Радуга над Мюнхеном

Сразу же после импровизированных похорон, в то время, как практически все обитатели отеля наводняли ресторан, давно забытый всеми Матс Хуммельс тщетно искал Марко, который словно провалился сквозь землю: никто не видел его с того момента, как следователь обнаружил трупы, и звучные обещания разгневанного Роберта теперь звучали внутри Матса всë громче и громче, становясь с каждым проверенным углом и коридором реальнее. И это заставило Хуммельса не на шутку встревожиться, а более того, в который раз бессмысленно и как-то излишне безнадëжно убедиться в уже давно подтверждëнной им самим и очевидной истине: без Ройса он долго не протянет, как бы не пытался внушить себе обратное. И в этом крылся весь трагизм довольно комической для рационально мыслящего стороннего наблюдателя проблемы: дистиллированная, практически братская любовь Хуммельса, которая скорее напоминает восхищение и лишена какой бы то ни было ненависти, на самом деле составляла основу его жизни, и он хотел отдаться ей и отдавался без остатка, в то время как сам Марко в ней ни капли не нуждался, питая отвращение к подобного рода привязанности, которая, как несложно это понять, совершенно нездоровая, так же, как и отношение Роберта к Ройсу, пусть и в диаметрально противоположном ключе. Так почему же Матс, так высоко ценивший Марко и периодически скатывающийся до слепого обожания этого нелогичного в своих непосредственных решениях существа, самостоятельно подверг жизнь своего фактического предмета поклонения опасности, если даже сам Ройс не без самодовольства был убеждëн в том, что Хуммельс никогда не совершит поступок, который причинит ему зло, как это было, например, с выдуманным алиби? Впрочем, причина довольно проста, хотя даже сам Матс не слишком хорошо еë понимал, так как она дремала где-то внутри, сейчас уступая место ненависти к себе и многочисленным укорам: парень в глубине души верил, что своей откровенной ложью спасает Марко, не веря в простую истину, что тех, кому нельзя помочь, стоит оставить на произвол судьбы. Да и разве не невозможно оказать помощь тому, кто в ней не нуждается и кто абсолютно не хочет еë получать? На этот вопрос Матс даже не думал искать ответа, так как искренне, беззаветно и наивно верил, что подставил Марко по гораздо более логичным причинам: во-первых, из-за собственной ненависти к Роберту, который, не стараясь и не ценя, всегда получал то, что предназначалось Хуммельсу, и чего тот заслуживал бесконечными усилиями и упорными стараниями; также, не стоит забывать, что он был не первый день обижен на «предавшего» его Ройса, который собрал вещи и бестактно ушëл из его жизни, словно тот был для него вовсе не человеком, и даже не другом, а пустым местом. И пусть все эти причины звучат довольно здраво, они не были истинными: в сущности, Матс слишком любил своего бывшего соседа, чтобы в действительности руководствоваться подобным. И на деле, его замыслы были куда более амбициозными: ему казалось, что Роберт, услышав о несуществующей измене Марко, которую он сочтëт за реальную, осознает, что теперь он сам является третьим лишним, коим когда-то был и до сих пор являлся Хуммельс, и либо самостоятельно бросит Ройса, либо так пересчитает тому кости, что тот уйдëт сам, и не исключено, что не без помощи костылей. И куда же он пойдëт? Матс не совсем верно был уверен, что к нему. И всë же, где здесь можно увидеть спасение, если Хуммельс по большей части действовал ради своей выгоды? К тому же, до сих пор остаётся не разъянëнным вопрос, от кого, по его субъективному мнению, или даже от чего стоило спасать бедного Ройса? Подсознание Матса, к голосу которого он, в силу испытанного им потрясения и непритворного беспокойства, даже не прислушивался, находило донельзя заезженное и банальное объяснение: Марко следовало спасти от Роберта, сущность которого тот прекрасно понимал, но не хотел признавать правдивыми собственные суждения. И пусть спонтанный замысел Хуммельса звучит довольно продуманным и не лишëнным смысла, стоит признать, что тот провалился, так как его невольный автор не учëл одного: ни Марко, ни Роберт не собирались