Радуга над Мюнхеном

Никто так и не понял, чем было вызвано то всеобщее возбуждëнное воодушевление, благодаря которому в итоге произошло то, что, в сущности, предопредилило последующие печальные события, которые вскоре прочно и надолго засели в умах местных жителей окрестных деревень и на протяжении многих годов являлись первоочередным предметом для сплетен и вечерних разговоров в периоды холодных и не менее снежных зим. Но пока, до того момента, как отель, а вернее то, что от него осталось, сделалось своеобразной достопримечательностью в этих забытых богом горных райончиках страны, должно было пройти ещë некоторое время, а вместе с ним также не могли не произойти необходимые для развязки изменения в общих умонастроениях, которые уже начались в текущий момент. Ведь на смену довольно продолжительной эпохе общей мрачности наконец пришла долгожданная лихорадочная агония, отмеченная, впрочем, весьма позитивными переменами: все снова невольно сплотились, улыбки появлялись гораздо чаще, из-за чего казалось, словно в отель проникло солнце, согревшее старые кости всей той пыльной убогой рухляди, которую управляющий не без гордости именовал памятником прошедшего века, про себя признавая, что этим монументам место на свалке; да и души почему-то захватило повсеместное веселье, которое, являясь на самом деле плодом массовой истерии и усталости, действительно было выстраданным и поэтому было настолько ценным. И, вдобавок ко всему вышеперечисленному, именно оно толкнуло всех устроить подчëркнуто пышный праздник, который, чему бы он ни был на словах посвящëн, справлялся в честь только одного факта: что все, кто присутствовал на нëм, были живы. А разве не приятней умереть, согретым алкоголем и хорошим настроением? Поэтому бывшая гостиная для светских приëмов, в которой и планировали организовать будущий праздник, довольно скоро заполнилась публикой самого разного сорта, которая, однако, имела одну сходную черту: каждый, независимо от того, относился ли он к персоналу или постояльцам, независимо и от возраста и степени пессимизма относительно будущего, счëл нужным одеться как можно приличнее. Почему, никто точно не понимал, но все смутно чувствовали, что это было бы правильным, хотя бы потому, что стоило соблюдать привычные нормы покинутого ими мира, да и без того каждому хотелось надеть что-то новое, оправдав тот прискорбный факт, что когда-то они тащили в этот отель целый чемодан уже ненужных им теперь вещей. Но, в любом случае, выглядело это довольно забавно, и одновременно внушало какую-то странную эфемерную грусть от осознания того, насколько все обитатели отеля отдалились от их собственной прошлой жизни, что стало как никогда заметно, когда это попытались скрыть. Сама бывшая гостиная, на столах которой уже появлялась выпивка, была просторным, но одновременно с тем скудно освещëнным и практически не отапливаемым помещением, все окна которого были закрыты плотно задëрнутыми, тяжëлыми бархатными шторами, которые как и всë в отеле, были отмечены следами увядания и беспощадного времени: помимо того, что они были покрыты густым слоем пыли, когда-то яркий бордовый цвет успел превратиться в тусклый алый, а каждый сантиметр был изъеден молью. И всë же, эти портьеры продолжали стыдливо прятать гостиную от всего мира, не давая солнечному свету проникать в эту обитель мрачного величия и маячить по резному потолку. И казалось, что эти шторы полностью воплощали собой весь этот безрадостный зал, представляя его в миниатюре. Однако почему-то было невозможно не влюбиться и не захотеть приобщиться к таинственности этой комнаты, которая заслуженно считалась гордостью отеля: ломберный и бильярдный столики, декоративный камин, бархатный ковëр, – всë это хоть и было сущим старьëм, не переставало от этого быть памятником ушедшего времени, из-за чего казалось, что в гостиной обитали призраки. Но теперь все эти привидения, потеряв своë старое обличье и внушительность, всего лишь готовились к подобию пирушки и сами могли поспорить за право называться тенями. Тем временем, одинокая гостиная, со спокойствием и безразличием ожидающая своего смертного приговора, наводнялась людьми, и вместо света еë заполняли их искрящиеся улыбки ожидания весëлого вечера. И по праву складывалось впечатление, словно здесь вместился весь отель: не было только следователя с его новообретëнным свистящим дыханием, который высыпался после двух бессонных ночей, впервые не проваливаясь в темноту. К тому же, отсутствовал и более любопытный дуэт, представленный Матсом и Робертом, хотя, впрочем, в общей суматохе о них никто не вспоминал, даже не подозревая, чем те, в сущности, занимались: Хуммельс, к своему огорчению, наконец пришедший в сознание, зло уставившись на пустую стену чужого номера, где висела лишь какая-то