Муха в янтаре

      Сын Неба, император Чжао Цзинхуань, правивший под девизом Фуци — «любовь отеческая», умирал.       Больной метался на простынях из желтого шелка, у изголовья его собрались придворные и лекари, наложницы и евнухи, говорившие о том, что болезнь не опасна, что его величество обязательно поправится, стоит выпить вот эту чудотворную пилюлю, или проглотить драгоценный нефритовый порошок и переставить мебель в опочивальне по фэншую.       Слуги по углам шептались, что это старый слепец, низвергнутый варварский царь, умерший год, как собака, назад в нищете и горе, пришел за его величеством. Но такие разговоры быстро пресекались, когда замечаниями, а когда — поркой.       Не существует лекарства от старости и смерти.       Принц Ци это понимал. Он кланялся со всем двором, жег благовония и постился, желая тестю десяти тысяч лет и золотого здоровья.              Через двор дворца пробежала невыносимо наглая черная крыса, ростом с кошку. Она со всей силы укусила евнуха, везущего повозку с нечистотами, и унеслась по своим делам.       Придворные уже привычно ничего не заметили, и вернулись к обсуждению. Калаф велел доверенному слуге отвести беднягу в лазарет: на прошлой неделе его товарищу крысы объели лицо.       — Как страдает его высочество!       — Как же ему не страдать? Государь успел полюбить этого юношу, как сына!       — Немудрено, ведь принц Ци всех нас спас! Как он добр и милосерден, недаром его титул означает «побеждающий тьму».       Калаф не стал это слушать.       Поклонившись должным образом, он вышел из молельни и со злостью заметил, что к нему приближается свита жены.       Та, кого за красоту звали Лунной Принцессой, сошла с паланкина по спине дворцового евнуха.       — Желаю здравствовать моему супругу. Вижу, вы опечалены болезнью отца, как и я. Отчего бы нам не найти утешение и опору друг в друге? Юйхуа знает, что вы заняты, но разве ночь — не время отдыха?       Будь на то воля Калафа — он бы сбежал из этой проклятой страны, из этого змеиного дворца и от этой женщины — своей жены. Вместо этого он поклонился, и желая скрыть отвращение, низко опустил голову:       — Моя госпожа, сердце мое бьется только ради вас. Однако этот человек все еще носит траур по отцу и названой сестре. Половина этого срока миновала. Этот человек просит дать ему возможность выполнить все положенные ритуалы. Он не хочет, чтобы его обвинили в непочтительности и неблагодарности.       Калаф делал все, лишь бы не смотреть в мутные глаза и на выбеленное лицо с двумя стрелами бровей и алым пятном рта. Жена кивнула и бусины в ее прическе нежно зазвенели.       — Разве супруги утешают друг друга лишь на ложе? Иногда и доброе слово целительно. К тому же, вам тяжелее, чем мне. Луна сегодня очень яркая. Мы могли бы вспомнить вашего дорогого отца и вашу названую сестру, что покинули вас столь внезапно.       Калаф с трудом сдержал себя.       Вольно или невольно, он все же допустил ошибку — позволил жене задеть собственные чувства и посмотрел ей в глаза.       Весь мир видел и обожал великую красавицу, во всем подобную жасмину. Калаф видел перед собой жабу с горящими любовью и ненавистью глазами, с изрытой оспинами кожей и тремя человеческими лицами на щеке, лбу и подбородке.       — Моя госпожа, — теперь он поднял голову и говорил предельно отстраненно, будто происходящее его вовсе не касалось, — виновный в их смерти предпочитает никому не надоедать и нести наказание в одиночестве.       Глаза жены вспыхнули еще ярче.       — Вы слишком строги к себе. Мы оба знаем, кто подлинный виновник смерти и вашей бедной Лю, и вашего батюшки. Миллиона смертей мало их убийце. Позвольте загадать вам загадку. Прежде вам нравилось, когда я давала пищу вашему уму. Я потратила немало времени, сочиняя ее. «Эта женщина бывает и богатой, и бедной, и красавицей, и уродливой, но всегда верна себе и что бы ни случилось, делает свою работу. Она дарит надежду и беспощадна». Кто она? Мой господин, загадка сложная, я даю вам время до вечера. Если вы выиграете, я исполню любую вашу просьбу.       — А если проиграю?       — В этой игре нет проигравших, разве что вы совсем потеряете голову. Я хочу навестить отца.       