Радуга над Мюнхеном

Никто не подозревал, да и физически не мог предположить, что незначительный для сторонних наблюдателей инцидент, произошедший в пустынном тëмном коридоре, куда не проникало даже вездесущее ледяное солнце, и свидетелями которого были лишь его непосредственные участники, станет переломным, поистине роковым событием в истории отеля, окна которого слепо и бесцельно пялились на мир практически целое столетие. Но это действительно было так, и на недосягаемой линии чернеющего вдали горизонта наконец-то забрезжило такое пугающее и одновременно сладостное слово: «конец». И теперь, всë живущее с удвоенной, бешеной и практически безумной силой неслось вперëд, стремясь оставить время позади и растаять в долгожданных объятиях смерти. А пока, открывая занавес этого странного спектакля, об участии в котором он ничего не знал, Роберт в полном одиночестве и темноте, с должной мрачностью предавался своим невесëлым размышлениям, и на его лице грубым отпечатком застыло то выражение крайнего неудовлетворения, которое не составило труда спутать с тревожной печалью. И всë же, Левандовски был спокоен, даже, в какой-то степени, чрезмерно, особенно если учесть, что не прошло ещë десяти минут, как он неконтролируемо выкрикивал проклятья и всячески потакал своему приступу ярости. Однако теперь он остался в полном одиночестве, и, соответственно, концерт лишился последних ничтожных зрителей: Марко бесшумно исчез, осознав, что самый безопасный и трезвый вариант для него – уйти, сбежать от реальности и, в первую очередь, всех тех, кто во имя любви калечил его жизнь, а Матс ожидаемо лишился сознания, в то время как неистовый порыв гнева очистил сердце и беспорядочный рой мыслей Роберта от наваждения, боли, избавил от надежды и охладил его пыл, резко и прихотливо заставив остановиться, повинуясь властному голосу рассудка, который уже не был замутнëн слепой, всепоглощающей яростью. Конечно же, в то утро он в одно мгновение лишился всего, внезапно и совершенно неожиданно рухнула вся его жизнь с еë ценностями и устоями, чуть ли не раздавив его своими обломками, но всë же, Роберт был из того сорта людей, которые неизменно предпочитали действовать, пытаясь найти выход из затруднительной ситуации, чтобы снова вернуть всë на свои законные места, чем предаваться бесполезной рефлексии, самобичеванию и, тем более, слезам, от которых не было никакого толку. И всë же, сейчас появлялся логичный вопрос: «Почему в данный момент Роберт бездействовал?». Или, если называть вещи своими словами, не отягчая речь ненужными эвфемизмами, то отчего он не убил Матса, если так долго мечтал об этом? Ведь если говорить честно, то сейчас был самый подходящий для этого момент. Во-первых, трудно контролируемая ярость застилала глаза, заставляя границы нравственности зыбко расплываться, да и через еë призму отомщение подобного рода выглядело правосудием. Но, что не менее важно, смерть Хуммельса не выглядела бы чем-то из ряда вон выходящим, и если вырезать на его плече порядковый номер, как у предыдущих жертв, то ни у кого бы не было никаких сомнений, что всë это дело рук Виктора, и парня бы закопали вместе с остальными на заднем дворе, как последнюю собаку, как Роберт сам закапывал Микки. И разве такая перспектива не была для Левандовского, которого лишили главной его ценности – неуязвлëнного самолюбия и тотального обладания, как никогда соблазнительной? И всë же, он отказался от неë, но вовсе не из благотворительности или случайно проснувшейся в мизантропе любви к ближнему, которого он ненавидел изо всех сил: просто его сознание отыскало кое-что более изощрëнное, каверзное и по-своему гениальное. Ведь Роберт был бессердечным, в той самой мере, что все возможности его сердца ограничивались тем, что этот недремлющий насос менял состояние систолы на диастолу, сокращался и расслаблялся, качая кровь. Но на большее оно уже не было способно. И он просто-напросто не мог отказаться от мести, это было выше его сил: смириться со второй потерей Марко, в которой