убогая и странная репродукция на очередной древнегреческий сюжет, выливал на себя любезно предоставленный ему флакон пероксида водорода, даже не представляя, что он будет делать дальше; а Левандовски в этот момент с жаром пытался что-то доказать рассеянно слушающему его с хладнокровной полуулыбкой Виктору, на самом деле предаваясь этому бесполезному занятию с одной далеко идущей целью: найти чрезвычайно необходимую ему вещь в том барахле, которое чем-то похожий на него знакомый складировал в своей комнате. Но не будем раньше времени проливать свет на его интриги, которыми, как доказало прошлое, тот занимался с завидной регулярностью, а если вернее, всю свою жизнь, а с тех недавних пор, как Марко вновь ушëл от него, Роберт вернулся к прежнему занятию с удвоенным рвением, находя в нëм слабое утешение. В гостиной же всë было относительно мирно, и этим вечером она существовала своей отдельной оживлëнной жизнью, в которую неловко и пугливо постучалось прошлое, из-за чего казалось, что реальность наконец вернулась на круги своя, и всë снова было как всегда: изредка распоряжавшийся насчëт какой-то незначительно важной мелочи Ману, как и в университете, опять слушал байки Мюллера, рассказанные, наверное, уже в миллионный раз, но обретающие всë новые и новые подробности; погрустневший и расстроенный Юли вновь нашëл своë спасение в компании Санчо, который видел в нëм не столько человека, сколько молчаливого, пусть и невнимательного слушателя, и пафосно распинался о великой Англии, в которую принял решение вернуться, если сможет выжить, пока Холанд всë так же равнодушно ожидал, когда закончиться та вечная лекция, и Джио вернëтся. Да, эти люди изменились, но они в который раз подчинялись старым привычкам, приобретая иллюзию, что они остались прежними. И Марко, где-то на периферии сознания понимая это, всë равно радовался, ведь теперь он наконец оказался в том обществе, где его уважали и ценили, и впервые слова Виктора показались правдой. Так что Ройс, протирая очередную бутылку вина, в этом механическом занятии отыскивая нужный покой, поклялся себе, что больше никогда не вернëтся ни к Роберту, чьë имя он теперь запретил себе произносить ни про себя, ни вслух, ни к Матсу, которого отныне для него действительно не существовало. Но выполнит ли он все эти громкие обещания? Тем временем, в противоположном конце гостиной обособленно от остальных суетились студенты факультета экономического права, в прошлом, а следовательно и сейчас, предпочитающие подчëркнуто держаться подальше от «уголовников» и гражданских, которых признавали деревенщинами. И здесь также словно бы ожил забытый порядок, когда-то в прошлом считавшийся неотъемлемым и жизненно необходимым: Мейс опять работал за двоих, Чилли неоценимо помогал всем, занимаясь лишь привычным подшучиванием, пока Тимо как всегда усердно, но неумело убирал осколки разбитого им шампанского, а Кай, которого разговор с Брандтом ничуть не вывел из душевного равновесия, так как тот был уверен, что Юли либо зло пошутил, либо действительно кратковременно спятил, как он сам в этом признался, поэтому, кроме какого-то стыдливого и терпкого осадка, в душе Хаверца ничего не осталось от этого прискорбного, по его мнению, инцидента, и парень спокойно помогал Вернеру, внутри себя смеясь над мыслью, что мог кому-то понравиться. Делом даже занялись преподаватели, которые, приобретя за время пребывания в отеле пагубную привычку уделять нездоровое внимание спиртному, смутно чувствуя, что близится логическое завершение этой занимательной истории, и им предстоит вернуться к жëнам и семье, держались подальше от алкоголя, боясь преждевременно уничтожить его, и договаривались с управляющим о закуске. Однако на деле этим занимались лишь нервно потирающий свою лысину Пеп и не менее тревожно вечно поправляющий свои очки Клопп, который никогда не делал этого, но теперь приобщился к этому успокаивающему занятию, за неимением своей лысины, переняв в некой видоизменённой форме чужую привычку коллеги, который отныне не только стал его другом, но и кем-то гораздо большим: собутыльником. Да, алкоголики из этих двух чем-то карикатурных людей получились почти такие же, как преподаватели. И только Лэмпард, который окончательно бросил пить, внезапно совершенно резко перестав оплакивать потерю работы и тот факт, что его сын появится на свет без его присутствия, теперь стал ещë более мрачным, под стать своим невесëлым мыслям: ко всем его горестям примешалось и то беспокойство за Мейсона, к которому тот успел привязаться. А в жизни Маунта, который всегда открыто рассказывал все свои переживания, действительно произошло что-то важное, если не судьбоносное, и явно эта перемена ничуть не сделала его жизнь лучше. И что-то заставляло Фрэнка думать о том, что он тоже был причастен