***
В ярко освещённом и вычурно - богатом помещении толпилось множество различных людей высокого общества. Прекрасные залы переполнились танцующими мазурку и вальс, туда-сюда носилась прислуга с подносами, полы дрожали от бесконечного топота, отовсюду раздавались голоса всевозможных тембров, сливающихся в невозможную какофонию. Чацкому, всей душой нетерпящему подобные мероприятия, казалось, что помимо всего прочего, было ещё и неимоверно душно. И хотя Печорин, как и обещал, оставался рядом, юноше все равно было до ужаса неспокойно, даже больше, чем обычно. Сегодня, не считая обыкновенную неприязнь, присутствовало ещё и какое-то мерзкое предчувствие чего-то плохого, что непременно должно было случиться. Александр вежливо улыбался всем, к кому его тащил Григорий, даже вынужден был станцевать вальс с дочкой какой-то княгини, глубоко пряча свое желание поскорее отсюда уехать, и нервозность, которую выдавали подрагивающие пальцы, тут же крепко сжатые им в кулак. Окончив кружиться в танце и поклонившись княжне, Чацкий стал выискивать глазами куда-то подевавшегося Печорина. Тот был уже окружен толпой восхищенных барышень и их матерей, среди них также затесались пару господ, не менее восхищенно смотрящих на офицера. В груди кольнуло, неприятное чувство ревности разлилось внутри, и Александр поспешил к своему Григорию. От их небольшой группы исходил почти непрекращающийся смех, и возбужденные возгласы, которые тут же смолкли, стоило Чацкому приблизиться вплотную, и подойти к Печорину. Юноша пронзительно взглянул на офицера, в ответ получив умоляющий взгляд, тут же, впрочем, сменившийся на привычное выражение лица, и громкое восклицание: - А вот и Александр Андреевич! Мы вас уже заждались, так увлеченно вы танцевали с княжной, - с едва уловимой ноткой укора произнес Печорин, широко и даже как-то нахально улыбаясь. Чацкий скривился в подобии улыбки, с каждой минутой терпения становилось все меньше, ровно как и самообладания. Он чувствовал себя абсолютно лишним, еще и Григорий вдруг решил усиленно подействовать на нервы. Александр уже хотел было развернуться и уходить, хотя бы в другой конец зала, где людей было в разы меньше, дабы не спровоцировать конфликт или лишнее проявление эмоций, как на плечо его легла широкая ладонь, словно пригвождая к земле. Чацкий вздрогнул всем телом и оцепенел. Прикосновение показалось смутно знакомым. Лицо его вдруг вспыхнуло и тут же побледнело обратно. "Нет! Этого никак не может...никак не может быть! Вздор!" - думал про себя Александр, боясь повернувшись увидеть именно того, чей образ вспыхнул в голове. - Федор Николаевич, наконец вы вернулись, спешу познакомить вас с моим хорошим другом - Александром Андреевичем Чацким, - вскричал вдруг Печорин, и переводя взгляд на руку пришедшего, лежащую на плече Чацкого, добавил, - однако, вы никак уже знакомы? - тот, к кому он обращался представлял собою молодого человека, лет двадцати пяти, с тёмными вьющимися волосами и болотисто-зелеными холодными глазами, приятной внешностью и несколько надменным выражением лица. -Ну здравствуй, Саша. - слегка склонившись к Чацкому, и едва слышно, так чтобы услышал только он, шепнул Федор, и громко добавил, - Да, нам доводилось раньше встречаться. Александр стоял уставившись в одну точку и словно уже не здесь находясь. Он рвано дышал, шаря рукой в поисках того, за что можно было бы ухватиться, чтобы не свалиться на пол, ведь собственные ноги отказывались его держать, предательски подгибаясь. Печорин поспешил подхватить Чацкого под руку, обескураженно всматриваясь в его побелевшее лицо. - Александр Андреевич, вам плохо? - будто с усмешкой спросил Федор Николаевич, продолжая стоять на том же месте. - Я... Со мной все...все в порядке... Мне только нужно...отойти ненадолго... Прошу извинить, - отрывисто, словно задыхаясь, лепетал Чацкий. - Я провожу вас, - твёрдо сказал Печорин, переводя непонимающий взгляд с нагло ухмыляющегося Федора на Александра. Последний ничего на это не ответил, и быстро зашагал к главным дверям, выскакивая на улицу. Григорий, идущий прямиком за ним, заметил, как сильно Чацкий сжимал кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Печорин решительно не понимал, что такого могло быть между этими двумя, чтобы вызвать такую реакцию? Он не так давно узнал Федора Николаевича, но он отнюдь не показался ему недостойным человеком, напротив, он был знатен, недурен собой, влиятелен, на хорошем счету у многих влиятельных лиц, а главное - не скучен.***
