Радуга над Мюнхеном

Казалось, никогда гостиничный ресторан, это убогое и отчасти нелепое пристанище пыльных столиков и самых грязных слухов, не был таким многолюдным и шумным, как в то необычайно холодное зимнее утро, когда во все окна лился ослепительно яркий свет, забивающийся в самые что ни на есть неприметные углы, а вчера отчего-то преобразовывалось в сегодня, и отель снова вспоминал, что когда-то он действительно жил. И в небольшом, скудно обставленном каким-то старательно выдаваемым за антиквар старьëм зале опять забилась на мгновение забытая жизнь, а ранее даже не надеявшийся на восстановление своего прежнего существования ресторанчик наполнился приятным слуху гулом, оживлением и многочисленными лицами, знакомым этой истории, на которых вместо паники отразилась улыбка, простое значение которой можно было долго объяснять самыми сложными причинами. Но это, однако, было уже неважно: главное скрывалось в том, что старый и продрогший до самых костей «Arc-En-Ciel» вновь улыбался новому, очередному утру в его безрадостной жизни, которое могло в любой момент стать последним. И впервые воцарилась какая-то слишком долго и мучительно ожидаемая гармония, в высшей мере выстраданная и, наверное, пришедшая благодаря осознанию одного простого правила, что тишина способна лишь разрушать. Впрочем, как известно, именно перед самым опасным и последним рецидивом болезни, влекущим за собой летальный исход, приходит короткая пора мнимого просветления и приподнятого настроения. – Доброе утро! – отвлечëнно, но от этого не менее искренне и восторженно воскликнул как всегда улыбающийся Бен, блаженно щурившийся на солнце и с поражающей бестактностью, которая уже давно превратилась в обворожительную и в какой-то степени милую детскую непосредственность, опустился на единственный свободный стул за «немецким столиком», занятым Каем и Тимо, к которым в последнее время присоединился ранее державшийся только компании своих одногруппников Юли, который, по праву воспринимая эту несчастную поездку как своеобразный зимний лагерь, наконец отбросил стеснительность и начал заводить друзей. А Мейсон, тем временем, робко сжимая свою тарелку с долгожданными блинами и приветственно помахав свободной рукой, особенно стыдливо и густо залился краской, но всë же не посчитал лишним присоединиться к другу, сев между ним и Вернером во избежание предсказуемой катастрофы, перед этим с не слишком пылкими извинениями одолжив незанятый стул у сидевших по соседству Санчо и Холанда, которые выглядели неуместно уныло в этом солнечном зале: Джейдон снова сыпал непонятными терминами и делился своими мыслями относительно возможности вернуться в Англию, а Эрлинг даже не пытался сделать вид, что слушает его, тоскливо перебирая остывшие овощи и рисуя вилкой замысловатые рисунки, при этом не сводя глаз с застывшей стрелки часов, как когда-то на лекции у Клоппа, когда он бесплодно ждал, придëт ли Джио, как тот это обещал. Однако тогда эти чëртовы часы работали, а теперь привычный заведëнный механизм обратился крахом, и болтовня Санчо, каким бы тонким психологом он ни был, совершенно не помогала. И прежний пустой мир Эрлинга Холанда теперь стал ещë более мучительным, потому что отныне в нëм было всë, но от этого он не становился полным, как того следовало ожидать. – Было бы сейчас утро, и было бы оно добрым, я бы ответил тебе также. – со стеснительной снисходительностью и всë же неудачно пошутил Кай, лишний раз доказывая, что юмор в этом безрадостном приюте сумасшедших был ремеслом исключительно Чилла, и при этом рассматривая собственный зелëный чай с плавающими в нëм, словно одинокие бумажные кораблики, свернувшимися чаинками, словно в этом мире не было ничего занимательнее и прекраснее. Однако от подобного завидного внимания