Роберт после исчезновения последнего уже не сомневался, он не хотел и был не в состоянии сделать это. Так как сколько бы Левандовски не убеждал всех в своей «непробиваемости» и полной бесчувственности, он никогда не мог отказаться от своей власти, которая уже составляла часть его жизни, превратилась в привычку, которая убила в его памяти несчастного и затравленного собственной недо-семьëй мальчика, в равной степени боявшегося и отца, и мать. Эта привычка ежедневно спасала его от всех тягостных воспоминаний, от сомнений, страхов и ужасного осознания собственной неполноценности, но в отличие от машинальных действий, как чистка зубов по утрам или приëмы пищи, этот условный рефлекс был человеком. Человеком, в котором крылось совершенство, во вкусе губ которого была растворена любовь, и ради минутного обладания которым Матс Хуммельс впервые переступил порог приличий. Так на что бы пошëл Роберт, стремясь к тому же? Ведь известно, что сам Левандовски был закоренелым эгоистом, а как известно, именно эти люди страдают недостатком любви к себе. Но в случае Роберта эту бездну заполнял непостоянный, однако способный многое терпеть во имя собственных убеждений Марко, бедный Марко, который до такой степени вмещал в себя всë, что становился пустым, обретая сходную с его судьбой бессердечность, позволяющую жить с болью и для боли, беспристрастно играя, жонглируя чужими чувствами. Поэтому неудивительно, что Роберт не мог отказаться от убийства, на которое Матс был обречëн с того самого незапамятного момента, как ещë на далëком первом курсе застал своих одногруппников в библиотеке. Просто Левандовски его немного отложил. Но остаëтся открытым вопрос: из каких соображений? Если честно, его мотивы были довольно банальны и в какой-то мере понятны, как можно понять поведение психопата: просто он был убеждëн, что даже если учесть, что согласно Пьюзо, месть – это блюдо, которое подают холодным, то это надо делать со вкусом. При свидетелях, как при свечах, с расстановкой и тактом, чтобы посетитель ресторана вкусил всю возможную горечь. А разве убийство счастливого человека, который будет только рад своей смерти, так ещë и в одиночестве, будет местью? Нет, путь отомщения долог и сложен, а подобный вариант действий – трусливый побег, который Роберт презирал. Поэтому он хотел на время сохранить Матсу жизнь, чтобы тот мучился каждую минуту, в ожидании неминуемой смерти, а потом долго умирал на глазах Марко. И теперь Левандовски долго и путанно размышлял, как можно это осуществить, не забывая, что всю тяжесть его злопамятности и извращëнного правосудия должен был изведать ещë один человек, причастный к уходу Марко: Виктор. Победитель, который всегда остаëтся один и платит пламени справедливости своей жизнью. А тем временем, пока Роберт, взвалив на своë плечо бесчувственное тело Матса, чтобы отнести его в свой номер и подлечить, продолжал ювелирное и бесконечное построение логических цепочек, лишь умозрительно невиновный виновник происходящего, в лице немного успокоившегося Марко, этажом ниже ковылял к ближайшей раковине, на пожелтевшой фаянсовой поверхности которой разбивались капли крови, слëзы и фарфоровые чашки, разлетаясь на сотни осколков. Но теперь это практически не волновало Ройса: ему просто снова хотелось почувствовать себя человеком, которым он после всего произошедшего сегодняшним утром ничуть не ощущал, и снова перестать давать волю беспорядочным всхлипам и уже бесполезным рыданиям, против чего нет лучшего средства, чем ледяная вода или обжигающий кипяток, когда от разницы температур бросает в дрожь. Ведь Марко понял, что ему нужно было лишь прийти в себя, так как эту ситуацию просто-напросто было кощунственно оплакивать, и единственное, чего она действительно заслуживала и чего стоила – забвение. Так что он беспрепятственно и тихо скользнул за тëмную пыльную дверь, нырнув в царство кафеля и безразличия, не оглядываясь по сторонам и не прислушиваясь к свистящему сдавленному дыханию, которое бы сразу услышал, если бы в голове