Вся эта сцена продлилась не более пары минут, но Александру показалось что она растянулась в мучительные часы. Он был абсолютно обескуражен появлением Федора, которого так долго и старательно пытался забыть и выцарапать из своего сердца. Когда-то он заполнял его до краев, заставляя трепетать от нежности и нескончаемого чувства любви, но потом он же его и растоптал, высекая холодным лезвием острых слов прямо по живой плоти: "ты мне не нужен больше". Стоило только его лицу появится перед глазами, как в голове тут же проснулись закрытые на множество дверей болезненные воспоминания минувших совместных дней. Взгляды, слова, прикосновения шершавых рук, смех, их места, поцелуи украдкой, душевная близость, рассветы с тихим шепотом куда-то в ключицы; боль, слезы, обида, гнев, ссадины, непонимание, отчужденность, закаты с одинокими слезами; - противоречивые, на самом деле не забытые и не зарубцевавшиеся фантомные образы обрушились на Александра с появлением Федора. Со временем Чацкий понял, что Николаев никогда по-настоящему его не любил. Этот человек любил только чувство абсолютной власти над партнером, едва ли вообще умея искренне чувствовать хоть что-нибудь к другим людям, кроме желания причинить боль и разрушить изнутри. Но тогда, когда его распирало от чувства щемящей нежности от одного лишь его вида, он просто-напросто не хотел этого видеть, не хотел этого понимать. Александр готов был терпеть все его выходки, все колкости летящие в него***
Григорий обнаружил Чацкого сидящим на резной скамье в небольшом саду за домом. Он был неподвижен, учащенно дышал и часто моргал, глядя в одну точку, всегда идеально прямая спина его несколько сгорбилась. Офицер тихо приблизился и присел рядом, всматриваясь в ушедшего в себя юношу. - Саша... - негромко позвал Печорин, - Ты можешь объяснить мне, что с тобой? - Чацкий медленно повернулся к нему. - Что со мной? - слабо усмехнувшись, с горьким отчаянием в голосе начал он, - Этот человек разрушил меня едва ли не до самого основания. Обманом забрался ко мне в душу и методично кромсал ее, пока вовсе живого места не осталось. Он застилал мне глаза клятвами в чувствах, а я, влюбленный дурак, не хотел видеть ничего кроме этого. Потом ему, похоже наскучило, и он просто ушел, оставив меня в одиночестве собирать себя заново, по кусочкам, из разбитых им же стекол души моей, - Александр говорил отрывисто и сбивчиво, но Григорий все понял, хотя и не знал, что на это ответить. Офицер вдруг глубоко задумался о чем-то своем. Чацкий, не дождавшись никаких действий со стороны Печорина, поднялся со скамьи и также тихо и печально, как прежде, произнес: - Впрочем, это уже не важно. Но оставаться я не намерен, и сейчас же еду домой. Ты остаешься? - вопрос был произнесен не то с мольбой, не то с укором, но Печорин, погрузившийся в свои мысли, не заметил ни того, ни другого, в ответ только рассеянно кивая. Александр хотел было сказать еще что-то, но поняв, что офицер его вовсе не слышит, резко вдохнул и развернулся, уходя. В глазах его блестели никем в тот вечер не замеченные слезы.***
Когда Печорин наконец выплыл из болота своих мыслей, то резко поднялся и уверенно зашагал обратно в дом, с четкой целью поговорить с Николаевым. Ему вдруг показалось, что они поймут друг-друга, как никто. Найти его труда не составило, и выцепив Федора из окружения барышень, он оттащил его в безлюдный угол. Тот выглядел несколько обескураженно, но заинтересованно. - Что произошло между вами и Чацким? - без хождений вокруг да около начал Григорий, с горящими от внутреннего любопытства глазами, что не укрылось от его наблюдательного собеседника. - О, так вы близки? Я с самого начала так и подумал, и видно, оказался прав, кому попало он бы о нас не рассказал. Пойдемте в сад, там в тишине и спокойствии беседовать более приятно, - все с той же уверенной ухмылкой, что прежде, проговорил Федор и, не дожидаясь ответа, вальяжно зашагал к дверям. Печорин последовал за ним, принимая правила игры, которую затеял Николаев. В тишине прохладной ночи шаги молодых людей, идущих вдоль слабо освещенных деревьев и скамеек, казались особенно громкими. Вдруг идущий впереди Федор остановился, поднимая голову к звездному небу. Печорин, подойдя, повторил его действие, периодически переводя взгляд на Николаева. Ждать не было мочи, и спустя пару минут Григорий решил напомнить о том, зачем они сюда пришли. - Итак... Что же вы можете мне сказать? - напускная серьезность офицера, кажется, позабавила собеседника. - Григорий Александрович, у вас бывало такое, когда