несчастный напиток, в своë время заставивший мозги целой нации проржаветь, всë равно был слишком горячим, чтобы его пить. А в это время самого Кая точно также внимательно и одновременно с тем бессмысленно разглядывал сидевший рядом Юли, не способный, однако, оторвать от него глаз и глупо улыбаясь, понимая, как странно смотрелось подобное зрелище со стороны. – О, узнаю мой старый добрый немецкий педантизм. – неожиданно радостно заметил Чилли и столкнулся со страдающим взглядом Тимо, в котором совершенно ясно читался немой, хоть и справедливый вопрос: «Ты издеваешься надо мной?». Но никто этого не замечал, кроме непосредственного адресата этой риторической фразы, так как все были заняты собственными делами: Кай рассматривал чай, Юли смотрел на него, а Мейс тактично поглощал собственный завтрак, впервые получая от этого банального процесса подобное удовольствие. – Ну, и как вам это нравится? – неопределëнно поинтересовался он, игнорируя одинокого в своих нелепых проблемах Тимо, который заблудился в дебрях собственной неуверенности и чем, профессионально чувствуя повод для шуток, воспользовался безнадëжный весельчак Бен, находящий во всех своих подколах и удачных юморесках потерянный практически всеми людьми смысл жизни. – Честно говоря, последнее время мне отчаянно кажется, что мы превращается во второстепенных персонажей. – оторвавшись от созерцания своего соседа, подал голос Юли, озвучив вслух мысль, которая не раз крутилась в головах всех, сидевших за столом, и он заворожëнно посмотрел в окно, за которым разливалось то особое зимнее солнце, которое гораздо ярче всех вспышек фотоаппаратов и способное, в теории, вызвать ожог сетчатки, но и у которого, однако, есть своя тëмная сторона, как у всего живого и, в том числе, даже мëртвого. И в сердце Брандта впервые возникло неопределëнное, но тяжëлое чувство, каким бы прекрасным мог бы получиться отдых в этом пусть и в какой-то степени препаршивом, запылëнном отеле: как хорошо было бы так беззаботно проводить рассветы и закаты, сидя и болтая за столиком с человеком, которого хоть и бесперспективно, но любишь, и который бы так прекрасно смотрелся в лучах умирающего или же только-только рождающегося солнца. Как пленительно было бы до самого вечера слоняться по неизведанному и тëмному лабиринту коридоров или убегать в барханы белеющего снега, полной грудью вдыхая целительный горный воздух, и бесцельно шататься там, пока не будешь валиться с ног. А какой бы завораживающей была бы прохладная ночь, когда загораются далëкие огоньки таких далëких, и одновременно совсем близких окрестных деревень, как будто гирлянда на новогодней ëлке? Нет, думать о том, что было потеряно, тем самым представляя себе любого рода рай, было заведомо невыносимо. – Я считаю, хоть это и просто смутное чувство, – осторожно добавил Юли, с гордостью и смятением видя, что его действительно слушают, – что мы не видим всей полноты картины, и из-за каких-то неизвестных нам закулисных действий, (а в их существовании я уверен), нам остаётся, как и ненужным эпизодическим персонажам, либо попасть в, так называемую, сферу застывшего времени, либо просто умереть. И разве это может кому-то понравится? – выражаясь исключительно осторожно и апеллируя подобными странными цитатами, свойственными людям, любящим рассматривать своë бренное существование как извращëнную фантазию автора, находя в таком толковании глубинный смысл, попытался объяснить собственные опасения Брандт. – Но даже если ты прав, разве мы можем что-то изменить? – наконец оторвавшись от так и не желавшего остывать чая, поинтересовался Кай, пожав плечами, и Юли, как прежде Мейс, покраснел, хоть и по диаметрально противоположной причине, которая была не совсем понятна даже ему самому. Но, что было ещë более