Оставшись наедине, Калаф долго не мог усмирить бушующую в крови ярость. До чего он дожил, отговаривается от ночей с женой трауром и головной болью!       Ему вспомнилось, как после свадьбы, когда он ликовал от своей победы, жена первый раз явилась к нему, без обиняков заявила, что желает его и… сбросила личину вместе с алым свадебным платьем.       Не было утонченной лунной красавицы в парчовых одеяниях: перед ним стояла мерзостная, торжествующая жаба, безобразия которой не могли скрыть три слоя свинцовых белил.       — Я жду, — сказала она и вытащила из прически шпильки, сделанные из костей его предшественников, — разве не этого вы все хотели?       Калаф был дураком и слепцом, но не трусом. Сбежать вот так — значило выкинуть в выгребную яму жертву его верной Лю и смерть отца. Он решился играть до конца и тоже снял алый свадебный халат.       Под халатом он носил нижнее белое одеяние.       — Моя госпожа, я прошу меня простить, но пока я ношу траур по отцу и названной сестре, я не смогу взойти с вами на ложе. Таков обычай моей и вашей страны.       Ах, каким бешенством исказилось лицо! Жена приняла его условия, но каждый день делала все, чтобы Калаф отказался от своего слова. Она была умна и изобретательна, и в глазах всего двора выглядела как несчастная соломенная вдовушка, муж которой столь добродетелен, что даже не смог лишить ее невинности.       Было бы чего лишать!       Калаф в раздражении швырнул статуэтку богини Гуанинь о стену. С утонченно-мелодичным звоном осколки разлетелись по всей комнате.       — Ваше высочество, принц Ци, что же вызвало ваше недовольство?              Голос, похожий на журчание ручья, принадлежал придворной второго ранга Линь — двоюродной сестре Юйхуа.       Требовалось ответить что-то пристойное и подобающее:       — Я лишь выражаю свое бессилие от того, что не могу помочь государю.       — Ваше высочество, мы все скорбим и принимаем свою бесполезность. Если позволите, эта женщина бы посоветовала вам послушать успокаивающую дух и разум музыку, а после разгадать загадку ее высочества. Доставьте удовольствие ей и себе.       Придворная Линь, в отличие от его жены, и впрямь была очень красива и умна. Калаф бы давно пригласил ее к себе, но не хотел подвергать жизнь этой женщины опасности.       — Всенепременно воспользуюсь вашим советом. Вы никогда не произносите пустых обещаний и напрасных слов.       — Спасибо за добрые слова. Нынче я ехала мимо реки и услышала чудесную игру на цине возле нашего лобного места. Судя по школе, музыкант прибыл из Гусу. Его стоит послушать. Кроме того, более красивого мужчины я в жизни не видела.       Калаф до сих пор не понимал унылой музыки хань, которая не годилась ни для танцев, ни для битвы, ни для полёта, но привычно кивнул.       Как причудливо устроена жизнь: еще год назад, спроси кто-нибудь, что ему не хватает, Калаф бы без колебаний ответил: власти, почестей, богатства, достойной жизни слепому отцу и бедной Лю.       Ради них, ну еще ради себя, он и бросил вызов принцессе с ее загадками. Он хотел дать отцу покойную старость, а Лю — того положения, которое она заслуживала. Быть доверенной слугой принца, а затем и императора — чем не счастье? Никто во дворце не посмел бы поднять на неё руку. Лю была бы счастлива ему служить.       «Чего бы и не попробовать, — решил он, ударяя в гонг, — мне нечего терять, кроме нищеты и своей жизни. Принцесса прекрасна, у отца ее нет наследника, я умен, образован и точно все отгадаю. Да они мне еще ноги целовать будут, что я избавил их от кровопролития и пустого трона».       Пусть считают это возмещением за то, что войска хань сделали с его землей. Близкая победа дразнила его, как наливное яблоко.       О, как он ошибся! Яблоко оказалось червивым и взрощенным на гниющей плоти таких же влюбленных дураков.       Калаф заигрался, и потерял обоих: и отца, и ту, что он любил как сестру.       Стоило закрыть глаза, и вновь решительная и отчаянная Лю выхватывала из прически высокомерной ханьской принцессы кривую шпильку, и прежде чем вонзить ее себе в горло, говорила громко и повелительно: «Ты, закованная в лед, еще полюбишь»! Вновь падало на жёлтый песок хрупкое тело, вновь ужасалась толпа, а отец, не в силах перенести разлуку с почти дочерью и поводырем, ложился подле и умирал.       