вы видите человека, и просто хотите его себе? Как цветок, или понравившуюся вещь. Вы не любите его, или любите, но не так, как принято, а совсем как-то иначе, - все также глядя в небо, спросил Николаев. - Да, бывало. - Но редкий человек может любить один и тот же цветок всю жизнь, ровно как и вещь. Однажды он надоедает нам, и мы примечаем новый, заинтересовавший нас бутон. И хотя цветы не люди, все одно. Почему-то мне кажется, что вы понимаете. Вот и ответ на ваш вопрос. -Да, я прекрасно понимаю, ведь испытывал подобное множество раз за свою жизнь, - крутя ус, несколько задумчиво отвечал Печорин. Федор наконец отвлекся от лицезрения неба и переключил свой взгляд на офицера, вглядываясь в его лицо. Он скользил взглядом по подвивающимся волосам, сдвинутым к переносице густым темным бровям, задумчивым глазам, обрамленным длинными ресницами, задерживался на сухих губах, отчетливо ощущая необоснованное ничем желание смочить их влажным поцелуем. Печорин был невероятно притягателен, и в Николаеве вдруг проснулось то самое чувство, о котором они только что беседовали. Через мгновение Григорий поднял глаза на него, устанавливая зрительный контакт. С минуту они просто смотрели друг другу в глаза, и, кажется, Печорин ощущал то же, что Николаев. Федор первым отвел взгляд, снова поднимая голову к небу, и, как бы невзначай, спросил: - Скажите, Григорий Александрович, после самых глупых и опрометчивых своих поступков испытывали ли вы стыд за содеянное? - Нисколько, - отдаленно догадываясь, к чему ведет этот вопрос и лукаво улыбаясь ответил Печорин. - Тогда и я не буду, - резко поворачиваясь к офицеру и притягивая его за воротник к себе, произносит Николаев и впивается в сухие губы Григория, исполняя свое опрометчивое желание. Печорин нисколько не сопротивляется, абсолютно не задумываясь о безрассудности происходящего и чувствах Чацкого, которые он сейчас без капли сожаления предавал, целиком и полностью отдаваясь мимолетному порыву и желанию.***
По прибытию домой Александру стало не особенно легче. Он вошел, как-то обреченно вздохнул и осел на пол у стены, обхватив голову руками. Перед глазами все еще стояло лицо Николаева, словно смеющегося над его болью, и безразличный, даже не глядящий на него, взгляд Григория. На душе было премерзко, горько и обжигающе тоскливо. И снова это чувство невозможного одиночества, стискивающее все внутри в тугой узел. Он устал. Он очень, очень устал. Его глаза медленно закрылись, и он впал в беспокойную дрему. Григорий вернулся домой уже к утру, взъерошенный и насквозь пропитанный чужим запахом. Увидев спящего на полу Чацкого, в груди кольнуло что-то напоминающее чувство стыда. "Он ничего не узнает" - уверенно подумал Печорин, и это несвойственное ему чувство отступило так же быстро, как и появилось. Офицер осторожно подхватил Александра на руки, и донес до кровати, начиная задумываться о том, что он к нему испытывает теперь, особенно после сегодняшней ночи. Уложив Александра, Печорин направился в соседнюю комнату, усаживаясь за письменный стол, открывая дневник и начиная новую запись: "Больше всего я не хотел к нему остыть, но, кажется, это все же произошло. Или пока только происходит, но в любом случае, это уже неизбежно. "***
Александр порой был несколько наивен, но глупым он никогда не был, ровно как и невнимательным. Потому, он чутко подметил некоторые изменения в поведении Григория, его прежде редкие, а теперь едва ли не ежедневные поездки в свет, якобы по неотложной необходимости, ставшие резче и отчужденней интонации и много что еще. Он уже проходил через подобное, и не хотел бы повторить печальный опыт. Задав несколько раз пару наводящих вопросов, которые Григорий перевел в шутку или попросту обрубил на корню, Чацкий отступился, не желая досаждать своими навязчивыми мыслями. Каждый раз он одергивал себя, дабы не задать тысячу и один вопрос, вместо короткого "куда ты?" или "как скоро тебя ждать домой?". Закрывал глаза на поздние возвращения домой, снова и снова списывая их на непредвиденные обстоятельства. Не требовал к себе внимания и ласки, проводя ранее совместные вечера в одиночестве, терпеливо замалчивая обиду, позволяя себе только изредка тихо прошептать "я скучаю". И все ради того, чтобы оставаться с ним, чтобы сохранить их союз, который, очевидно, пошел трещинами. Все это казалось отвратительным дежавю, вызывающим липкий страх, расползающийся изнутри. Все эти несколько недель Чацкий пробыл исключительно дома, не то в надежде на вразумление Печорина, не то