загадочно, последнее время Брандт стал краснеть подозрительно часто. – По-моему, в любом случае, нам не следует задаваться настолько отвлечëнными вопросами: это и без того слишком глупо и бесцельно. – Хаверц нахмурился, обратив внимание на страдания сидевшего рядом Вернера, но, впрочем, он не сделал никакой попытки разрядить напряжëнную атмосферу и хоть как-то помочь ему: наблюдать за этой трагикомедией пусть и было негуманно, однако достаточно весело, чтобы оправдать столь незначительное предательство. – Ну, почему же? Мы можем создать профсоюз по защите прав... – бодро начал чутко увидевший очередную возможность для шутки Чилли, но так и не смог закончить свою мысль, так как Мейсон, вовремя вспомнивший свою изначальную цель, которую преследовал, вливаясь в эту довольно неоднородную компанию и выбирая соседства Бена, предупредительно пнул того ногой, при этом жеманно улыбнувшись. – Хотя, не будем об этом. – он откашлялся и заметно помрачнел, однако в то же мгновение осознал, что именно ему предстояло найти выход из складывающейся ситуации, хоть и не особенно ужасной, но относительно неприятной. – Впрочем, если говорить серьëзно, я согласен с нашим ослиным другом: всë, что мы можем сделать, это продолжать жить и не пытаться вникнуть в то, о чëм мы имеем самое смутное представление, даже несмотря на то, что это, хм... Угрожает нашей жизни. – Чилли снова просветлел. – Да и разве нам стоит вмешиваться в расследование, которому мы только мешаем? По-моему, лучше предоставить это героям Нетфликса. Не правда ли, Мейсон? – Маунт выдавил смущëнную улыбку, растерявшись из-за деланно грозного взгляда Бена, и вскоре они оба рассмеялись, пока остальные с какой-то жалостью поглядывали на них, как на сумасшедших. – Только вот мне кажется, – понизив голос и предварительно тревожно оглядевшись по сторонам, словно речь шла о чëм-то секретном, сказал Тимо, нервно перебирая ложкой тоскливого вида овсянку, – что никто уже давно ничего не расследует. Да и возможно ли вообще что-то продуктивно делать в такой обстановке? – Вернер явно хотел добавить ещë что-то, но его перебил Чилли, который, при этом, не сказал ни слова: он лишь одухотворëнно вскочил со своего стула, случайно перевернув собственную тарелку, и молча выбежал из ресторана, умудрившись неуклюже опрокинуть и чашку Кая, чаю в которой, по всей видимости, было просто-напросто не суждено остыть. И теперь, он впитывался в ослепительно-белую пачку салфеток и футболку самого Хаверца, который, как ни странно, даже не расстроился от шока, который произвëл на всех четверых побег Бена. – У вас всë хорошо? – учтиво поинтересовался сидевший неподалёку Ману, который провëл практически всë утро в компании Мюллера, и уже начал жалеть, что снова вернулся в его общество: бесконечные разговоры о лошадях его порядком утомили, особенно если учесть, что у Томаса, как оказалось, был целый список тем, которые тот хотел обсудить после того, как Нойер «опять станет нормальным». Кстати, он не обошëл стороной и вопрос о нецелесообразности ранней женитьбы и не слишком мягко и прозрачно намекнул на то, что лучше не связываться с девушками лëгкого поведения, в особенности когда ты каждую зиму подрабатываешь на новогодней ярмарке из-за отсутствия денег. Впрочем, Томас мог говорить так прямо только благодаря своей уверенности, что Ману уже некуда деться, а Роберт, как известно, куда-то пропал, так что тому придëтся довольствоваться скромной персоной Мюллера. И Нойер, уже начиная откровенно скучать, рассматривал ресторан, не уделяя недостаточного внимания странному столику, за которым, к тому же, сидел сосед Томаса по комнате. Так что уход Чилли его удивил. – Ну, вроде бы, все живы. – осторожно ответил Мейс, который пришёл в себя быстрее остальных и извиняюще