Сколько раз видел Калаф их смерть во сне и наяву? Сотню?! Тысячу?!       Теперь он желал лишь одного — свободы, которую у него отняли.       Подумать только, его посадили в золотую клетку, а он и не заметил!       Первым, что сделал после свадьбы тесть, пока еще живая развалила в жёлтых шелках, — дал ему титул принца Ци. Калаф привязался к нему, а через шесть месяцев, в праздник середины осени, спросил:       — Как же вы позволили дочери творить такое?       По изжелта-бледному лицу тестя пробежала тень неудовольствия.       — Ты не понимаешь… моя девочка Юйхуа — единственный мой живой ребёнок. Императрица извела всех моих детей от других жен и наложниц, а я, дурак, ей потворствовал и ничего не замечал. Близнеца моей Юйхуа, Юнцзина обвинили в том, что у него лиловые глаза, как у чудовища, а мать его — наложницу Чжэнь — ах, какая это была славная и добрая девушка, как она меня любила, вместе с сыном живьем закопали в землю. Юйхуа спасла одна из дворцовых прислужниц, выдав мою дочь за свою…       — А что стало с девочкой?       Калафа несильно ударили веером, изображавшем дракона:       — Ты перебиваешь! Что, по-твоему, могло статься с дочерью слуги? Ее не то закопали в кувшине, не то продали. Ну так она сделала лучшее, что могла — умерла за хозяйку. Не считай меня неблагодарным, я хорошо наградил бедняжку за ее страдания и позволил быть кормилицей моей девочки. Потом ее, конечно, убили люди императрицы, но слугой она была прекрасной! Ничего своего и себе, только и делала, что пеклась о благе моей Юйхуа. Знаешь, моя девочка, моя ласточка не захотела идти замуж, чтобы служить мне и быть опорой, как и положено хорошей дочери, но… я ей слишком потакал и не уследил.       Тесть закашлялся, как в припадке.       — Об одном прошу тебя, береги ее. Моя бедная девочка слишком добрая и нежная для этого мира. У нее кроткое и чистое сердце, но люди причинили ей много горя… как же она убивалась, когда на ее глазах удавили Хэцзин, так ей и было тогда пять лет. Весь дворец перебудила криками. Покажи ей, что ты ее любишь, и что она может тебе доверять. Разгляди ее настоящую, а не то, что видят все вокруг.       Калафу было отчаянно жаль ту девочку, у которой отняли кормилицу, и не жаль женщину, в которую она выросла. Себя его ему было жаль еще больше.       С каждым днем он путался и увязал в паутине дворцовых церемониалов и интриг все глубже и глубже, как муха в драгоценном янтаре.       Калаф и был этой мухой.       Каждый день он ходил на советы, говорил с тестем и его неотличимыми друг от друга министрами, искал себе союзников, ездил справляться то с наводнением, то с засухой и голодом, ловил шпионов из Корё и Дунъин, бывал в судах, решая тяжбы между подданными, или читал сто томов собраний сочинений Мэн-цзы — все, лишь бы не спать с женой.       Чем больше Калаф пытался стать для хань своим и сильнее пренебрегал императорской дочкой — тем больше ярилась Юйхуа, для которой стало делом чести оседлать его, как жеребца.       Пока ему везло, но чем дальше, тем больше в нем становилось от ленивого и подлого ханьца Ци — гвоздя в огромной пагоде дряхлой империи, и тем меньше оставалось от степняка Калафа. Хань, равнинные крысы, презирали горячность и смелость, превыше всего они почитали постные лица и почтительность. Воинскую доблесть и удаль они не ставили ни во что, к армии и военным относились, как к сборищу сброда.       На них-то Калаф и делал ставку, пытаясь внушить бандитам и головорезам честь и достоинство.       Можно, конечно, было объединится с Юйхуа, но эту жабу ничего не волновало, кроме своих загадок, власти и свежей крови, которую она отныне не могла получить.       Однажды она приказала забить до смерти одну из дворцовых служанок якобы за кражу фарфоровой маски и шпилек. Калаф спас девчонку, вышвырнув ее за пределы дворца, а свиту жены отправил в ссылку, всыпав дамам по тридцать палок.       — Вы лишаете меня дорогого мне общества?! Как вы жестоки!       От даосского монаха-прощелыги Калоаф уже знал, что жене ничем не поможешь.       — Госпожа не сможет обойтись без крови и убийств.       Тогда Калаф, не желавший лишиться власти, посадил жену под замок, возмутив весь двор. Он вернулся поздно вечером, держа в руках истошно вопящий и шипящий мешок.       — Вот тебе!       Калаф швырнул свою ношу в лицо Юйхуа.       — Что это?       В мешке сидела злая и насмерть перепуганная черная кошка. Калаф потирал разодранные в кровь руки. Помоечная тварь была молода, полна сил и не собиралась отдавать свою жизнь без борьбы.       — Твое развлечение на сегодня. Делай с ней, что хочешь, но не больше четырех в месяц.       Жабий рот расплылся в улыбке.       — Мой супруг заботится обо мне… Как неожиданно. Что вы так кривитесь, неужели я вам так противна?              Кошка истошно вопила всю ночь. Поутру из покоев Юйхуа вынесли обгоревшие до черноты кости, а потом еще три раза. Вскоре жена ими пресытилась.       — Ни одна кошка не подарит такого удовольствия, как человек.       Выглядела она неважно: каждое мучительство безвинного существа давалось жене труднее предыдущего. Юйхуа точно что-то грызло изнутри.       — Приведи ко мне хоть нищего, хоть девицу из парчового терема!       Обдуманно и жестоко Калаф залепил жене пощечину с оттяжкой.       — Никаких людей. Моя госпожа должна быть довольна тем, что у нее есть. Ты больше никого не убьёшь. Не надейся. Иначе окажешься в монастыре или в петле.       Юйхуа рассмеялась, прижав руку к краснеющей щеке. На нижней губе проступила кровь.       — Ваше высочество, принц Ци полагает себя укротителем и истребителем чудовищ! Принца Ци называют великим героем! Смешно. Ты думаешь, что заточил меня, что владеешь мной, но в действительность — герой и чудовище — это одно.       — Моя госпожа нездорова.       Как он хотел забить ее до смерти, разрезать на тысячу кусочков. За отца, за Лю, за тех дураков, которые повелись на волшебно-утонченный облик, не разглядев сути, за себя…       — Сознался, ты ведь меня ненавидишь? Безобразную женщину, демона во плоти так легко презирать, в то время как утонченной красавице с хорошими манерами прощается любое злодейство! Пусть так. Ненависть лучше равнодушия. Ее легко превратить в страсть.       — Вы не женщина.       — Верно! Я не человек, я власть, я неизмеримо выше!       — Госпожа моя, вы бледны. Извольте нарумяниться.       Точно издеваясь над ним, Юйхуа сбросила со своих крошечных ножек изящные туфельки и обмотку, обнажив кривые стопы и гниющую плоть:       — Да, я чудовище и убийца, но скажи, разве я не достойна жалости? Погляди, что сделал со мной любящий отец, желая получше выдать меня замуж и продать подороже! Хороши ли тебе эти два цуня утонченной радости, мой супруг? Хочешь ли ты их поцеловать? Можешь ли ты представить себе такую боль?!       Калаф тогда не выдержал, сбежал, так велико было переполнявшее его отвращение и к жене, и к тем двум обрубкам, что заменяли ей ноги. Он с детства не выносил уродства.       Вскоре из дворца и из города пропали все кошки и коты, а за ними и комнатные собачки, и даже певчие птицы, а крысы, и без того наглые, заполонили все, с каждым днем делаясь злее.              Вопреки всему Юйхуа, его госпожа и радость, хорошела день от дня и временами напоминала ту прекрасную и гордую деву, что Калаф когда-то пожелал себе.       Порой Калафу невыносимо хотелось войти в ее спальню и проявить власть мужчины над женщиной, хозяина над рабыней, и он почти сдавался своей природе, жаждущей властвовать и покорять, но стоило лишь чуть сощурить глаза, как перед ним стояла не статуэтка из льда и яшмы, а безобразная жаба.       И все же было в ее зависимости, как и в ее ненависти, что-то постыдно возбуждающее. Захватывала сама мысль, что вся эта видимая мягкость и беспомощность не сама по себе, а для другого, для его удовольствия. Калаф не поддавался искусному обольщению.       Хотя положение его было шатким, Калаф не терял надежды победить. Армия и простой люд, который так легко задобрить, полюбили его. Он сделал все, чтобы создать о себе впечатление человека толкового и благоразумного, и постепенно им становился, хотя порой холодными ночами ему слышались в дворцовых коридорах не только сквозняки, но тихие шаги, замирающие перед его спальней.       