***
Ночь была длинная — темная, полная приглушенных разговоров и размазанных чернил, и закончилась она только с первыми лучами солнца, когда Гарри начал клевать носом в темп неспешного повествования. На столе, гордо развернутая, лежала старая карта — ее бесконечные коридоры и меняющиеся лестницы лениво ползали, будто совершенно не задетые этой чудесной ночью. Единственная заполошная точка бросалась с края на край, будто крыса, запертая в слишком маленькой клетке. «Питер Петтигрю» таскалось за ней, будто консервная банка, привязанная к толстому лысому хвосту. Теплая рука мягко огладила Гарри по спине. — Приходи завтра. Голос Люпина, столь же теплый и нежный, вплетался в окружающую темноту будто шерстяная нить, которой миссис Уизли вязала свои свитера. Теперь Гарри видел — и старую, истончившуюся «Р» на кофте профессора, и хорошо знакомую ручную вязь. Как он умудрился не заметить этого раньше? — Ты его приведешь? Гарри и самого покоробило от своего тона — какого-то болезненно уязвимого, горячечно-мечтательного. Он попытался покраснеть, смущенный собственными эмоциями, но усталость и мягкое, теплое счастье, запрятанное по уголкам сердца, прикрыли его, будто пуховое одеяло, и Гарри сдался. Подумаешь. В такую ночь можно немного и поныть. Профессор, явно захваченный врасплох, запнулся. — Е-если… — Он громко сглотнул. — Если ты точно уверен? Гарри подумал. Потрогал улыбку, растянувшую уголки его губ, убеждаясь в ее настоящести, и твердо кивнул. Уверен. — Я… Люпин, отчего-то звучащий неуверенно-слезливо, помолчал минутку, пряча дрожь. — Я попробую его уговорить. — Он сбился на еще более неуверенный и какой-то даже раздраженный тон. — Но не знаю, получится ли. Он упрямый, если- — Если не захочет, скажи, что я ему больше не буду мясо из столовой таскать. Пусть живет на хагридовых супах. Гарри, будто в противовес, звучал спокойно, сонно и самую капельку весело. Это спокойствие, почти граничащее с безразличием, — будто слизеринцу совершенно плевать и на то, что его крестный теперь собака, и на то, что его крестный все еще в розыске, — пригладило и нервы Ремуса. — Хорошо. Повторил увереннее: — Хорошо. Я приведу его завтра.***
— «Я приведу его»?! Ты- Сириус заломил руки, расхаживая по хижине. Ремус отпил чай, с удовольствием вдыхая хорошо знакомые ароматы трав, все еще под действием странно-успокаивающей обстановки прошлой ночи. — Ты с ума сошел? Тощие руки вскинулись вверх, Сириус резко развернулся и пошел в другую сторону. «Все-таки, — подумал Ремус, — у Хагрида и правда необычный чай». Ленивая мысль поползла дальше, медленно перебираясь на территорию «стоит спросить у него рецепт». — Да как ты это себе вообще представляешь?! — Сириус резко замер, изображая на лице широкую полубезумную улыбку. — Привет, солнышко! Я твой крестный! — Улыбка исчезла, Сириус зарычал, зарываясь руками в волосы. — На судимость не смотри — они все неправду говорят. Руки дернули волосы. Еще раз. И еще раз, вырывая из Бродяги еще один болезненно-плачущий рык. Ремус встал, отставляя чай в сторону. — Да. Его собственные, исчерченные грубыми шрамами руки нежно коснулись рук Сириуса — тощих и как-то даже судорожно сжатых. Помогли им разжаться и выпутали из длинных черных патл. — Так и скажи. Он поймет. Протест и гневный рык слились вместе, вырываясь из Блэка каким-то странным бульком. Он дернулся, будто пытаясь сбежать, но Ремус не отпустил. — Гарри умный ребенок. И уже в курсе всей истории, он- — Да зачем ты вообще ему рассказал?! Он же совсем мелкий еще, Рем! На кой варлок ему знать такое, такое- Он запнулся, не зная, как продолжить дальше. Наконец подобрал нужное слово и снова поднял голову, собираясь закончить гневную речь. Столкнулся с чужим твердым, даже раздраженным взглядом и снова замолчал. — Он поймет, Сириус. Слова Рема, твердые и успокаивающие, дарили облегчение, но Сириус Блэк не был бы Сириусом Блэком, если бы не делал все в разы сложнее для самого себя. Он вырвался и снова заходил по комнате. — Сейчас не время. Зачем ему такой крестный? — «Зачем ему такой я?» повисло в воздухе, непроизнесенное. Ремус закатил глаза. — Он тебя любит, тупица. Вот уж не знаю за что — с таким истериком каши не сваришь. — Игривый укус больно саданул Бродягу по сердцу. Он сжался, замирая. Кажется, Ремус заметил, что шутка не удалась, — его взгляд смягчился, и он подошел чуть ближе, будто порываясь успокоить. Плохо. Раньше Сириус бы такого не позволил. Раньше, впрочем, это его бы и не задело. Может, Рем и прав. Может, Сириус и правда истерик. — Гарри тебя любит. Даже мягкий и заботливый, голос оборотня умудрялся ранить. Его теплые руки улеглись Сириусу на щеки, поворачивая голову. — Не бегай от него. — Большие шоколадные глаза так и манили прилечь и отдохнуть. — Ты ему нужен. Любой нужен. Бродяга сжался, не осмеливаясь отвести взгляд. Поборолся еще немного — сам с собой и с абсолютной любовью в глазах напротив. Тяжело вздохнул. — Окей, — получилось как-то хрипло. — Окей, хорошо. Будь по-твоему. Наконец, он расслабился. Ремус подхватил его, сразу же оборачивая в заботливые объятия. Чай дымился, забытый на столе. Сириус тоже позволил себе забыться ненадолго.***