попросту находясь в меланхолии. Но больше не было сил находиться здесь, в этой жуткой тишине, когда-то заполненной их разговорами, и он, черканув короткую записку для Печорина, который снова отбыл "по делам", и вряд ли скоро явится, отправился в город, в надежде хоть сколько-нибудь развеяться. Он медленно шел против потока людей, всматриваясь в чужие лица. Стоял на набережной, наблюдая за неизменной водной гладью. Следил за движением листьев, которые игриво носил туда-сюда ветер. Ближе к вечеру он решился пойти туда, куда они всегда ходили вдвоем с Григорием. Не до конца осознавая зачем, и зная, что будет тяжело находиться там без него, все равно шел, словно пытаясь ухватиться хоть за что-то, что их когда-то связывало. Это было не особенно большое двухэтажное заведеньице, в котором столики были ограждены друг от друга не особенно толстыми стенами, образуя маленькие комнатки на двоих-троих посетителей. Это было их с Григорием место. Парадокс, но одну из таких комнаток, в которой они всегда и сидели, никто кроме них не бронировал, словно весь мир знал, что это только их территория. Поэтому Чацкий особенно удивился, когда ему сказали, что столик под номером "46" забронирован уже на неделю вперед. - Что? Кем? - Чацкий был несколько удивлен, ведь его совсем никогда никто не бронировал кроме них. Но его удивлению предстояло в разы усилиться, когда владелец заведения вежливо ответил: - Господином Печориным. Мир перевернулся с ног на голову, а на место уже не встал. Александр, не видя ничего вокруг себя, и игнорируя крики о том, что туда нельзя, понесся к комнатке под номером "46". Люди, ступеньки, сбитое дыхание, и вот он уже перед нужной, до боли знакомой дверью. Рука сама тянется ее открыть, но трясется от страха перед неизбежным. Деревянная ручка со скрипом проворачивается, и он широким движением распахивает дверь. Сердце пропустило удар. Там действительно сидел Печорин, находясь при этом в объятиях Николаева и с ним же обмениваясь страстными поцелуями. Спустя мгновение они замечают его и приходит их черед удивляться. Григорий вскакивает, бросаясь к дверям, но резко останавливается, оставаясь на месте. Его лицо в тот миг выражало что угодно, но только не чувство вины. Николаев, осознавая, что произошло, заливисто рассмеялся. У Чацкого словно резким ударом поддых выбило весь воздух из легких, он замер, глядя прямо в глаза Григорию. Хватая ртом воздух и как-то истерически-растерянно улыбаясь уголками губ, он переводил взгляд с Печорина на Николаева, в то время как предательские слезы застилали покрасневшие глаза. Затем он, так и не сказав ни слова, тихо вышел из комнаты, и пошатываясь направился прочь из заведения. Александр шел по улице, не разбирая дороги и не видя ничего перед собой. Задыхаясь от жгучей боли предательства, он прислонился к ближайшей стене, опускаясь без сил на землю. Люди безучастно шли мимо, изредка останавливаясь и спрашивая, чем они могут помочь.***
Когда дверь за Чацким закрывается, Григорий в оцепенении замирает и несколько минут безмолвно смотрит туда, где только что стоял Александр. Грудь офицера потяжелела, и он ощутил неприятное жжение в месте, где должно находится сердце. Было ли оно там? Печорин сомневался в этом сам. Он и вправду не собирался идти за Александром, но все это несколько выбило его из колеи, опровергая мысль, что сердца все же не было. Григорий не мог объясниться даже перед собой, что уж думать о тех других, кто страдал из-за него. Печорин с тяжелым вздохом опустился в кресло в спальне, оглядывая заметно опустевшую комнату, хотя вещей в ней вовсе не убавилось. Пропала из нее более значимая деталь, нежели какая-нибудь безделушка. Офицер сжимал и разжимал кулаки, крепко зажмуривал глаза, а после резко распахивал их, в попытке хоть сколько нибудь осознать, что творится в его собственной голове. Ходил взад-вперед по комнате, и как ни старался, не мог найти ответа на вопрос: " отчего же мне нисколько не стыдно? отчего я не ощущаю чувства вины, как другие? отчего ломаю судьбы людей, сам того не сознавая?". Быть может, Григорию и было сейчас совестно от того, как вышло все с Чацким, но он не знал, что это именно то самое чувство вины, ведь он полагал, что вовсе не способен его испытывать. Григорий не собирался тратить весь оставшийся вечер на неприятные, и даже несколько болезненные размышления. Офицер был из тех людей, кто предпочитает забыться в вине и чьем-нибудь обнаженном разгоряченном теле. Об этом всем он будет думать позже, а сейчас он возьмет из винного погреба бутылочку-другую, и отправится к Николаеву, ничуть не сокрушаясь о произошедшем. "Чацкий остынет, забудет. И я забуду, и в этом мне, несомненно, помогут." - убеждал сам себя офицер, сидя в экипаже, мчащемся по вечернему Петербургу.***