Сердце останавливалось от страха, но Калаф прогонял его, ведь он знал старый закон: ни одна нечисть, ни один демон не переступят порог твоего дома, пока ты сам не впустишь.       Юйхуа осаждала его, как генерал непокорную крепость. До всего остального мира ей не было дела.       Калаф считал оставшиеся тестю дни и готовил себе трон.       И вот, пожалуйста, жена снова вздумала загадывать ему загадки. Самоуверенная глупая женщина. Загадка не желала разгадываться, и Калаф надев простое платье — как великий министр древности — ускользнул из дворца. За его стенами думалось намного легче.       Время будто обернулось вспять, и вновь он был принцем стертой с лица земли страны, вновь искал отца и Лю среди портов и городов Поднебесной.       У лобного места и впрямь собралась толпа. Хорошенькие горожаночки глазели на музыканта — редкостной красоты и холодности мужчину, который играл на гуцине что-то успокаивающе. Калаф бросил ему золотую монету и сказал с деланной веселостью:       — Неудачное ты место выбрал, братец. Ведомо ли тебе, что здесь еще год назад казнили иноземных принцев, просивших руку нашей принцессы?       Музыкант остановился и посмотрел на него немигающими, точно у дракона или змеи, золотыми глазами. От него веяло морозным спокойствием и силой. А еще пришелец явно с кем-то говорил.       — Любое место подходящее.       — Даже кладбище?       — Если мертвые захотят говорить.       Воздух рядом с музыкантом дрожал, будто от сдерживаемой силы. А его ответ напомнил о совсем другом человеке.       Калаф тогда искал себе союзников всюду, и от придворной Линь узнал, что есть в Поднебесной особые говорящие с духами люди, которым подвластны тайны жизни и смерти. С ее же помощью он написал главам четырех самых больших орденов, так они себя называли. Двое не ответили, третий прислал ничего не значащее письмо с пожеланием доброго здоровья, а четвертый… Четвертый — человек тяжёлого нрава в лиловых одеждах — соизволил явиться сам.       — Заклинатели не вмешиваются в политику двора, а двор позволяет жить заклинателям под опекой сына Неба и соблюдать законы. Юньмэн Цзян не нуждается в покровительстве его высочества. Таков наш договор.       — Разве не хотел бы глава Юньмэн Цзян защитить простых людей от скверны?       — Вы меня не поняли? Люди прекрасно справятся сами, а у главы Юньмэн Цзян довольно своих дел и обязанностей. Кроме того, вы всего лишь муж принцессы и чужеземец, а не наследный принц. Происходящее в столице — не моя ответственность.       Это было унизительно. Калаф глядел на человека в бело-голубых одеждах и не мог понять собственных чувств.       — Господин заклинатель?       — Господин играет на гуцине.       — Гэгэ! — Раздался вдруг слишком веселый и оттого раздражающий голос. — Ты же благородный муж, а не подкроватная бука!       Из-за спины Калафа вышел человек среднего роста, весьма приятной и даже приторной наружности в черно-красных одеждах. Держался он с необыкновенным бесстыдством, а к заклинателю в белом лип, как репей к лошадиному хвосту, и вел себя хуже влюбленной девицы.       — Мне есть с кем беседовать, — ответил человек в бело-голубом холодно и терпеливо, — ты нашёл, что искал?       — Более чем.       С этими словами смазливый опустил с плеч на землю большую корзину. Плетеная крышка резко поднялась — и наружу показалась гневно шипящая лиловая кобра, которая попыталась броситься на того, кто столь нагло ее потревожил. Человек в черно-красном вызывающе рассмеялся и заиграл на флейте песню резкую, как удар кнута. Зачарованная звуками музыки, кобра то свивала, то развивала кольца могучего тела.       — Крысолов, кому отличного крысолова? Не бойтесь, у нашей Цзыюань ядовитые зубы вырвал сам лекарь Бай Юэ — а значит, за нее можно ручаться хоть головой, хоть Поднебесной!       — Вэй Ин. Не рисуйся.       — Гэгэ, я пытаюсь продать эту мерзкую змею, то есть замечательную, золотую, прекрасную женщину с кротким и покладистым нравом, как можно выгоднее! Улыбнись! Твой холодный и неприступный вид способен вызвать мужское бессилие у бога торговли и воров!       — Пусть думает о душе.       