к проблемам Мейса. Но сегодня он решил во что бы то ни стало узнать их причину, и эта решительность внушала ему ничего, кроме какого-то неприятного предчувствия тяжëлого и частично откровенного разговора, если тот вообще может быть таковым, когда речь заходит о взаимодействии преподавателя и студента. – Нет, Тимо, из тебя никогда не выйдет хорошей уборщицы. – решительно подвëл итоги Бен, с умилением наблюдая, как предмет его колкостей как всегда не справлялся с поставленной задачей и не мог собрать разлетевшиеся по всему ковру осколки. И Тимо выразительным уничтожающим взглядом посмотрел на него, понимая, что опять всë вернулось назад, а их краткое перемирие оказалось иллюзией. Однако если изменились все, прошедшие через испытания отеля, переменами подверглась и эта пара: Чилли вызывающе подмигнул Тимо, расплывшись в удивительно доброжелательной, хоть и отчасти задорной улыбке, и Вернер, довольный увиденным, опять вернулся к своему монотонному занятию, незаметно усмехнувшись и покраснев. Лëд тронулся? – Я, пожалуй, принесу нормальную тряпку, пока вы не переубивали друг друга, голубки. – легкомысленно бросил всегда соболезновавший неудачам Тимо Мейс, оставив Чилли, которого распирало от гордости, за главного, отлично зная, что он уважал его и не допустит никаких уж слишком вопиющих сцен. И в этом, наверное, заключалась лучшая черта Бена: он умел привязываться и высоко ценить своих знакомых, гораздо сильнее, чем он это афишировал, и поэтому, каким бы безответственным и непостоянным он ни казался, ему можно было поручить что угодно, не сомневаясь, что Чилли выполнит это добросовестно. И Мейсон, как никто знавший этот аспект личности своего друга, умело им пользовался, из-за чего мог с вполне спокойной душой хотя бы ненадолго уйти из гостиной, которая внушала ему неуловимый и необъяснимый ужас, так как несмотря на еë внушительные размеры, ему отчаянно казалось, что стены сдавливают его, и от этого неприятного ощущения он никак не мог избавиться, как бы того ни хотел. И теперь, возвращаясь в родной просторный коридор, Мейс чувствовал себя гораздо спокойнее. Но ровным счëтом до того момента, как чья-то холодная рука сжала его ладонь. Маунт раньше никогда не задумывался о смерти, и в эту секунду, несмотря на то, что в его душе снова расправил свои цепкие щупальцы сдавливающий горло страх, он не изменил своим привычкам, так как даже на долю минуты не мог представить, что его сердце остановится – возможно, для этого ему не хватало воображения, и к тому же, не исключено, что это мешало сделать какое-то суеверное и не менее беспочвенное предчувствие, что мысли могут оказаться материальными. Так что Мейсон, хоть и напряжëнно вздрогнул, с непривычным для него фатализмом решил, что как бы он ни старался спастись, в любом случае, это было уже невозможно. И без особой надежды, лишь расстроившись, что он так и не смог уйти из жизни красиво, как всегда того хотел, Маунт обернулся, почему-то даже нисколько не удивившись увиденному. Ведь всë медленно шло к развязке, и любые конфликты должны были быть решены, что каждый интуитивно понимал. – Добрый вечер. – не придумав ничего более подходящего, вежливо поздоровался и без того не всегда правильно подбирающий слова Мейс, рассматривая своего непривычно хмурого и серьëзного бывшего педагога, словно видел того впервые, и всë же, без какого-то особенного изумления, так как Маунт, хоть и поплатился внушительным количеством невосстанавливающихся нервных клеток, всë ещë недостаточно привык к тому, что повсюду шныряют психи с кухонными ножами, и был гораздо больше склонен поверить, что с ним хотел поговорить Фрэнк, чем в то, что его попытаются избавить от самого главного инстинкта – жить. – Слушай, Мейсон, я хочу с тобой объясниться. – нетерпеливо игнорируя сравнимую, разве что, с пустым звуком фразу, без долгих вступлений и сентенций приближаясь к делу, сообщил Лэмпард, который, бросив пить со своими бывшими коллегами, перешëл к выполнению последнего дела в его списке неотложных задач, которые стояли перед ним до возвращения в мир «по ту сторону отеля». Ведь он, как и многие другие, осознавал, что скоро всë это должно было закончиться, и праздник жизни, который на время вновь сплотил всех и опять превратил в людей, пусть и немного видоизменённых, на деле был торжеством смерти и одновременно своеобразным прощанием с ненавистным, но уже родным «Arc-En-Ciel'ем», которому была уготована, наверное, одна из самых ужасных судеб. – Ведь неужели мы не можем наконец поговорить откровенно? – Разумеется, не можем. – не зная, что ещë можно ответить на подобное заявление, фамильярно и грубо, зато честно сказал Мейс, не расположенный к серьëзному и открытому разговору, хотя бы из-за того, что он обещал довольно скоро вернуться, а диалог бы