Чацкий не забыл. Не остыл, и не зажил новой жизнью, как пророчил Печорин. Чацкий зачах, продолжая увядать все сильнее. Он поселился в небольшом доме на окраине Петербурга, наняв лишь пару человек самой необходимой прислуги. Александр всегда был одинок, но теперь это ощущалось особенно остро, отзываясь ноющей болью где-то под ребрами. Рваные раны никак не желали затягиваться и рубцеваться, а глупое разбитое сердце не отпускало треклятого офицера. Горящие от непрошенных слез глаза вновь и вновь возвращались к аккуратно выведенным рукой Печорина строчкам, с некогда искренними, теплыми словами, обращенными к нему в письмах. Совсем тяжелыми вечерами Чацкий писал ему письма в ответ, чтобы никогда их не отправить, скармливая ненасытному пламени. Александр все время мерз, никак не согреясь, словно уходя, Печорин забрал все тепло с собой. Мир вдруг потерял все краски, обратясь в нескончаемую серость длинных и одинаково отвратительных дней. Стоило Чацкому зажмуриться, как перед глазами начинали мелькать непрошенные мучительно-знакомые образы. Александр перестал ждать, что станет легче, что Григорий вернется, что горящая тоска в груди остынет. Все стало до одури одинаково, пропитано одиночеством до дрожи в бледных, словно у мертвеца, пальцах. Невозможно было быть один на один с собой в этой тишине, окруженной глухими стенами темного и неприветливого дома. Вскоре Александра настигла бессонница, сменившая постоянные жуткие кошмары на бесконечно-длинные холодные ночи, занимаемые им попытками читать, которые редко венчались успехом. За бессонницей пришли головные боли, но хуже были бесконечные навязчиво-обжигающие мысли, появляющееся за ними чувство вины и беспрестанная горечь на губах. Порой до того было невыносимо, что хотелось кричать, срывая голос, но не было никаких сил прошептать хоть слово. Хотелось сбивать в кровь кулаки о стену, крушить ни в чем неповинную мебель и бить стекла. Но Александр сам был словно хрупкая фарфоровая статуетка с трещиной в самом ее центре, готовая с минуты на минуту разбиться окончательно, распадаясь на острые ломаные кусочки. Чацкий осунулся и был сильно истощен, всегда белее собственных холодных простыней, но с частым жаром. Постоянная усталость, слабость и подавленность перерастали в обмороки, и если бы не ключница, вызвавшая в один из них врача, Александр никогда не обратился бы за помощью. Мужчина, которого позвала ключница, привел в чувства Александра, и настоял на осмотре. Чацкий был не в силах сопротивляться, и просто делал то, что говорил ему врач. Седовласый доктор хмурил брови, и молча делал свою работу. Вскоре он закончил, дал Александру время нацепить обратно белоснежную рубашку, помедлил после еще пару минут и с неприкрытой печалью в глазах начал говорить. По мере того, как он объяснял, что же с Чацким, у последнего заполошно билось сердце и глаза расширялись с каждым словом. - И с этим совсем ничего нельзя сделать? - хрипло, с тихим отчаянием в голосе, спрашивает Александр. - Отправляйтесь на Кавказ, полечитесь минеральными водами. Быть может, вам повезет. Но во всяком случае, в том климате и под солнцем вам определенно будет лучше, чем в сыром Петербурге, - несколько печально отвечает доктор, хлопает растерянного Чацкого по плечу, и выходит из слабо освещенной комнаты. Александр устало вздыхает и прячет лицо в ладонях, отчаянно не понимая, что такого он сделал, что все это происходит именно с ним.***
Кавказ встретил Александра, поспешившего исполнить совет врача, приветливым теплом и нескончаемой зеленью. Яркое солнце заливало все вокруг, и Чацкий бессознательно подставил лицо к теплым лучам, остановившись по пути к снятому жилью. Но как бы ни грело полуденное солнце, внутри Александра оставался все тот же могильный холод, растопить который мог только один человек на этом свете, а ему, увы, до трагедии юноши дела не было. Сняв небольшой домик на окраине, Чацкий остался тем же измученным жизнью затворником, исправно выходящим только на вечерние прогулки, чтобы его пребывание здесь имело хоть толику смысла. Он не посещал ужинов и вечеров, не торопился знакомится с "водным обществом" и хоть сколько нибудь контактировать с людьми без острой надобности. Несмотря на это слухи о нем стали ходить еще в первые дни приезда, смешивая