улыбнулся, пустившись в путанные и витиеватые объяснения, которые быстро перешли в достаточно весëлую историю, как Чилл в три часа ночи внезапно ушëл в магазин, так как в холодильнике не было бекона, который, кстати, итак никто никогда ел. – По всей видимости, его снова осенила гениальная идея. Хотя, надеюсь, она не связана с этим проклятым беконом. Мы его потом до конца месяца ели, потому что на другую еду не хватило стипендии. – окончательно ударившись в столь приятно неприятные воспоминания, сказал он, косо посмотрев на Тимо, которому, как ни странно, стало ещë хуже. – Да это никуда не годится! – внезапно закричал он и пошëл в ту же сторону, куда убежал Бен, снова приведя всех остальных, включая скучающего Ману, который героически выслушивал жалобы Томаса на жизнь, в связи с тем, что тот пропустил главный забег года, в недоумение. – Ещë кто-то хочет уйти? – наклонив голову на бок и внимательно рассматривая опустевшие стулья, по-деловому серьëзно поинтересовался Мейс, но Кай и Юли расстерянно покачали головой, опустив глаза в пол и пытаясь понять, какая муха укусила этих двоих. Хотя, скучать им не пришлось: Нойер, почуяв возможность избавиться от Томаса, спихнув его шумной, пусть и не слишком спокойной компании, потащил за собой друга, заняв вместе с ним пустующие места. Так что разговор завязался с двойной интенсивностью, потому что Мюллер, активно проявляющий нездоровый интерес к ставкам, всегда мог поддержать дискуссию, связанную с любым видом спорта, начиная с гольфа, заканчивая бейсболом. А что может быть лучше, чем приятная мужская беседа утром, темы которой ограничиваются девушками и спортом? А так как первый вариант пришлось отбросить из деликатности перед проблемами Ману, то оставалось только последнее, которое заставило оживиться даже лишившегося своего чая Кая, который по окончании завтрака даже привязался к Томасу, который действительно был способен говорить бесконечно. А тем временем, разозлëнный Тимо, который сам не понимал причины своей внезапной ярости, наконец отыскал Чилли, который... Крал шампанское? Вначале Вернеру показалось, что он ошибся, но потом ему пришлось признать, что Бен действительно натащил себе целый ящик спиртного, и пусть это выглядело в какой-то степени даже трогательно и смешно, оно разозлило щепетильного Тимо, который не видел никакой причины так напиваться, а пьянство без повода ради самого факта пьянства никогда не вызывало у него уважения. – Ты спятил? – взволнованным шëпотом спросил он, и Чилли разбил сжимаемую им бутылку виски, чувствуя, что краснеет до самых ушей, и эта закономерность ему не нравилась: значит, следующим должен был стыдливо заливаться краской Вернер, а это была не самая приятная перспектива. – Для кого ты всë это натащил? – повысив голос и градус напряжения, воскликнул Тимо, отчего-то готовый заплакать при виде разбитой бутылки, которая стоила как его собственная почка, а также вызывала грустное воспоминание, как они с Каем справляли Рождество: тогда парни также разбили одну бутылку, правда, вина, да и было оно откровенно дрянным. Но вид асфальта, словно покрытого кровью, до сих пор не вызывал у него никаких приятных эмоций, кроме суеверного страха. – Не надо так переживать, это вредно для артериального давления. – неожиданно спокойно ответил Бен, и Тимо с трудом сдержался, чтобы не отвесить ему крепкую пощëчину с криком «Засранец». – К тому же, зайчик, я достал для тебя шнапс, предвидя подобную реакцию. – это звучало как очередная шутка, но Чилл действительно извиняюще улыбнувшись, передал ему бутылку сливового Schladerer'а, от которого Вернеру было по-настоящему трудно отказаться, но он смог сдержать себя, ничем не выдав своего восхищения этим напитком героев и богов. – Во-первых, никогда не называй