задержал его на добрые двадцать минут. – Да и вообще, если быть откровенным, я не хочу ни о чëм разговаривать, и мне пора идти. – добавил он, скорее не из-за того, что действительно собирался немедленно возвращаться назад, но как бы ради внешнего приличия и соблюдения общепринятых правил заявляя, что его никто не держит, и этого разговора, а следовательно и всех его последствий, хотел вовсе не он. И прекрасно понимая и даже более того, одобряя подобные размышления, Фрэнк без особого энтузиазма попросил Мейса «немного подождать» и ударился в пространные уговоры всë объяснить, решив, что просто попросив дать честный ответ он, конечно же, или как до этого сказал Маунт, разумеется, ничего не добьëтся. И надо было заставить его ответить правдиво, либо использовав в качестве преимущества нехватку свободного времени, либо просто довести до этого нелепыми предположениями. И после десятиминутного занудного монолога, который Мейсон слушал с нарастающей злобой за то, что обязан участвовать в этой до жути неловкой и скорее печальной, нежели забавной, сцене по вине всë того же Лэмпарда и по его непосредственной инициативе, так что расчёты преподавателя вскоре оправдались. И Маунт, отчасти понимавший, что всë это неизбежно, и одновременно в какой-то степени уставший выслушивать чужие бессмысленные мысли, на одном дыхании выпалил когда-то сказанные Робертом слова, которые всë это время, не переставая, держал в голове, и которые заставили его густо покраснеть. Но пути назад уже не было, правда была сказана, и повисло напряжëнное, тяжëлое молчание двух совершенно сбитых с толку людей, которые, однако, не хотели его нарушать. Конечно, и Мейсон, и Фрэнк умом понимали, что слова Левандовского были злой выдумкой или просто превратно и неправильно истолкованной случайной фразой, вырванной из контекста. И всë же они стыдливо молчали, из-за чего можно было заподозрить, что это было истиной. Ведь почему тогда Лэмпард задумался, а Мейс, в своë время услышавший этот бред, не рассмеялся над ним? Или это было уже не так невероятно, как представлялось раньше? Как всегда, на этот вопрос можно было ответить и решительное да, и не менее уверенное нет, но правда была всë же где-то посередине. Ведь отношения между студентом и преподователем, которые, справедливости ради, уже были бывшими после увольнения Фрэнка, со временем превратились в родственные. А так как их не связывало кровное родство, то рано или поздно всë это должно было перейти или в крепкую дружбу, или во что-то большее, что, правда, было уже маловероятно. Но пока что ещë можно было выбрать из этих двух вариантов, и с этим и столкнулись Фрэнк с Мейсоном, которые всегда дорожили друг другом. – Не помню, что бы я говорил эти слова. – наконец задумчиво произнëс Лэмпард, понимая, что он, как старший, должен был первым нарушить тишину, и Маунта обрадовало, что тот самостоятельно понял это. – В любом случае, даже если я мог сказать что-то подобное, надеюсь, что ты достаточно взрослый, для того, чтобы понять, что то, о чëм ты говоришь, просто-напросто невозможно? – он издал сдавленный смешок, недовольный собственным ответом, но Мейса, по видимости, такой расклад совершенно устраивал: он одухотворëнно согласно кивнул и даже улыбнулся. – Конечно же, я ни о чëм таком даже не думал. – правдиво соврал он, сам веря в то, что не лжëт, и это ещë больше усилило какое-то противоестественное разочарование Лэмпарда, который чувствовал себя ребëнком, который сознательно, от одной только гордости и желания продемонстрировать характер и силу воли отказался от предложенного мамой киндера сюрприза, и всë равно сохранял надежду, что та купит его. Но, как показывает практика, такого волшебства не происходит. И всë же, Фрэнк в какой-то степени был доволен, потому что знал, что теперь он в любом случае, хоть и не с безупречно чистой совестью, но вернëтся к своей семье, в которой, однако, Мейсон, как и раньше, останется любимым сыном. – Так конфликт исчерпан? – понимая, что это оказалось поразительно просто и стоило сделать гораздо раньше, поинтересовался Лэмпс, и Маунт, всë равно стесняясь, но помня, что тот уже не являлся его преподавателем, с робкой улыбкой бросился в его объятия, чувствуя себя необычайно счастливым и свободным впервые за долгое время. И уже не вспоминая ни о тряпке, которая по идее была причиной его ухода из гостиной, ни о разбитой Вернером бутылке, в сопровождении Фрэнка вернулся назад, где уже вовсю кипел праздник: за столом шла оживлëнная беседа, беспрерывно слышался сладостный звук бьющегося друг об друга хрусталя бокалов... И жизнь опять была прекрасна. Однако несмотря ни на обилие превосходного алкоголя, ни на дружескую атмосферу и радостное настроение, что-то внутри едко подсказывало, что все обитатели отеля уже были в ней лишние.