воедино нарытую бог весть откуда правду и грязную ложь, добавленную чтобы приукрасить скудную историю. Остро любопытствующие пытались заявится к нему в гости, или перехватить на прогулке, совершаемой в максимальном отдалении от людей, но все те немногие, кто пытался завести с Александром беседу, получали мягкий отказ, вымученную улыбку и просьбу больше не беспокоить. Спустя непродолжительное время немногочисленные попытки прекратились, завершившись общим выводом о том, что молодой человек по всей видимости несколько не в себе. Единственным человеком, с кем Александр завел знакомство, был местный врач, с которым он вынужден был общаться по поводу собственного здоровья. Он заходил пару раз в неделю, выдавал немногочисленные лекарства в виде капель, советовал больше бывать на свежем воздухе, вводить в свой рацион побольше фруктов с овощами, да и только. По его печальному взгляду и тяжелым вздохам после осмотра, Александр отчетливо понимал, что осталось ему не слишком долго. Хотя на словах доктор был исключительно убежден, что Чацкий медленно, но верно идет на поправку, и совсем скоро справится с недугом. Пожалуй, знать, что ты вот-вот умрешь - самое странное чувство, что может испытать человек. Оно вызывает такую невероятную волну самых различных размышлений, что недолго и захлебнуться, задохнувшись в толще несказанных слов и невыполненных дел. Но если любой другой человек стал бы сокрушаться о столь короткой жизни, упущенных моментах, страдающих близких и о всем том, о чем обычно думают умирающие люди, Чацкий считал, что его болезнь есть логическое завершение его неудавшейся жизни. Он не писал завещания, ведь нечего было после себя оставить, он не страдал от того, что причинит своей смертью кому-то боль, ведь оплакивать его было попросту некому, он не цеплялся за эту жизнь, ведь ничего его здесь не держало. Александр доживал небольшой остаток времени, что ему остался, и размышлял временами только о том, был ли он хоть на секунду дорог кому-нибудь? Имела ли его жизнь место в чьей-нибудь чужой? В такие моменты одиночество ощущалось совсем остро, впиваясь в горло и заставляя задыхаться. Сидя на каменистом выступе и глядя на уходящее закатное солнце, Александр часто поневоле вспоминал Печорина, каждый раз на секунду слегка морщась и сгорбливаясь, словно от физической боли. В его голове мелькали одни и те же фантомные образы: вот они сидят у камина и держаться за руки после долгого и тяжелого дня, вот он мягко целует офицера в макушку, когда тот уезжает в город по срочному делу, вот Григорий читает ему стихи, порою переходя на французский, вот они - счастливые донельзя, словно светящиеся изнутри своей любовью и радостью. Что было дальше Чацкий вспоминать не хотел. Но вспоминал. Снова и снова. Каждую минуту тех дней, пропитанную насквозь нестерпимой болью и горящей тоской в груди, сырую от непролитых слез и горькую от исковерканных едких фраз, обращенных друг к другу. Вспоминал и все сильнее сжимал кулаки, не в силах вытравить эти чувства и яркие образы из головы. А после собирал себя по битым кусочкам, что сам разбросал, и отправлялся в холодное, безжизненное и уже успевшее опостылеть здание, что домом назвать у Александра язык не поворачивался, ведь там его ждала только груда исписанных бумаг, разбросанная на письменном столе у окна, пыльные книги, скорая смерть, да и ничего более. - Александр Андреевич! Вы в порядке? - Чацкий резко обернулся на звук. Перед ним стоял его врач, Евгений Иванович, обеспокоенно оглядывающий его, - Я вас уже пару минут зову, а вы не откликаетесь, я уже было заволновался. - Прошу прощения, заплутал в собственных мыслях и долго искал оттуда выход. А вы сюда какими тропами попали? Я полагал, что никто об этом месте и не догадывается. - Никто и не догадывается, кроме меня. Я на Кавказе часто и долго бываю, все места знаю, - хитро усмехнувшись и присаживаясь рядом с Чацким, отвечал Евгений Иванович, - Отсюда закат поистине прекрасен, так что не удивлен, что вам именно это место приглянулось, - в ответ Александр лишь тихо хмыкнул, и устремил свой взгляд на прячущееся за горы солнце. - Александр Андреевич, вы больны, вам нужен покой, как внутренний, так и внешний. Я же вижу, вас что-то гложет. Это может плохо сказаться на вашем здоровье, - Чацкий на секунду замер, после чего шумно выдохнул. - Как видите, внешний покой я себе обеспечил так быстро, как только сумел, но что до внутреннего... Он придет ко мне лишь тогда, когда болезнь победит. А она победит, Евгений Иванович, я ведь не слеп, и не глуп, - тяжело вздохнув, ответил Александр, как мог быстро поднялся на ноги и торопливо направился в сторону жилья. Седовласый доктор лишь печально покачал головой, пригладил рукой длинные усы и бороду, да так и остался смотреть на закат, пару раз оглянувшись на удаляющуюся фигуру.***