меня зайчиком. – как можно более жëстко начал Тимо, теперь раздосадованный тем, что так никогда и не сможет попробовать столь дорогой и качественный шнапс, уж точно отличающийся от того абрикосового недоразумения, которое когда-то делала его семья, пока они не продали самогонный аппарат, о котором, по ночам, он сам так жалел. – Во-вторых, верни всë это на место, пока я не разозлился. – Вернер не смог придумать более стоящего и сильного аргумента, так что на Чилли он не произвëл ровным счëтом никакого впечатления, тот даже, пожалуй, повеселел и не думал убирать свой Schladerer, прекрасно зная, что ни один немец не сможет добровольно отказаться от него. – А мне до этого какое дело? – мечтательно и наигранно беззаботно осведомился он, задумчиво почесав бритую щëку. – Я не боюсь твоей злости, да и что ты можешь сделать? Тебе даже не хватит духу всë это вылить и втащить мне, если я тебя опять назову «зайчиком». Так зачем мне слушаться тебя? – Бен улыбнулся, обделив вниманием обе просьбы Тимо, и тот почувствовал, что был достаточно разозлëн за то время, что терпел все выходки этого самоуверенного, хоть и в теории логично поступающего британца, и был готов проучить его. – Не хватит духу? Ты так думаешь? – он улыбнулся, внезапно даже для самого себя схватив растерянного из-за такого поворота дел Чилли за шиворот, а вместе с ним и его ящик, до краëв набитый спиртным, и потащил эту нелëгкую поклажу в ближайшую уборную, испытывая при этом величайшее моральное удовлетворение, из-за приятной торжественности этого события, ради которого можно было и не попробовать на вкус качественный шнапс. И всë же Бен до самого конца, пока его не притащили к раковине и не открыли первую бутылку, не верил в то, что Тимо действительно не блефует. – Эй! Я же пошутил, – окончательно убедившись в решимости Вернера, пролепетал Чилли, который достаточно знал цену деньгам и взятому им из бара алкоголю, чтобы так просто допустить подобное кощунство. – Но не надо же выливать это, пожалуйста. Я готов извиниться. – идя на крайние меры, предложил он, пока Тимо лишь шире улыбался, ожидая, что ещë тот мог предложить. – Но не надо же так издеваться надо мной! Это же... Святотатство так обращаться со спиртным! – однако столь блëклые доводы не удивили Вернера, и тот лишь ещë больше наклонил бедное шампанское, готовое отдать своë содержимое канализации. – Ну что я ещë могу тебе предложить? Да, я переборщил, признаю. – неохотно согласился он, но никого эта полууступка не удовлетворила. – И что я теперь должен сделать? На колени что ли встать? Тимо пожал плечами и равнодушно стал выливать беспомощно пенящееся Асти Мондоро, что Чилл, как человек в какой-то степени добродушный и склонный к эмпатии, уже не мог и не хотел терпеть, и порывисто выхватил у него бутылку, совершенно не думая о последствиях и заражаясь от Вернера ненавистью, которой он, однако, переболел бессимптомно, так как вскоре у него снова забрали только что спасëнную бутылку, а его самого прижали к стене. И кто знал, чем бы мог закончиться весь этот спектакль, если бы из соседней кабинки не раздался сдавленный крик, практически мгновенно перешедший в хрип и зловещее бульканье перетянутого горла. И о шампанском пришлось забыть. – С вами всë хорошо? – испуганно поинтересовался Бен, пока Тимо бледнел, прекрасно понимая, что произошло: подобный звук было сложно спутать, особенно если слышишь его во второй раз, и толкнув Чилли, он без промедлений дëрнул полированную и ледяную на ощупь ручку, чтобы проверить, повëрнут ли замок. Но дверь была заперта, и не обращая внимания на беспорядочные и бессвязные вопросы всë ещë сжимавшего бутылку Бена, который тоже смутно догадывался, что за крик они услышали, Тимо хладнокровно выломал еë чëтким, спокойно-рассудительным