никуда уходить, хотя бы по одной самой заурядной причине, что им обоим было просто-напросто некуда бежать друг от друга! И неважно, что связывало этих двух психов, в одного из которых Матс по несчастью влюбился, любовь была ли это или ненависть, а может и просто тот факт, что в обществе вокруг они не находили тех, кто сможет их понять, всë равно, их не разделила бы даже измена, как и не смогла разделить в своë время больница. Но Хуммельс этого не мог осознать, тем более не мог принять, поэтому сам не понимая последствий своей лжи, придумал роман, который физически бы никогда не смог бы осуществиться. И теперь Матса терзали собственные роковые слова, он ни на секунду не переставал думать, что из-за какой-то глупой ошибки может умереть не только он, но и Марко, который был ни в чëм не виноват и который уже не смог бы вернуться к нему, даже на костылях. И это осознание, в котором приходилось с каким-то предопределëнным отчаянием всë больше и больше убеждаться, с лихвой наказывало несчастного Хуммельса не столько за его враньë, а потому, что он, кому была суждена тихая непримечательная жизнь и вечный проигрыш ненавистному ему Левандовскому, попытался замахнуться на что-то большее. И всë же, Матс продолжал бесплодные поиски Марко с каким-то неясным рвением и надеждой, за которую тот слепо принимал отчаяние. Однако, как можно с лëгкостью убедиться, всë это уже когда-то было и, к чести безумной теории Виктора, коей тот с небывалым вдохновением и откровением поделился с Ройсом, стоит вспомнить, что один человек, а конкретнее Роберт, уже однажды искал внезапно и необоснованно исчезнувшего Марко, проходя по тем же коридорам, хоть и с другими намерениями. И, если вернуться в прошлое, будет не лишним вспомнить, что тогда он его нашëл. И Матс, не веривший своим глазам, пока этажом ниже неудачно пытавшийся покончить с собой Антуан пришëл в себя, к вящей радости Тимо и облегчению и гордости Чилли, не зря посещавшего курсы по оказанию первой помощи, увидел бесцельно идущего по коридору Марко, который, однако, к удивлению Хуммельса, уверенный в своëм одиночестве, ничего не скрывая от тишины и пустоты, плакал, при этом сжимая в руке какую-то тетрадку, которую Матс без труда узнал, так как в учебное время видел еë каждый день, и когда-то они, вместе с Ройсом, ещë не возобновившим отношения с Робертом, сами покупали еë. Однако, несмотря на то, что не решающийся заговорить Матс пошëл к нему навстречу, Марко словно не замечал своего бывшего соседа и, без сомнения, если бы тот не окликнул его, он совершенно точно прошëл бы мимо. – Эй, Марко! – даже не зная, что сказать, сдавленно выдавил из себя Хуммельс, уже ускорив шаг и практически подбегая к Ройсу, тем самым заставляя его поднять глаза, обратив на себя внимание. И Марко действительно нерешительно остановился, первое время даже не узнавая, кто стоит перед ним: он давно вычеркнул Матса из своей жизни, ещë до того, как тот подставил его перед Робертом, потому что никогда не нуждался в нëм. А сейчас, всë его сознание было занято одной неизмеримо огромной мыслью, которая заставляла его рыдать, как последнего ребëнка: что стало с его жизнью за несколько часов, и что же делать ему с самим собой. И Матс в этом размышлении был абсолютно лишним. К тому же, вдобавок ко всему прочему, Марко пытался понять, что значила та бессмысленная байка, которую Виктор рассказал ему, да и что значил сам Виктор, который напоминал скорее символ, нежели действительно живого человека, хоть и поехавшего маньяка. И зачем тот практически умолял его, Марко, не забывать о нëм? – Что случилось? – всë так же чувствуя себя ужасно неловко и виновато, спросил Матс, убеждëнный в том, что сам довëл Ройса до слëз. Ведь подобная уверенность была в чëм-то даже более приятной и утешительной, чем правдивое понимание того, что Хуммельс ничего не занимал в мыслях Марко и был ему недосягаемо чужд. И, что не менее важно, являлся таковым всегда, без исключений: ненужным, но удобным для эксплуатации. Однако неужели это было так трудно принять? – Если это из-за меня, я, правда, никогда не хотел тебя обидеть, я... – Марко поднял