не кричали ещë совсем недавно забытые голоса, перебивая друг друга на разные лады, споря и сводя его с ума своими бесчисленными образами, кружащимися в форме вальса. Ведь если Матс был ему противен, отныне он не мог теперь не вспоминать о нëм с дрожью в коленях и трепетом, которыми раньше удостаивался лишь Роберт и за которые тот собирался отомстить. Но одновременно с этим оживали незримые шрамы, и преступное влечение опять принимало ужасно уродливую форму, причиняя боль и снова и снова, раз за разом вскрикивая: «Что же делать с твоей жизнью, Марко? Можно ли тебя спасти?». Склонившись над полированным, блестящим краном и не смотря в разбитое зеркало, Марко думал именно об этом, пытаясь понять, что же ему всë-таки делать, а главное, стоит ли Роберт того, и не был ли прав Виктор и Матс? Ведь любовь, как известно поголовно всем, есть порождение скуки или тщеславия. А ни то, ни другое не облегчает страданий. Но Марко всë же колебался, он провалился в бездну практически преступной нерешительности, так как что-то внутри него, какой-то сокрытый, но сильный бас, скрывающийся за бесконечными тенорами и альтами антифонных хоров голосов в голове, едко заявлял: «Ты никогда и никуда не убежишь от Роберта». И Марко был склонен верить именно этой убеждëнности, которая выигрывала и у сомнительных, бредовых аллегорий Виктора, лишëнных разума, и у сухих болезненных аргументов Матса, у которых, в свою очередь, отсутствовала душа. А так как данный довод обладал и первым, и вторым, он казался верным. И всë же Марко не мог принять его безоговорочно и безапелляционно, что требовалось для принятия какого бы то ни было решения. А в нëм Ройс отчаянно нуждался, и если клиника, боль во всëм теле и крики врачей и психиатра в прошлый раз были железными аргументами в пользу первого расставания с Робертом, который был их непосредственной причиной, то сейчас всë было гораздо менее однозначно. – Так что же нам делать!? – с каким-то вселяющим боль отчаянием честного человека, словно читая мысли Марко, спросил какой-то смутно знакомый голос, в котором читалось истинное недоумение и обеспокоенность. Так что же нам делать? Вздрогнув от неожиданности и сонно, словно выплывая из чëрных вод бездны, бескомпромиссно задал себе вопрос Марко, и тот так ошеломил его, что заставил ответить интуитивно, а следовательно и честно: надо бежать к свету, который протягивает тебе руку, и стоит вытянуть один палец, и ты сможешь обхватить еë и спастись, ведь она вытянет тебя из омута, как обещал когда-то Виктор. И теперь, приняв строгое, здорово эгоистичное и решившее судьбу всего отеля решение, Марко, снова обретя самообладание и прежнюю любезность, наконец заметил, что всë это время был не один: над лежащим на кафеле телом суетливо пытались что-то предпринять стоявшие к нему спиной Бен и Тимо, довольно странный дуэт, который, однако, вопреки и одновременно благодаря всему, имел своë право на существование. – Вам помочь? – чуть дрогнувшим, но уже достаточно успевшим окрепнуть после былой истерики голосом, деликатно задал этот вопрос взволнованный Марко, мысленно похоронивший в своей памяти образы плачущего Матса, которого с садистской тщательностью избивает Роберт, похоронивший это гораздо быстрее и охотнее, чем он сделал это два года назад, когда точно также избивали его самого. Впрочем, может впервые помогли те таблетки, что любезно прописал слишком пафосный бахвалистый психиатр, возмущëнно взывающий к его рассудку и практически умоляющий его больше не связываться с завсегдатаями психдиспансеров? Марко даже не думал об этом, и лишь с учтивым выражением прямого участия в бедах своих собеседников смотрел в удивлëнные, если не крайне изумлëнные лица повернувшихся к нему Бена и Тимо. – Святой Моисей! Как нам повезло! – торопливо воскликнул Чилли, из-за волнения которого его британский акцент практически обезобразил эту патетическую реплику до неузнаваемости, при этом бросившись тепло и как всегда, неизменно дружелюбно обнимать Марко, обрадованного этой приятной