На представление и перепалку собралось еще больше народу. Добрые горожане из-за всех сил делали вид, что не узнают Калафа, и он был им за это благодарен.       — Милые, — спросила древняя старуха, — что случилось-той? Чем- помочь-то?       — Ай бабушка, — продолжал кривляться смазливый, — сами мы не местные! Украли у нас худые люди все бумаги, все деньги! Вот до чего дошли, по площадям выступаем и продаем любимую кобру — единственную нашу радость, бывшую в прошлой жизни моей мачехой! Подлый, гнусный я человек, нет мне прощения, но ведь и мы не в силах прокормить столь ученую даму и редкостную прожору! Видел я, что ни в одном из ваших дворов, люди добрые, нет ни одной, даже самой паршивой кошки, а мыши чуть ли не армии собирают! Возьмите нашу бедную Цзыюань, она хорошая. Когда не кусается и спит мордой к стенке, так и вовсе золото.       При этих словах кобра раздула капюшон и попыталась цапнуть зубоскала. Тот с легкостью увернулся и показал язык.       — На тещу мою похожа.       — И на жену моего отца.       — Точь-в-точь моя ведьма! Говоришь, мышей и крыс ловит? А сколько за неё хочешь?       — Да сотню золотых.       Мимо Калафа как раз пробежала подранная крыса ростом с собачку, наглая и щелкающая зубами. Не в силах вынести такого пренебрежения своего особой, кобра раздулась вдвое и прикончила крысу одним метким броском. Добрые горожане, которых порядком замучили мыши и крысы, принялись выкрикивать:       — Даю двести!       — Триста! У меня маленькие дети, мне нужнее!       — Пятьсот! У меня хлебный склад, я весь город кормлю, совсем от них житья не стало!       Понимая, что еще чуть-чуть — и он упустит выгодную сделку, Калаф громко проговорил:       — Две тысячи. Больше никто не даст. Я служу во дворце.       — Чем докажешь?       Калаф снял с пояса нефритовую подвеску.       — Вот залог. Нынче вечером вам, бессмертные господа, пришлют оплату полностью.       — Идет. Только не забудь о своих словах, — глаза у смазливого полыхнули алым, — не мы с того света достанем. А чтоб не забыл…       В руку Калафа легло круглое и донельзя дорогое серебряное зеркало, одной стоимости которого хватило бы на усадьбу в столице. Калаф насторожился:       — Это что?       — Зеркало. Подарок от старой подруги, цены которому нет. Три гроша в день торговый или целая жизнь — тебе решать. Но пока не сдержишь свое слово и не заплатишь — не видать тебе покоя.       Кобра заглотила крысу и теперь дремала в корзине.       — Хорошо. Но прежде я хочу испытать вашу змею. То, что я видел здесь — могло быть и просто трюком.       — Не суди о людях по себе, молодой господин. Но ты прав.       И заподозрить бы двойное дно во внезапной покладистости, но тут три раза прозвучал траурный гонг.       Главный евнух вышел на площадь и громовым голосом объявил, что состояние Сына Неба ухудшилось, и он никого не узнает.       — Первый низкий поклон! Второй низкий поклон! Молитесь, черви, о здравии вашего отца и государя!       Горожане и Калаф вместе с ними тут же распростерлись ниц.       — Третий низкий поклон!       И отказаться бы от покупки, но заклинателей уже нигде не было. Калаф вместе со спящей в корзине змеей поспешил во дворец.       Дворец гудел, как разоренный улей. Придворная Линь объявила переодевшемуся Калафу, что с государем сделался третий удар.       — Будьте мужественны и готовы. Эта придворная нижайше просит принца Ци поддержать ее высочество. Принцессе Юйхуа теперь невероятно тяжело. В один день она теряет того, кто прежде был смыслом ее жизни и средоточием дум всей Поднебесной.       И хоть это было вполне пристойно, Калаф ощутил жгучее раздражение. Придворная Линь всегда говорила уместные и подобающие вещи, и слыла тонким знатоком литературы и этикета, и даже любила своего маленького сына, но Калафа так и распирало сказать ей гадость.       — Благодарю придворную Линь. Как здоровье вашего супруга?       Министра церемоний Линя, его семилетнего сына и еще нескольких чиновников первого ранга Калаф мысленно приговорил к отсечению головы. Не потому что эти люди так уж много воровали, а потому что у них, учитывая дальнее и ближнее родство с императором, прав на престол было больше, чем у него.       — Мой супруг слегка разболелся. Он вскоре вернется к исполнению своих обязанностей.       — Уже решили, кто сопроводит его величество в загробный мир?       Говоря иначе, кто убьет себя и ляжет в гроб вслед за       — Да. Ни о чем не беспокойтесь.       В своих покоях Калаф выпустил кобру, пережив две попытки укусить его — на месте зубов зияли провалы, сказал назидательное:       — Иди лови мышей.       Сам он отправился на половину жены, которая не выглядела ни печальной, ни огорченной. Она сидела у окна, пила белый чай и подставляла серо-оспенное лицо лунным лучам. Три лица на ее щеке, лбу и подбородке распахнули глаза. Калафа передернуло от брезгливости.       — Разгадал ли мой супруг загадку?       Загадку… что там говорила Юйхуа? Совсем вылетело из головы.       — Это было не трудно. Не напомнит ли моя госпожа условий?       — Условий загадки или условий победы? Прежде выпейте со мной чаю.       Юйхуа вела себя так, словно ничего не случилось, а двумя этажами ниже не умирал ее отец, что Калаф и высказал ей вслух, прикрыв колкость положенной вежливостью:       — Мне поразительно ваше спокойствие.       — Отчего? Мы все мертвецы. Суть отца и его внешность лишь пришли к общему знаменателю. Я лишь могу достойно проводить его в последний путь. Отец покидает дочь, но у жены все еще есть муж. Это дает мне утешение и надежду       При этих словах Юйхуа передернуло от отвращения, словно рядом прошел прокаженный.       — Я жду ответа. Ну, что же… Эта женщина бывает и богатой, и бедной, и красавицей, и уродливой, но всегда верна себе и что бы ни случилось, делает свою работу. Она дарит надежду и беспоща…       Юйхуа не успела договорить и поднести ко рту чашку. Вспыхнул невыносимо яркий свет, в ее покои вломились гвардейцы и чиновники во главе с придворной Линь.       — Вы что себе позволяете?!       Юйхуа уже никто не слышал.       — Схватить их, — сказала придворная Линь своим нежным и мягким голосом, — немедленно!       Калаф мгновенно понял все и попытался сбежать через балкон.       Не вышло. Гвардейцы держали его крепко.       — Как я уже говорила, — придворная Линь развернула и зачитала приказ, — мы избрали тех, кто сопроводит его высочество в страну мертвых. Чистая и добродетельная принцесса Юйхуа, бывшая послушной дочерью, и зять государя — светоносный принц Ци, победитель чудовищ и ночной тьмы. Они будут сопровождать и утешать государя в его странствии, являя пример сыновней и дочерней почтительности всем нам.       Он не мог поверить собственным ушам. Жизнь в очередной раз рушилась на его глазах. Особенно, когда Юйхуа и его самого связали особыми путами. Вервием бессмертных.       — Придворная Линь, вы сошли с ума! Я приказываю всем остановиться! Эта женщина покушается на власть, которая ей не принадлежит и будет за это жестоко наказана! Вот ваша законная принцесса!       Никому нельзя верить.       Придворная Ли обмахнулась веером, изогнув тонкие губы в улыбке:       — Вы слишком бездарный интриган, если думали, что я не разгадаю ваших ходов. У меня императорская печать. Указ уже подписан. Сегодня вы умрете.       — Линь Юйцзин! — Его жена пришла в неописуемый гнев и попыталась вырваться из пут. — Ты за это заплатишь!       — И кто же заставит меня платить? Варвар и его подстилка, которая убивала людей сотнями? Кузина Юйхуа, пришло время платить по счетам и платить дорого. Принесите гибискусовое вино!       Тихие, похожие на призраков служанки внесли серебряный кувшин и рюмки в виде женской туфельки. Юйхуа отшатнулась и сжала губы. Тогда придворная Линь надавила мыском туфельки ей на рот:       — Это свадебное вино, которое вы так и не выпили. Я бы сказала, что оно избавит тебя от лишних страданий, но ты будешь мучиться долго. Очень долго. Я не дам вам избавления.       Прежде чем тьма разлилась перед глазами Калафа, он почувствовал тупой и сильный удар в висок.       Проснулся он от запаха сырости и сквозняка.       Они с Юйхуа сидели в чёрной комнатушке, похожей на квадратный гроб. Лицо жены покрывала испарина.       — Ждут, пока мы задохнемся. Или пока подействует яд.       