на него раскрасневшиеся, заплаканные глаза, и его губы, которые приобрели пугающе яркий вишнëвый оттенок из-за бешеной циркуляции крови, губы, на которые с таким немым обожанием и готовностью служить смотрел Матс, расплылись в уничтожающей, оскорбительно выразительной насмешливой улыбке, явно сигнализирующей, что Хуммельс не стоит и не может стоить слëз. И Марко, ничего не отвечая и даже не удостаивая его объяснениями, тихо пошëл дальше, вернее, пошëл бы, если Матс не остановил его, не понимая, что их взаимоотношения, какими бы они ни были, теперь являлись достоянием прошлого. – Постой, Марко, не надо уходить, выслушай меня! – горячо начал он, чувствуя, как его нещадно бьëт дрожь. – Я понимаю, что поступил неправильно и всë же, позволь мне всë объяснить. Пожалуйста! – порывисто выкрикнул Матс, ощущая, что сам был готов расплакаться. Но лицо Марко оставалось всë таким же нечитаемым и ничего не выражающим: он безразлично вытирал слëзы, шумно втягивая носом воздух и изредка всхлипывая. – Неужели я не заслужил даже оправдания? – Ройс пожал плечами, ничего не ответив, и Матсу пришлось продолжать. – Понимаешь, я делал всë это лишь для того, чтобы помочь тебе. Да, я соврал и признаю, что не стоило так поступать. Но если говорить откровенно, я хочу обратить твоë внимание на реакцию Роберта. Надеюсь, она открыла твои глаза? – проникновенно поинтересовался он, пока взгляд Марко становился всë более отстранëнным и пустым, а сам парень словно смотрел сквозь своего нежелательного собеседника. И несмотря на то, что он молчал, вскоре произошло событие, которое выбило из колеи обоих: своими бесконечными всхлипываниями, число которых за последнее время действительно превысило допустимое, Марко окончательно расшатал эластичные стенки капилляров, которые не преминули лопнуть в такой неподходящий момент, из-за чего из носа неконтролируемой и ужасающе сильной бордовой рекой потекла кровь. И инстинктивно пытаясь вдохнуть бесценный кислород, Марко почувствовал, как она заливала его собственные руки, заполняла, вместе с вездесущим медным привкусом, ротовую полость, и впервые в его жизни у него всплыло такое далëкое и одновременно совсем родное воспоминание, как сладкий вишнëвый дым медленно умирал, безвольно растворяясь в воздухе. Как тëмные, багровые капли крови медленно стекали с кончиков пальцев, с поразительно громким, мерным звуком касаясь пожелтевшей грязной раковины, чью поверхность они окрашивали в ярко-красный и, смешиваясь с холодной водой, вечная путешественница по венам становилась нежной и бледно-розовой, будто раствор марганцовки, и Марко думал, что Роберт, разбиравшийся в химии во всех существующих смыслах, назвал бы еë перманганатом калия. Неужто с того момента прошла целая жизнь? – Не обращай внимания. – хриплым то ли от слëз, то ли от долгого молчания, а может, от всего этого вместе, голосом, сообщил Марко, надсадно кашляя с кровью, которая приводила беспомощно бледневшего Матса в неописуемый, панический ужас: он никогда раньше не видел настолько обильных кровотечений, и это выглядело действительно жутко, заставляя все уже выстроенные фразы исчезнуть, в то время как в голове неумолимо стучали мысли-молоточки: «Это я довëл его до этого. И моя вина не меньше, чем у Роберта: это следовало прекратить ещë два года назад. Так почему ты этого не сделал?!». – Нет, Марко, ты же сам понимаешь, что так нельзя! – вырвалось у Матса, который почувствовал необходимость быть откровенным до самого конца: только так можно было решить все вопросы, раз и навсегда, а этот разговор стоило провести гораздо раньше. – Я долго терпел, но теперь буду предельно честным и скажу без обиняков: тебя давно следовало изолировать от Роберта, если ты не хочешь, чтобы эта история закончилась, в лучшем случае, больницей и, надеюсь, не психиатрической. Или тебе не хватило того, что было тем летом, да? Хочешь повторить? – не прекращавший кашлять Марко, который до этого обстоятельно и бесполезно стирал кровь, вновь еле сдерживал слëзы и боролся с мучительными криками, которые опять раздавались в голове, заставляя старую боль в который раз оживать: «Ничтожество! Слабак! Глупец! Действительно ли ты думаешь, что заслуживаешь что-то большее, чем помойка? Почему ты молчишь? Включи наконец-то свой отсутствующий мозг! Конечно, глупой шлюхой быть гораздо проще, чем принимать взвешенные решения, и всë же, неужели ты даже сейчас не раскроешь своего рта?» – Заткнись! – с пугающей, жгучей злобой, которая вспыхнула даже в до этого пустых глазах, закричал Марко, обращаясь то ли к своим умершим воспоминаниям, то ли к Матсу, который не без удовольствия их воскресил, наслаждаясь возможностью открыть чужие глаза. Только вот он не понимал, что не причинял Ройсу ничего, кроме нестерпимой боли, которая до сих пор пронзала всë его тело и которая была гораздо более реальной, чем он сам. А сам Марко давно открыл глаза, который Хуммельс ошибочно принимал за закрытые, и это было мучительнее всего: знать то, что Матс собирался сказать дальше. Сказать то, что уже когда-то говорил психиатр, и что по-своему аллегорически пытался сказать непонятливый Виктор, говоря, что Марко систематически тянется к темноте, к бездонной пучине ненависти, хотя стоит протянуть руку, и ты наткнëшься на свет. – Не смей говорить о том, значение чего ни капли не понимаешь! – Нет, нет, постой. – торжествующе остановил его Матс, неверно предвкушавший торжество своих замыслов и не понимавший, что теперь вместо безразличия вызывает у своего идола ненависть. – Здесь ты ошибаешься, Марко: я прекрасно всë понимаю и, по всей видимости, лучше тебя. Роберт садист по своей натуре, у него нездоровая склонность к насилию, он – псих. Ты думаешь, что я говорю так, потому что завидую ему? Я обещал быть откровенным, и буду таковым до конца, так что прямо заявляю: да, я всегда завидовал Левандовскому. Завидовал, что этот мудак, будем называть вещи своими словами, всегда получает то, что хочет и не привык к отказам. Такое случилось и с тобой, и я хочу, чтобы ты воспринял мои слова серьëзно, так как они правдивы: для твоего любимого, ненаглядного психа ты всего лишь вещь. Способ удовлетворения потребностей, не более. Но больше меня удивляет другое, (о Роберте я всегда говорил и буду говорить с отвращением, и иного мнения я о нëм никогда не придерживался): как ты всë это терпишь? – Марко с каждой секундой наполнялся всë большей и большей злостью, одновременно с чем к его глазам подступали слëзы, а в голове кричали миллионы голосов, заставляя непроизвольно корчиться от боли и кашля, который нещадно царапал глотку. – Тебя же бьют практически каждый день, – с каким-то отвращением добавил Матс, который сейчас был не меньшим садистом, чем ненавистный ему Левандовски. – Ты с первого дня своего знакомства с этим ублюдком ходишь в шрамах и синяках. Да, существует терпение, но у всего есть предел! И мне больно наблюдать за тем, что происходит с тобой, и единственный выход – избавиться от Роберта. – Я уже попросил тебя замолчать, твои комментарии мне неприятны. – снова подняв глаза и уперевшись пронзительным взглядом в Матса, прервал его Марко, уже не в силах терпеть его речь. И Хуммельс с ужасом вздрогнул, впервые заметив во взгляде Ройса ничто иное, как ярость. – Раз ты хочешь откровения, давай будем честными и завершим этот противный мне разговор. Во-первых, начнëм с того, что мне нет никакого дела ни до твоего мнения, ни до твоей деланной фальшивой заботы. – Матс удивлëнно посмотрел на Марко, за одно мгновение почувствовав, что весь его план был отвратительно глупым, как и вся его жизнь, и где-то внутри него проснулась боль прячущихся в лëгких бабочек, которые начинали умирать, забивая своими трупами скелет и мешая дышать. – Ты говоришь, что я слеп и живу в выдуманном мной мире, не понимая реальность, вернее, ты пытаешься мне это объяснить, словно я умственно-отсталый. Так вот, на самом деле, ошибаешься только ты и в том, что имеешь право лезть в чужую жизнь, для которой ты не имеешь никакого значения и о которой не знаешь буквально ничего. Думаешь, я не отведал достаточно боли, чтобы принять нужное и правильное решение? Ты думаешь, что мне легко? Ты говоришь, Хуммельс, так, словно это тебе приходится ходить в уродливых свитерах из-за