и необходимой неожиданностью и испытывающиего теперь к этому чокнутому, в самом прекрасном смысле этого слова, англичанину неловкую, трогательную благодарность. Впрочем, всë это совершалось под многочисленные пристальные, недоверчивые и даже немного ревностные взгляды Вернера, который с тех пор, как им пришлось совместно вытаскивать человека с того света, почувствовал с этим на первый взгляд поверхностным весельчаком какую-то тонкую духовную связь, когда душа Бена, в ту секунду, когда тот бросился к телу умирающего, на секунду обнажилась, скинув с себя покров всех былых глупых шуток, и теперь, Тимо был способен простить всë это и проникся к Чилли странным чувством привязанности. – Нам как раз нужен хоть кто-то, кто хотя бы поверхностно разбирается в медицине, – отстраняясь от обескураженного, но успокоившегося Марко, в горле которого теперь уже не стояли слëзы, по-деловому серьëзно и проникновенно сказал Бен, чëтко вспоминая, что в тот памятный день, когда студентов высадили из остановившегося посреди дороги автобуса с заглохшим карбюратором, когда от всеобщей паники кто-то особенно чувствительный упал в обморок, боясь остаться и замëрзнуть в этой ледяной снежной степи, в чувство его приводил, как выразился бы Клопп, именно «товарищ Ройс». Так что Чилл надеялся, что мог рассчитывать на помощь Марко и, стоит отдать ему должное, он не ошибся: живя с Робертом, ему невольно пришлось освоить методы оказания медицинской помощи, и парень действительно мог помочь. – Да, у нас просто возникла одна неприятная проблема. – непонятно и неполно объяснил взволнованный не меньше Бена Тимо, благодарно посмотря на Марко, как родственники пациента порой смотрят на чудо-доктора, и тот смутился, пока Вернер отступил назад, тем самым предлагая ему осмотреть ещë недавний труп, который благодаря рвению и активным стараниям Чилли с недавних пор снова начал подавать признаки жизни. И Марко, встав на место Тимо, испуганно заметил, что этим самым трупом был следователь, мертвенно бледный Антуан с воспалëнными и остекленевшими глазами, на поверхности которых, словно в зеркале, отражалось приглушëнное тление жизни вокруг него. Антуан дышал очень прерывисто и тяжело, и каждый вздох, по всей видимости, давался ему с титаническими усилиями, из-за чего из груди постоянно вырывались хрипы и пронзительные, режущие слух свисты. Марко наклонился над ним, прощупав слабый, но стабилизировавшийся пульс, и с только недавно забытой болью взглянул в его слабое, будто бы совсем детское красивое лицо, к которому до этого прикоснулась смерть. И сердце сжалось от жалости и невозможности помочь, однако Марко всë равно практически профессиональным взглядом бывалого специалиста оглядел тело следователя: вероятно, у него были ярко выраженное удушье, а сам он до этого упал с достаточно большой высоты, хоть и довольно мягко, так как позвонки не были сломаны. И в этом случае лечение ему практически не требовалось: конечно, нужно было впрыснуть камфору и сделать рентгеновский снимок лëгких, но в данных условиях это было, увы, невозможно. – Ну, как? – боязливо и аккуратно поинтересовался Бен, расчитывая и одновременно не чая услышать обнадëживающий ответ, и Марко понял, что в основном его позвали именно за этим: им нужна была гарантия, что Антуан будет жить, что его глаза опять перестанут быть стеклянными. Им был нужен необходимый, как кислород, самообман, хоть мизерная щепотка уверенности, что что-то, но будет хорошо. Уверенности, которой теперь не было нигде. И Марко их прекрасно понимал, так же как теперь, переводя взгляд с одного взволнованного лица на другое, и рассматривая несчастного следователя, он понимал, насколько чудовищными были все действия Виктора, и без разницы, что двигало им: желание придать картине всю полноту, чего добивался и Роберт своей местью, или больное стремление избавить мир от греха, – в любом случае, Марко открылась простая истина: нельзя доводить людей, обычных людей с их горестями, радостями, недостатками, людей, в сущности, по-своему