Печорин не знал, зачем приехал на Кавказ. То не было желание развлечься с местными барышнями или устроить хаос среди отдыхающих, и тем паче целью было не лечение. Цели, как таковой, толком и не было вовсе. Было только иррациональное желание, влечение именно сюда, словно Григорий был кем-то ведом и по желанию управляющего им существа, он, словно послушная марионетка, отправился к палящему солнцу и минеральным водам. С Николаевым у них, как и ожидалось, ничего не вышло, мимолетная страсть перегорела у обоих разом, и они разошлись, словно никогда и не знали друг друга. Его он забыл так же быстро, как у них все закрутилось в глупый страстный клубок. Но вот Чацкого он в последнее время вспоминал частенько. Потому может и приехал сюда - в надежде избавиться от навязчивых мыслей и развеяться. Но, какая досада - от себя не убежать. Посещая балы и званые ужины, отправляясь на конные и пешие прогулки, кокетничая с незамужними и замужними барышнями, у Печорина в голове крутился только образ зеленоглазого юноши, со светлыми, немного отливающими рыжиной, мягкими завитками волос и длинной лебединой шеей, усыпанной родинками. В последнюю их встречу он запомнил только его глаза, в которых скопилась вся боль и все те слова, что он себе не позволил сказать. Вспоминая их, Григорий снова ощущал то чувство, напоминающее угрызения совести. Он не знал, что сейчас с Чацким и где он, жив ли тот вообще, потому как все это время не интересовался им и его состоянием. Но при мысли о том, что с ним могло что-нибудь произойти, неясное чувство тревоги окутывало все внутри, заставляя внутренности стянуться в тугой узел. Потому, услышав на одном из приемов его имя, Печорин тут же оживился, позже включаясь в разговор двух барышень, активно обсуждавших затворничество Чацкого, из которого ему удалось узнать, что Александр сейчас находится здесь, на Кавказе, живет отшельником и не хочет никого подле себя видеть. Уболтав их еще немного, Григорий выведал конкретный адрес, куда и поспешил направиться на следующий же день.***
Печорин приблизился к небольшому дому на отшибе около полудня. Вокруг не было ни души, как и говорили на вчерашнем приеме. Слегка постучав о деревянную дверь и не получив ответа, Григорий мягко отворил ее и ступил в дом. Внутри было также оглушающе тихо, что показалось офицеру несколько странным. Он мягкой поступью продвигался вглубь, обращая внимание, что все находится в запустении, покрывается пылью, словно здесь на самом деле давно никто не живет, воздух будто бы пропитан печалью, а вместе с пылью на все вокруг оседает тоска. Он заглядывал в пустые одинокие комнаты, не находя ничего, что могло бы указать на то, что хозяин дома в добром здравии и хорошем расположении духа. Пока обстановка только давила на плечи, накидывая фантомную петлю на шею. Наконец Григорий дошел до последней не осмотренной комнаты, дверь которой была приоткрыта. Едва заглянув в нее, офицер понял, что там находится человек, и это никто иной, как Чацкий. Сердце Печорина заполошно забилось, глядя на уснувшего прямо за письменным столом юношу. Он подошел ближе, рассматривая его и еле дыша, словно боясь спугнуть. Александр был гораздо бледнее, чем Печорин помнил, лицо его даже во сне было напряжено, и весь он время от времени мелко подрагивал. Спустя пару минут, Чацкий вдруг резко вскочил, часто дыша и хватаясь за горло. "Похоже, ему снился дурной сон" - подумалось Печорину, который от неожиданности отступил на пару шагов, вскидывая руки. Александр мотнул головой, потер переносицу и поднял взгляд на Печорина, тут же замирая в неверии. - Вы..? Я, похоже, еще сплю, либо у меня уже начался бред, - вцепляясь в ручки стула до побеления пальцев, бормотал Чацкий. - Вы не спите. Я действительно здесь, из плоти и крови, стою перед вами. Вы какой-то бледный, вам бы поменьше за столом спать. - Из плоти и крови, говорите... Могу я убедиться? - поднимаясь со стула и мелко подрагивая всем телом, слабым голосом спросил Александр. - Можете, разумеется, - ухмыляясь, отвечал Печорин, ожидая бог весть чего, но никак не звонкой пощечины, которой Чацкий мазнул ему по лицу, вкладывая в удар последние силы. - Александр Андреевич, я понимаю, что заслужил, но начинать