шрамов, будто это ты всë лето провëл в больнице и до сих пор пьëшь таблетки! Но нет, всë это терпел и до сих пор терплю я. А теперь задай себе вопрос, идиот: «Нужна ли мне твоя помощь?». К тому же, повторюсь, ты не знаешь обо мне ничего, не знаешь ничего и о Роберте, а теперь послушай: Я никогда не позволю говорить о Роберте подобное. Тебе ясно? – изумление Матса переросло в иррациональный страх и разочарование, но одновременно с тем его охватывал какой-то импульсивный порыв, который сдерживался слишком долго, но теперь был готов вырваться наружу. – А ты, ты для меня теперь не существуешь, впрочем, как и раньше, ничтожество! И в этот момент, в Матсе что-то окончательно сломалось. Фарс, которым он всегда тешил себя и своë самолюбие, внезапно лопнул, в мыслях что-то перемкнулось, и среди них словно далëкая звезда зажглась одна до боли простая и желанная: зачем ждать? Зачем терпеть унижения? Они вдовоëм, и вокруг никого нет. Всë просто, чувства снизосходят до животных инстинктов, но разве не этого ты ждал? Лицо Марко совсем рядом, оно в нескольких шагах, оно прекрасно, как никогда: блестящие живые глаза, которые наконец пробудились от сомнамбулической пустоты, которые горят всепоглощающим пламенем; яркие, влажные, алые губы, бледная кожа, словно у изваяния из мрамора, восхитительная красота, обезоруживающая, манящая, утончëнная, нездоровая. И из-за этого настолько прекрасная. Так зачем держать себя в руках, унижаться? Ведь вы вдвоëм, одни и, может быть, одно: ты и далëко-близкая красота, и никто не услышит и не придëт на помощь. – Так значит, твой милый Роберт прав, – с горечью бросил Матс, артистично надув губы и укоризненно покачав головой, после чего приблизился к Марко, который ожидал от своих слов противоположный эффект. Впрочем, как и Хуммельс от своих. – Ты обычная шлюшка, как он всегда и говорил. И сколько времени я обманывал себя! – он улыбнулся, и прежде чем Марко успел инстинктивно попятиться назад, Матс твëрдо прижал его к стене, победно улыбнувшись: всë то, о чëм он так долго мечтал, что не давало ему заснуть, теперь было в нескольких жалких сантиметрах! И как всë просто, как легко понять Роберта и спуститься до его уровня! А может, подняться? – Так покажи, на что ты способен, если тебя выбрал сам его величество Левандовски! Не стоит стесняться своего предназначения! – Н-н-н-но н-не над-д-до, п-п-п-пож-жалуйс-с-с-ста... – чувствуя, как слëзы снова застилали глаза, нещадно заикаясь, скороговоркой прошептал Марко, который прекрасно понимал, что надо было кричать, однако его всего буквально парализовало, голос не хотел слушаться, и он с немой просьбой, плескавшейся в глазах, поднял на Матса потупленный взгляд, но встретил в ответ лишь возвращëнную ему собственную насмешку, расплату за его самонадеянность в том, что можно фривольно играть чужими чувствами, не доведя их до исступления. И ослабевшей рукой, он наградил Хуммельса жалкой, практически детской пощëчиной, которая лишь усилила его возбуждение и доведëнную до абсурда любовь, которую также начала разъедать ненависть. И комизм превратился в трагедию. – Надо, солнышко, надо. – с издëвкой ответил Матс, прекрасно осознавая, что Марко не сможет оказать никакого сопротивления, и это несказанно веселило его, давая лишний повод поглумиться, пока Ройс тонул в ненависти, что испытывал он сам и испытывали по отношению к нему. – Ты же сказал, что я для тебя больше не существую. А зачем мне жизнь без тебя и не для тебя? Я умираю, и напоследок хочу кое-что забрать, что всегда принадлежало мне. – он плотоядно, хищно улыбнулся, вплотную приблизившись к чужому лицу и обжигающим шëпотом, выдыхая, сказал, – Ну же, смелее. Мы ещë в школе учили, что «высшее из благ – это повиновение, любовь и страх». «Но не врала ли красная обтрëпанная книжонка с засаленными временем страницами? Впрочем, в одном она была действительно права: любовь и ненависть совершенно равны, представляя из себя, в сущности, одно и то же: лишь вечные страдания». И Марко познал это в полной мере, когда придавленный к стене, вместо жизни получил абсурд, калейдоскоп красок, до краëв наполненный болью. Познал, когда