хороших и ни в чëм не виновных, до такого состояния. – Всë будет хорошо. Через несколько дней он поправится. – заверил Марко, говоря, как это ни странно, чистую правду, и Бен горячо стиснул в объятиях радостного Тимо, пока Ройс с грустной улыбкой наблюдал за ними, периодически вновь возвращаясь к худому и испуганному лицу следователя, которого тот никогда не любил и относился к нему с презрением из-за его компетенции, а вернее, еë отсутствия. Однако теперь это изменилось, как вскоре будет меняться и эволюционировать, стремясь оставить время позади, всë остальное: Марко осознал, что сам Антуан тяготился собой, он смог смутно прочувствовать, как ужасная безысходность, критика и ответственность разом свалились на неподготовленного к этому мечтателя, и как тот оказался пленником, заложником ситуации, из которой был не в силах спастись, кроме как посредством петли. – Спасибо. – почти шëпотом, неслышно сказал Антуан, и в этом коротком, банальном слове, которое в современном мире уже практически не имеет никакого веса и равняется пустоте, которое бросают во всех удобных и неудобных случаях, была заключена та неоценимая, неизмеримо сильная благодарность, которую нельзя облечь в слова. И Марко показалось, что на лице следователя мелькнула слабая улыбка. И теперь душу парня наполнила какая-то радость, радость от того, что хоть кто-то побеждает смерть, а люди рядом с ним способны почувствовать счастье по этому поводу. И по-видимому, и Бен, и Тимо разделяли эти чувства, так как когда они совместными усилиями перенесли Антуана в его номер, не без труда положив его на незастеленную кровать, Вернер, который, как мы помним, испытывал отвращение к факту пьянства ради пьянства, с радостью согласился с идеей Чилли утроить по случаю второго номинального дня рождения Гризманна своеобразную вечеринку. И смущëнного Марко, который всегда воспринимал такое внимание как должное, но теперь поистине ценившего его, также любезно пригласили, и он не мог не поддержать их замысел, так как смутно чувствовал необходимость напиться, как в последний раз. И вскоре, когда эта странная троица наконец вернулась в ещë не до конца опустевший ресторан, к ним присоединился практически весь отель, принявшись обсуждать детали будущего праздника, в котором так нуждались те, кого в каждом углу поджидала смерть. И только Кай, который из-за излишней пылкости Бена чуть ли не искупался в чае, стыдливо убежал в свой номер, под дружный смех тех, кто сидел за одним столом. Но Юли, словно бы повторяя сцену, произошедшую за завтраком, когда Тимо убежал вслед за Чилли, тоже поднялся со своего места и пошëл за ним, даже не пытаясь логически обосновать свои действия. – Ты хочешь назад? – внезапно расплывчато спросил Брандт, когда они вдвоëм остались в их номере, а Кай методично рылся в своëм чемодане в поисках новой футболки, всецело предаваясь этому занятию, чтобы хоть как-то отвлечься от всех переживаний и эмоций. Но Юли, у которого не было своего чемодана, который бы помог избавиться от отвлечëнных размышлений, волнения и смущения, которые теперь постоянно следовали за ним везде, куда бы он ни пошëл, не хотел осуществлять никаких побегов от реальности, и чувствовал, что хотел бы наконец откровенно поговорить. А тем более с Каем, тем, кто почему-то вызывал у него доверие и к которому тот всегда испытывал робкие, тихие, как и его натура, чувства, похожие на смесь нежности и непонятного почтения. – Назад? – нахмурившись, переспросил он, закусив губу и оторвавшись от своих поисков, поднимаясь на ноги. На его лице появилось привычное выражение задумчивости, и Юлиан опять разозлился на себя, что задал этот непродуманный вопрос, из-за чего не решался поднять глаза. – Честно говоря, я даже не знаю. Я только понимаю, что уже никто не сможет вернуться туда, откуда мы приехали. Теперь всë будет совершенно по-другому, ведь каждый изменился и стал другим. Я просто хочу уйти отсюда, вот и всë. Но назад? Зачем мечтать об этом? Зачем этого хотеть? Нас же не ждëт за воротами