движением, внутренне готовый к знакомому, но от этого не менее ужасающему зрелищу, которое им обоим предстояло увидеть: следователь висел в петле неумело привязанной верëвки, которая, однако, так и не затянулась до конца, и тем самым спасла неудачному самоубийце жизнь. Тимо торопливо отвязал ещë живое тело, делая это даже для самого себя удивительно бесстрастно и быстро, и аккуратно положил его на кафель, приложив к сонной артерии два пальца: слабый, но всë-таки заметный пульс никуда не пропал и, хоть не без труда, прощупывался. Но Вернер не знал, что стоило делать дальше: он лишь загипнотизированно вглядывался в практически неузнаваемое, бледное, словно бумага, лицо неудавшегося мертвеца и в его широко распахнутые стеклянные глаза. Тимо чувствовал, как сердце пропустило пару ударов, испуганно сжавшись от столь близкого соприкосновения со смертью, и он еле сдерживал слëзы, не понимая, чем они были вызваны. – Ты с ума сошëл? – дрожащим и хриплым голосом спросил Вернер, когда Бен, немного побледневший, но явно сохранивший самообладание, быстрым и порывистым движением достал бутылку коньяка и поднëс к лицу Антуана, как единственную возможную замену нашатырному спирту. И пусть это не помогло, он всë равно равно бросился делать искусственное дыхание, пока Тимо, которого бросало из крайности в крайность, покраснел, сознавая, что пока они устраивали цирк со всеми этими бутылками, рядом с ними, буквально в нескольких шагах умирал человек. Круговорот замкнулся. И в этот момент, пока смерть с печальной улыбкой смотрела на неуклюжие попытки Бена оказать пострадавшему от собственных рук первую помощь, а Тимо боролся с тошнотой, вызванной всей этой ситуацией, первопричина решения Антуана, вальяжно развалившись, сидела в красном плюшевом кресле, обивка которого была сплошь изъедена молью, и смотрела сквозь смущëнного и испуганного Марко, даже не думая нарушать благоговейного молчания. И, как можно было догадаться, этой причиной был Виктор, неукоснительно присутствующий внутри каждого, с кем он когда-то контактировал. И Марко, теперь тоже отмеченный этой безрадостной печатью, вновь пытался взять себя в руки, замечая, что от столь долгого молчания его мысли опять начинали двоиться и в истеричном припадке перескакивать с одну на другую. Но разве это не в иной раз доказывало, что тишина способна лишь разрушать? И разве не это молчание, молчание омрачëнной совестливости Антуана и всех его поступков заставило его пойти на самую отчаянную меру, из которой его спасла лишь счастливая удача? – Ты ведь причастен к серии университетских исчезновений, не правда ли? – пересилив себя и свою боязнь, растерянно спросил Марко, вспомнив пронзительное «Missing» и чувствуя, что если он снова не нарушит тишину, то обязательно сойдëт с ума. А безумие – то безумие, что растворено в воздухе и от которого невозможно сбежать, это единственное, против чего никогда не работают никакие протесты, и избавиться от него нельзя ни одним способом, кроме как бросить сребреники на пороге храма и последовать в тесную петлю отречения, рядом с которой уже не будет ни Тимо, ни Бена, которые хоть и неуклюже и стыдливо, но смогут опять вернуть тебя в руки помешательства, одновременно убивая и спасая, пока смерть, посмеиваясь, качает головой. – Ты имеешь в виду серию убийств? – равнодушно уточнил Виктор, словно речь шла о погоде, и это прозвучало непростительно гротескно, в который раз заставив усомниться в реальности происходящего. Однако если помнить, что действительности закутаны одна в другую, а нереальное не перестаëт быть одновременно реальным, даже если это слишком абсурдно, так как одновременность – это форма существования всех вещей, то всë вставало на свои места, и это пугало ещë больше, чем уверенность в своëм