Калаф попытался выбраться, но, едва он подполз к углу камеры, как его руку будто стиснуло колодкой и ударило молнией.       Дурак, дурачина, как же он мог проглядеть заговор?!       — Стены тоже зачарованы. Строители постарались на совесть.       — Что нас спасет?       — Если кто-то откроет дверь снаружи. Но этого не будет. Или кто-то прольет кровь Сына Неба. Этого тоже не будет. Все кончено.       Калафа охватило отчаяние. Он все, все поставил на этот камень и так бездарно проиграть, и кому? Не хану, ни сопернику, не царю, а придворной ломаке, привыкшей незаметно забавляться людьми. Нет, еще не конец, совсем не конец.       — Госпожа моя, — позвал он жену, — ждете ли ответа на свою загадку?       — Разве это еще имеет значение.       — Имеет. Вы сказали, что проигравших не будет. Это Луна.       Даже во тьме Калаф видел, как глаза его жены вспыхнули любовью и ненавистью.       — Верно. Ты победил, чужеземец. Я чудовище, но я честна. Владей мной. Владей, потому что это последнее, что тебе осталось в жизни.       Это было отвратительно и мерзко. Калаф всеми силами пытался представить танцовщиц и рабынь, с которыми прежде делил ложе, из упругие и нежные тела, но Юйхуа больше всего напоминала тонкий и непокорный клинок. Супружеские утехи пришлись ей по нраву, но тому, что его попытались задушить, Калаф не удивился. Силища в руках его жены была неженская. Воздуха оставалось все меньше. Юйхуа торжествующе смеялась и отчаянно сжимала его плоть внутри себя:       — Я отомщу, я обещала…       В руку Калафу ткнулось что-то тупое на ощупь и живое. «Зеркальце, понял он гаснущим сознанием, — то самое зеркальце!»       Он с силой ударил по гладкой поверхности и вонзил осколок прямо в глаз Юйхуа. Брызнуло кровью, жена закричала и задергалась, и тогда он одним слитным движением свернул ей шею, а после сбросил с себя остывающее тело, и с недоумением посмотрел на кобру, притащившую ему в качестве трофея огромную крысу.       — Хорошая девочка, — только и смог сказать Калаф.       Путь был свободен.       Избавившись от возбуждения и натянув одежду, Калаф выскользнул вслед за коброй по дворцовым воздуховодам и сбежал, прикинувшись прокаженным и лишь мельком увидев нового императора — разряженную куклу в тяжёлых одеждах рядом с матерью — великой вдовствующей императрицей Чжао Юйцзин, убившую в ту ночь еще и своего мужа. Объявили, что министр Линь скончался от лихорадки.       — Первый низкий поклон! Второй низкий поклон! Третий низкий поклон! Сын Неба восходит на трон!       Две недели Калаф шел до самой границы, не смыкая глаз, а оказавшись за чертой, отделявшей Поднебесную от остального мира, упал и поцеловал сухую степную землю. Он был счастлив, что просто остался жив и плакал от радости. Змея покинула его еще в начале пути.       Отдышавшись, он посмотрел на зеленое море травы и полыни. У него вновь не осталось ничего, но это все поправимо. Самое главное — при нем.       Ум, руки и голова.       Придет день и однажды не его дети, так внуки и правнуки будут править этой жирной землей и этим бесчестным народом, и его внук или правнук наденет желтое платье, станет казнить и миловать. Беспощадное время ослабляет и развращает всех, и на смену чиновникам с рыбьей кровью и пустыми глазами придут жестокие и сильные всадники с горячей кровью, и мир встанет на дыбы и покорится, как сотни раз до этого.       Калаф не сомневался в победе.       У него была цель, воля и сила.       А жена… что жена? На женской половине в дни славы жили сотни и тысячи женщин. Кто их всех помнит по именам?       То, что с ним произошло — этого не было. Не было и все тут. Если уж на то пошло, Юйхуа первой попыталась убить его.       Калаф еще не знал, что в гробовой тишине императорской усыпальницы Чжао открыло единственный целый глаз самое страшное чудовище Поднебесной. Открыло — и пронзительно закричало зашитым ртом.       Руки Чжао Юйхуа, той, кого через многие века бестолковый варвар назовет именем Турандот, держали толстые цепи из серебра и белого металла. Захлебываясь отчаянием и ядом, она пронзительно закричала.       Принцессу никто не услышал. По приказу великой вдовствующей императрицы во имя общего блага и процветания государства Чжао Юйхуа вырезали язык.