чтобы приготовить кофе, и вернувшегося через несколько часов. И Виктор, видя недоумение на их лицах, удовлетворëнно толкнул дверь, которая необычайно легко поддалась. – Что ж, добро пожаловать в мои хоромы. – фамильярно приговорил он, обводя рукой всю убогую комнатку и претендуя на звание всë того же фигляра, которого и подобных ему, по крайней мере, по собственным заявлениям, он ненавидел. И гнусавый детский голос сменился бодрым и развязным тоном типичного риэлтора, пока Марко обречëнно разглядывал так никуда и не исчезнувшие капли собственной крови, а Роберт отчаянно боролся с воспоминаниями, которые, словно живые, обступали его со всех сторон и тянули вниз, в пропасть небытия, бездну мрачной фантазии. – Если вам вдруг интересно, это заброшенная кладовка забытых постояльцами вещей. – подойдя к коробкам, о существовании которых Роберт ничего не помнил, по-деловому сообщил Виктор, отодвигая эти бедные создания из прогнившего картона. – Впрочем, ей давно уже не пользуются, так как теперь подобные предметы себе забирают сотрудники. Последняя коробка была убрана, и Марко, меланхолия которого с каждой секундой всë больше и больше усиливалась, с удивлением обнаружил, что эта гора мусора скрывала... Дверь? Виктор самодовольно достал издавшую совершенно немузыкальный лязг связку ключей, бросив косой, но выразительный взгляд на Марко, которого почему-то взял под своë покровительство, то ли для того, чтобы заставить Роберта ещë больше раздражаться, то ли просто потому, что того хотелось пожалеть, а может, эти причины обе имели своë право на существование. – Проходи, Марко. – с неприятным и режущим слух скрипом открыв дверь, пригласил Виктор, небрежно и даже надменно добавив, – Мне, пожалуй, надо переговорить с твоим дружком, так что можешь погулять в одиночестве. Ты же не будешь скучать? – Марко не ответил и даже не оглянулся, с какой-то иррациональной покорностью скользнув в неизвестную ему промозглую темноту, которая могла лишь поглощать. И он не увидел зловещую угловую улыбку оставшегося наедине с Робертом Виктора, глаза которого, однако, и не думали улыбаться вместе с губами, снова заблестев своим инквизиторским металлическим сиянием, не предвещавшим абсолютно ничего хорошего и конвертирующим любые эмоции в дрожь. А тем временем, вопреки всем ожиданиям, Марко прежде всего почувствовал приятный, но немного затхлый запах старых книг, который потом сразу же превратился в тошнотворный, дополнившись слишком концентрированным запахом духов, пыли и спирта, который спирал лëгкие и всячески мешал нормально дышать, заставляя глаза непроизвольно слезиться. Да и сама комната представляла из себя довольно унылое и одновременно завораживающие, исключительное зрелище, которое невольно вызывало пугающие ассоциации с всë тем же кинговским логовом Атропоса, «лысого, маленького доктора смерти» с исполосованной главным героем башкой и ржавым скальпелем в руке, который коллекционировал вещи всех убитых им людей. По всей видимости, так поступал и Виктор, то ли подражая, то ли по какому-то трудно объяснимому инстинкту, но однозначно и совершенно точно можно было заключить одно: если хаотичный жнец внезапной, случайной смерти за своë бесконечно продолжительное существование успел насобирать целые лабиринты такого ненужного, но дорогого его сердцу хлама, то новый знакомый Марко, теперь казавшийся лишь выдумкой и кратковременным помешательством рассудка, ограничился лишь занимающей почти всë пространство кучей, в то время как в остальном он предпочитал практически спартанскую лаконичность: из мебели в этом хранилище мусора были только два порядком изъеденных молью и, как и всë в этой комнатке, пыльных плюшевых кресла кроваво-красного цвета. Поэтому, не придумав занятия лучше, чем разглядывать небрежно сваленные вещи, Марко устало, но с возрастающим интересом рассматривал скромную коллекцию Виктора, состоящую из всевозможных безделушек, в числе которых парень с раздражëнной мрачностью заметил пару бриллиантовых серëжек, которые были на Анджелине в последний вечер еë жизни. Но тревога Марко возросла ещë больше, когда тот заметил среди всего прочего собственную тетрадку с конспектом лекций, которую он, как всегда думал, по случайности оставил в старом номере при переезде к Роберту или вообще не взял с собой в эту авантюрную поездку. И под влиянием импульсивной злости, Марко, притянув к себе одно из кресел и встав на него, потянулся за своей собственностью, увенчивающей нестройную гору всяческого подержанного мусора, однако как только он наконец достал еë, деревянная ножка подкосилась и с неприятным скрежетом сломалась, заставив Ройса свалиться на пол, а вместе с ним и весь остальной хлам, который как карточный домик, с адским шумом безвольно обрушился вниз. – Что-то потерял? – насмешливо поинтересовался Виктор, всë это время со злорадной улыбкой и одновременно с каким-то умилением наблюдавший за тщетными, однако трогательными попытками Марко, теперь неуклюже сидевшего на пыльном истëртом паркете в окружении упавших вместе с ними вещей. – Теперь нашëл. – образцово ровным голосом сообщил он, застигнутый врасплох и приложивший титаническое усилие, чтобы от неожиданности на его лице не дрогнул ни один мускул, несмотря на то, что внутри его трясло от подобного внезапного, резкого и бесшумного появления, создававшего стойкое впечатление, словно его заметили на месте преступления, и одновременно вызывавшего ничем не обоснованное неприятное чувство дежавю. И он с каким-то душевным усилием подтвердил свои слова всем знакомым жестом, демонстрирующим, что всë в порядке. Но на самом деле, это было далеко не так.