помешательстве. Особенно это ужасало Марко, который ещë в тот далëкий и уже недосягаемый серый осенний день, когда лилась рафинированно-трагичная мелодия вальса Шопена, ставшая впоследствии скорбным реквиемом по мечте, а он сам шëл по пустынному общежитию, развешивая объявления о возможности университетской поездки в горы, знал, что ему, несмотря ни на что, предстоит разгадать тайну тех объявлений о розыске. И теперь, когда ответ наконец предстал перед ним во всех своих омерзительно ярких красках, Марко ощущал себя окончательно пустым и побеждëнным. Так неужели вся эта пафосная литература лгала, заявляя, что человека можно уничтожить, однако нельзя победить? – Но зачем ты всë это делаешь? – срывающимся голосом спросил Марко, не зная, хочет ли он вновь услышать ответ, в котором так нуждался и которого одновременно боялся не меньше, чем хотел получить. – Я не верю в твою выдумку о грехах, она даже просто-напросто ничуть не убедительна: ты хочешь добиться чего-то иного, но что это? Чего ты пытаешься достичь? – Виктор снова невпопад рассмеялся, забившись в своëм привычном конвульсивном припадке смеха, и Марко уже начал жалеть, что задал этот вопрос, и впервые осознал, что находиться наедине с этим психом, который наверняка запер дверь. – Господи, что за глупые бессмысленные вопросы! – наконец воскликнул он, предварительно долго и мучительно откашлявшись, и своими стеклянными, пустыми глазами уставился на Марко, который невольно ощущал себя беззащитным под этим тяжëлым и многозначительным взглядом. – Почему всем вам, людям, словно самым тупым и наивным детям так важно знать эту пресловутую причинно-следственную связь? Зачем вы всегда, в любой ситуации, какой бы она ни была, пытаетесь отыскать логическое обоснование? Разве вы не сами вывели формулу, что жизнь, имеющая цель, становится ограниченной, мещанской? – с горечью, риторически спросил Виктор, но так и не стал ждать ответа, вновь заполнив своим странным голосом, постоянно менявшим высоту и интонацию, всепоглощающую тишину. – Впрочем, я попытаюсь тебе всë объяснить, Марко, потому что как я уже говорил, ты всегда нравился мне, даже несмотря на твою непрошибаемую тупость. Ведь я знаю, что ты прекрасно понимаешь, что мир делится на две группы: людей, которые ненавидят тебя, и тех, кому ты дорог. Но неясно одно: почему ты выбрал первых, то есть Роберта, при этом отчëтливо осознавая, что его любовь в любом случае сопровождается ненавистью? Нет, не стоит говорить, что ты презираешь его, что он тебе глубоко омерзителен, так как даже если бы это было правдой, то ты независимо от этого любишь его. Но зачем тянуть руки к темноте, если существуют те, кто восхищаются тобой? Впрочем, мне этого всë равно не понять. – мрачно покачав головой, подытожил он и опять устремил свой взгляд куда-то вдаль, скользя мимо всех тех вещей, что так долго и кропотливо собирал. – Хотя, мы немного отдалились от темы. – нервно сглотнув, бегло сказал Виктор, опять меняя философский тон на непринуждëнно-деловой. – Ведь я так не исполнил обещание, что объясню, что же на самом деле движет мной. Так вот, Марко, – сделав эффектную паузу, жестоко улыбнулся он, такой далëкий и одновременно близкий, он, включающий в себя несовместимые вещи, которые, однако, всë равно уживались в нëм, образуя столь уродливое диссонансное звучание. – Я просто хочу дополнить картину, и больше ничего. Хочешь, расскажу тебе одну байку? Но только обещай, что не забудешь еë, и вспомнишь, когда над Мюнхеном опять засверкает обещанная радуга. – Марко непроизвольно вздрогнул, но всë же очень слабо и практически незаметно согласно кивнул головой, чувствуя, как его охватывает ужас, который он, однако, должен был испытать. Испытать, ради целостности картины. – Понимаешь ли, – самым что ни