чужое лицо бесцеремонно вторглось в его жизнь, и Матс, испытывая ни с чем несравнимое блаженство, впервые притронулся к губам, о которых так мечтал, а теперь попробовал их на вкус; когда растворился в них, в тонком аромате крови, вишнëвых сигарет и сирени, когда его руки наконец взъерошили копну пламенных рыжих волос, всë так же неизменно пахнувших голубой ромашкой и испанским лимоном. И он сливался с самой любовью, он становился ей, покрывая прекрасное лицо его несовершенного мраморного изваяния бесконечными поцелуями, и Матс не слышал чужие мольбы, не замечал солëный привкус слëз: он обретал мечту, пусть и таким безобразным способом. Но в этот момент не было ни одной души, счастливей него, когда Матс познавал совершенство и блаженство, когда он каждую секунду умирал, но опять возрождался, возвращаясь к плотно сомкнутым губам, которые под его напором разжимались, принимая очередное восторженное, но ужасное признание в любви, смиряясь с грязным танцем сплетающихся языков и не верящими в собственное счастье руками, которые слепо скользили под колючей шерстью дешëвого свитера, который скрывал слишком дорогое совершенство. И Матс уже давно не замечал, какой ценой досталось ему исполнение его желаний, и только Марко не мог об этом забыть, чувствуя, что горячие прикосновения слишком холодны, смертельны, они оставляют фантомные ожоги, которым никогда не предстоит исчезнуть. Но понимают ли это руки, понимают ли губы, что так долго ждали и не находили? Матс лишь улыбается оттого, что сегодня он стал королëм целого мира, смеëтся от радости, снимая ненавистный ему свитер целомудрия, под которым от него трусливо прячется совершенно белая фарфоровая кожа, сплошь покрытая похожими на космос синяками, испещрëнная ещë красными порезами, и обтягивающая приятные глазу выступы рëбер и практически незаметный рельеф мышц, что ждëт своего первооткрывателя, который не будет глумиться над ним и усеивать шрамами. И Матс, не ведая того, сам оставляет их, как его руки уже оставляют позади ключицы, оставляют тонкие точëнные плечи, которые содрогаются от каждого всхлипа. Но они не забывают их, как кожа не забывает незримых следов, что они оставляют на ней, и которые гораздо ужаснее видимых. И Матс уже не ненавидит, он торжествует: торжествует над ненавистной частью Марко, что так предана своей слепой мазохистской привязанности, над ублюдком Робертом, который наконец получил то, что заслужил, да даже над свитером, что устало взирает на своего несчастного плачущего хозяина. Так может, теперь Марко спасëн? Матс не знает, что он делает и что следует делать, но руки инстинктивно ищут ремень, а губы в миллионный раз растворяются в чужих губах, растворяются в последний и самый прекрасный раз, обнимая хрупкое, полуобнажëнное и стеснительное тело совершенства, которое нельзя познать, в последний раз чувствуя сладостный запах и аромат тëплого, согревающего дыхания, в жизнь которого так бесцеремонно вторгаются, чтоб умереть в нëм. Но на этом мир мечты рушится: сильный удар в колено возвращает к реальности, и Матс наконец видит, что он сделал, слышит надрывный плач Марко, и до слуха также отдалëнно доносится брань ненавистного Роберта, который обещает убить какого-то подонка, которым, наверное, является сам Хуммельс. Но тому уже всë равно: он не чувствует никаких ударов, он находится во сне, и его с головой спасительно накрывает эйфория: ни с чем несравнимый, восхитительный вкус чужих губ всë ещë оседает на языке, руки ощущают податливое, но до жути стеснительное и робкое тело, из которого ты можешь собственными ладонями сделать что угодно. И пока Роберт, не сдерживая свою злость, покрывает Матса ударами, так же, как тот ещë совсем недавно покрывал поцелуями их единственную любовь, одинокий, забытый Марко забивается в угол, тонкими руками обнимая пусть и причиняющее боль своей колкостью, но то существо, что понимало его лучше всего: невзрачный серый свитер, что скрывает шрамы, зримые и невидимые. И забытый Марко плачет, забытый Марко оплакивает потерянный рай, который Матс, как и обещал, забрал у него, разрушив хрупкий Эдем преступными поцелуями.