отеля город, вымощенный золотом? Юли как всегда смущëнно поднял взгляд, изумлëнно уставившись на Кая, от которого не ожидал подобных слов, и только сейчас он заметил, что тот всë это время был без футболки. И он ощутил какой-то странный, неподдающийся описанию и пониманию интерес, как-то слишком естественно подойдя к парню и открыто посмотрев на чужой обнажëнный торс, на котором, вопреки всем ожиданиям, отчëтливо выступал пресс. И Юли, прекрасно понимавший, что совершает непоправимую глупость, отдавая себе отчëт в том, что он неисправимый болван, как ребëнок, увидевший что-то новое, машинально, зачарованно провëл рукой по рельефу мышц, пока Кай вопросительно смотрел на него, решительно не понимая, что всë это значит. И Юли невинно вскинул на него наивные глаза с пронзительным, молящим о чëм-то одновременно простом, но таком сложном взглядом из-под длинных ресниц, также не понимая, что он, в сущности, чувствует, и что ему стоит делать. Ведь Брандт ощущал никогда ранее не испытанное им, безотчëтное влечение, он был ребëнком, не понимающим смысла происходящего, и всë же, что-то внутри подсказало, что надо делать, и чего он всегда хотел, глупо рассматривая своего соседа, как статую, и ещë в коридорах университета не решаясь с ним заговорить. И он инстинктивно, движением, которое заложено в каждом из нам, встав на цыпочки, притянул к себе изумлëнного и поэтому даже не возражавшего от столь неожиданного рвения Кая, который всë равно не начал сопротивляться, явно преследуя какую-то цель. Однако Юли уже не думал об этом, не размышлял ни о себе, ни о чëм-либо другом, понимая, что это, наверное, было не так уж и важно, а гораздо большее значение имела действительность, то сейчас, в котором он обвил руками чужую горячую шею и неумелым осторожным движением прильнул к чужим губам, не особенно отдавая отчëт в своих действиях, но чувствуя себя как никогда счастливым и живым. Однако Кай мягким движением отстранил его, и серьëзно посмотрел в чужие глаза, задав обезоруживающий своей честностью вопрос, который был слишком откровенным, и только поэтому абсолютно верным. – Зачем ты это сделал? – пугающе спокойно, по-взрослому рассудительно спросил он, успокаивающе взяв готового стыдливо заплакать Юли за руку, Юли, который не подозревал, что этим вопросом решалась его судьба, и всë зависело вовсе не от Кая, готового сдаться, если это потребуется чужой любви, а от него, нерешительного, панически неуверенного Брандта, неуверенного даже в собственных чувствах. Но любил ли он вообще? Не было ли это упомянутым тщеславием или скукой? – Я... я... – Юли не знал. И в этом крылась его проблема: да, он снова хотел прикоснуться к чужой жизни, снова хотел хоть на секунду слиться с ней, остаться с ней одними и одним. Но он не понимал почему. Он на знал ответа на этот простой и поэтому слишком сложный вопрос. – Со мной, видимо, что-то не так. – боязливо ответил Юли наконец, так и не сумев подобрать подходящие слова, так и не найдя объяснение своей тихой, нежной и незаметной, как и он сам, привязанности, незначительной для всего огромного шумного мира вокруг, эпизодической в этой истории, в которой не хватало места ни ему самому, ни его чувству. И Брандт ошибся. Он сделал неверный выбор, сдался своей робости, так и не сказав правду, не сказав то, что мечтал хоть раз слышать каждый из нас из желанных ему уст: Я люблю тебя. И уже было неважно, испытывал ли к нему что-то Кай: тот лишь строго и одновременно немного снисходительно посмотрел на него, как на провинившегося ребëнка, коим тот действительно был, покачав головой и, торопливо, резким движением надев новую футболку, вышел из номера, чтобы присоединиться к шумному приготовлению вечеринки, которая и станет тем ожидаемым началом конца. А Юли, обессиленно рухнувший на кровать, закрыв лицо руками, понял, что сам он, не обладая должной силой сопротивляться своим желаниям, хотел назад. В то несуществующее прошлое, где бы он сказал заветное «люблю», и вкус чужих губ не вспоминался бы с горечью.