на есть светским тоном начал Виктор, – все живые существа находятся вне истории, которую вершат, и на самом деле они лишь слепые орудия судьбы, которая очередными мистификациями повторяет одну и ту же действительность, меняя персоналии, которые обязательно привносят что-то своë, в угоду зрелищу. Говоря немного проще, мир населëн одними шутами, популяция которых, однако, весьма неоднородна: одни гнут спины перед другими, такими же шутами, как и они, которые возомнили себя королями и слепо верят в то, что им самим уж точно не придëтся раболепно сгибаться. Но они, сами того не понимая, ошибаются, и в любом случае, рано или же поздно, начинают поклоняться кукловоду, единственному королю в этом сомнительном мире шутов, который, сидя где-то на вершине сущего, смеясь, наблюдает, как самопровозглошëнные короли низвергаются со своего воздушного олимпа, и сфера жизни продолжает своë безостановочное движение, в ходе которого верх сменяется низом. – с каким-то осознанием себя сказал он, и его лицо внезапно стало совершенно пустым. – Хотя, вернëмся к самой истории, ведь она довольно коротка и рассказывает о более приземлëнных вещах: а именно, об обычном и убогом шуте, который был простой деталькой общего пазла и, верно исполняя свою роль, убил короля, переняв его звание и обосновавшись в оставленном ему царстве фигляров. Но наш герой обладал довольно странным нравом и, как любой король, коим он себя провозгласил, любил ломать чужие судьбы и избавлять шутов от самой ужасной болезни: их бренной жизни. – Виктор неестественно широко улыбнулся, в то время как Марко всë больше и больше морщился, отдавая себе отчëт в том, что у него уже не было сил выслушивать весь этот выхолощенный бред. Однако он всë равно покорно внимал этой бессмысленной истории, не замечая, как она невольно въедалась в его мозг. – Но в одну знаменательную ночь, когда наш бывший шут, а ныне могущественный король, властелин своей земли и вассал лишь собственной жажды крови, пировал, небо бессильно треснуло, из грозных свинцовых облаков посыпался непрекращающийся шквал капель, а колючий своенравный ветер севера превратился в настоящий сильный ураган, под безграничной властью которого вековые дубы падали, разрушая стены и замок великого шута, который остался в полном одиночестве. А тем временем, тëмный покров беззвëздной ночи осветила резкая вспышка молнии, и городок столь безмерного тщеславия загорелся, увлекая за собой самопровозглашённого короля, которого душили призраки тех шутов, которые в самый последний миг, внезапно оказались выше него самого. – Виктор наконец замолчал, и Марко пересилил себя, чтобы не задать грубовато-правдивый вопрос, зачем тот рассказал эту совершенную бессмыслицу, назначение повествования которой он так и не понял и не хотел понимать. – Ты же можешь пообещать мне, Марко, что ты вспомнишь эту историю, когда придëт время? Марко, ты же пообещаешь, что не забудешь меня? – в который раз поменяв свой голос, теперь ставший хриплым и тонким, внезапно, как-то слишком резко спросил он, теперь выглядивший беспомощным ребëнком, и Ройс лаконично кивнул, после чего шатающимся шагом подошëл к двери, желая только поскорее уйти из этой комнаты, чтобы больше не слышать подобной просьбы, которая отныне всю жизнь будет преследовать его, как и мрачные пафосные картины, которые сменились писклявой жалкой просьбой о простом внимании. Но разве не так должна, даже обязана закончиться любая, а в особенности и эта история? – Ты же правда не забудешь меня? – опять повторил этот странный, но искренний вопрос Виктор, и Марко, сдерживая слëзы и не зная, что делать с собственными чувствами, ничего не ответил, опять скользнув в пустоту и так и не увидев слабой улыбки, готовой новыми красками заиграть на могиле всего мира.