с этого разговор как-то уж совсем не вежливо. Я пришел побеспокоиться о вас, быть может, даже извиниться, а вы так горячо реагируете на один мой образ, - почти смеясь говорил Григорий, потирая красную щеку. - Вы... Вы беспардонный наглец, Григорий Александрович. Вы хоть понимаете, что я чувствую, когда только вижу вас? Вы вообще имеете представление, что мне пришлось пережить из-за ваших минутных прихотей? Я думал, что просто распадусь на части от боли, которую мне вашими стараниями пришлось испытать, я не спал из-за кошмаров и бессониц, мое сердце готово было разорваться, я закрывал глаза и видел вас, видел, как вы улыбаетесь мне, а потом смотрел, как целуете вы того человека! Я получил от вас предательство, вы своею рукою на ошметки разорвали мне остатки искалеченной до вас души, заставили горло сорвать в беззвучном крике и захлебнуться своими же слезами, а теперь приходите в мой дом и смеетесь надо мной! - сменяя громкий шепот на крик изливал душу Александр, ведь больше не было сил сдерживать в себе всю эту жгучую, нестерпимую боль, - Вы сломали меня, изнутри сломали, да так, что уже никогда не собрать. Зачем вы пришли? Насладиться своею работой? - Александр умолк, а Печорин замер в оцепенении, пытаясь осознать сказанное Чацким, ведь сам он находился в твердой уверенности, что тот его давно позабыл, оставляя лишь воспоминание где-то глубоко внутри. От размышлений Григория отвлек громкий кашель, он перевел глаза на Александра, который стал вдруг задыхаться и закашливаться еще сильнее, теряя равновесие и оседая на пол. Печорин присел на колени рядом с ним, постукивая по спине, говоря какие-то бессвязные глупости и протягивая карманный платочек, на котором он с тихим ужасом позже увидит кровь. Когда кашель Чацкого утих и он смог перевести дыхание, то тут же медленно поднялся, придерживаясь за стол, и отворачиваясь к окну. - Я умираю, Григорий Александрович. Я болен чахоткой и мне осталось совсем немного. Мне не помогли капли, местный воздух и вечерние прогулки. И, будем честными, в этом есть ваша доля вины, но я давно простил вас. Хотя вы, Печорин, этого прощения не заслуживаете. Уходите. Я знаю все, что вы можете мне сказать, и ничего из этого я слышать не хочу. Потому, пожалуйста, покиньте мой дом, вы причинили мне достаточно страданий, дайте мне хотя бы умереть в относительном спокойствии. Печорин не проронил ни слова, ошарашенный словами Александра еще больше. Внутри что-то гулко рухнуло вниз. Григорий был недвижим еще пару минут, после чего стал медленно отходить к двери. Уходя, он видел дрожащие плечи Чацкого, слышал его хриплые рыдания, сквозь прижатые ко рту руки, смотрел на темное кровавое пятно, оставшееся на его платке, лежащем на столе, но все равно ушел. В очередной раз, снова ушел.***
Григорий не уснул в ту ночь. Слишком много было в голове мыслей, что, как рой диких пчел, гудели и никак не давали уйти от этих размышлений. Кто угодно сказал бы, что за одну ночь никак невозможно переосмыслить почти всю свою жизнь, но Печорин рассмеялся бы каждому в лицо, кто стал бы так утверждать. Нервно и хрипло, но расхохотался бы, как полоумный. Что одна ночь? Ее хватает на пару снов, громких обещаний, сказанных где-нибудь под луной, страстных поцелуев в густой темноте, да и только. Но Григорий за одну только эту ночь успел похохотать над глупостью собственной, разрыдаться от того, насколько много боли он принес, стать мерзким самому себе, захотеть исправить все и сразу, посожалеть, что потерял столько времени черт знает на что, осознать, что все это время он любил Чацкого где-то на затворках сознания, и ему стоит перед ним извиниться уже окончательно искренне. Он знал, что ничего уже не сможет изменить, но чувствовал потребность сказать Александру все то, что он вдруг впервые осознал.***
" Сегодня доктор особенно тяжело вздыхал после осмотра. Вероятно, времени осталось совсем мало. Я начинаю примиряться с мыслью, что совсем скоро меня не станет. Ведь я потерял самого дорогого мне человека, а больше у меня ничего не осталось. И меня ни для кого не осталось. На дворе стоит май, скоро зацветет сирень. Больше всех растений, что есть, я люблю сирень. Помнится, однажды мы с Печориным были на прогулке, и он протянул мне веточку сирени, которую бог весть где достал, тогда и полюбилась она мне. Было бы здорово, если бы однажды мне на могилу принесли веточку сирени, вспомнив, что я ее любил когда-то. Но это, конечно, вздор, ведь я очень сильно сомневаюсь, что кто-то вообще вспомнит о моей могиле.8.05 "