Это было почти две недели назад. Теперь, окруженный легкими беленькими снежинками и высокими стенами пустого-пустого замка, Гарри Поттер с полной уверенностью мог заявить, что наконец-то счастлив. Друзьям он так о своем недавнем открытии и не сказал — по просьбе крестного. То ли чтобы не пугать их, то ли чтобы не вспугнуть добычу, Гарри не понял. В любой другой ситуации этого бы его напрягало — с некоторых пор он очень-очень не любил держать тайн от дорогих ему людей, — но сейчас, без невидимой опасности, нависшей над головой, это было даже приятно. Обо всем этом: о белоснежной полянке, окруженной высокими елями, о собаке, резвившейся в снегу, и даже о профессоре, замершим неподалеку с простым маггловским термосом, полным горячего шоколада, и совершенно непрофессорской улыбкой — не знал никто, кроме самого Гарри. Это было его и только его, спрятанное за пушистыми еловыми ветвями. — Хей, Гарри! — Ребенок вздрогнул, выныривая из мыслей. Сириус, уже успевший выйти из своей бродячей формы, весело махал рукой, подзывая его ближе и начисто игнорируя попытки Ремуса нацепить на него шапку. — Гляди-ка! На земле рядом с ним лежало что-то черно-бордовое и бесформенное. Гарри прищурился, вглядываясь внимательнее. Бесформенное вздрогнуло — будто забилось в агонии. Выпустило страшный крик — все трое засмеялись. Он сделал шаг назад. Гарри сделал шаг вперед. Оборотень прорычал что-то медово-ядовитое, пес завилял хвостом. Ужас забился в горле, он снова отступил. Гарри повернулся. Его зеленые глаза, будто самоцветы на белоснежном ковре, больно резанули равнодушием. Будто почувствовав это, в колдовских глазах появилась насмешка. Том вздрогнул и проснулся. Он лежал там же, где лежал всегда, — в единственной отреставрированной комнате особняка. Холодный ветер завывал за обитыми деревом стенами. На грани сознания витал запах меда и горячего шоколада. Он вздрогнул еще раз, по-змеиному отираясь о теплые покрывала, будто пытаясь стереть с тела сладость и чужой насмешливый взгляд. В противоположном углу, надежно скрытая тенями, закопошилась крыса. Она ждала уже несколько часов, опасаясь потревожить сон своего мастера и не смея уйти, не сообщив новости. Лорд издал странный звук — что-то среднее между недовольным рычанием и шипением потревоженной кобры. Крыса сжалась. — Хвост. Язык был ему незнаком, но он давно научился различать свое имя, сказанное таким тоном. Хвост распрямился, вставая на обе ноги и с болезненным хрустом вытягивая руки. Осел, пытаясь отдышаться. Прежде, чем он успел прийти в себя, Лорд снова зашипел — в этот раз ниже и злее. — М-мой Лорд! — Крыса запнулась. — Милорд. Я прибыл с новостями. Тонкая рука нетерпеливо дернулась, поторапливая. Острые когти сверкнули в неровном свете камина, служа веским аргументом. Хвост передернулся. Холодный липкий ужас, будто противостоящий ненормальному жару спальни, поднимался от ступней и оседал где-то на темечке. — Они знают, милорд. — Его голос был хриплым, горячечным и болезненным. Прошло много времени с тех пор, как он в последний раз говорил. — Знают что? Голос Волдеморта, наоборот, падал холодными округлыми камнями, глубже укореняя леденящий душу страх. Кто знает, кажется, было ему очевидно. — П-про меня, Мой Лорд. — Хвост снова запнулся и сжался, дрожа, придавленный к земле страхом и утопленный стыдом. Он напрягся, готовясь к боли, которая всегда следовала за очередным провалом. Вместо нее он услышал только задумчивое, почти безразличное «хм» и склонился ниже, молясь всем богам, в которых не верил. Волдеморт смотрел на него еще пару секунд, размышляя, и наконец отвернулся. Жалкое, дрожащее крысиное тельце отвратительно смотрелось в коже взрослого мужчины. Бесформенная куча у ног его видения снова пришла ему в голову. Он не рассмотрел, кто конкретно до этой кучи был опущен. Тогда, под влиянием момента, он почти решил, что это был он сам — на пару десятков лет моложе, да, но все еще вполне очевидно он. Теперь, размышляя, он с удивительной для самого себя надеждой подбирал другие варианты. Мог ли это быть Хвост? Могло ли его подсознание, каким-то неведомым образом переплетенное с подсознанием мальчика, приказывать ему избавиться от мерзкого создания? Он вернул взгляд. Крыса, только-только пришедшая в себя, задрожала снова. …Ему показалось или Хвост заскулил? Волдеморт фыркнул. Мерзость. — Возвращайся. — М-милорд? — Я сказал возвращайся, Хвост. — Его голос, тихий и шипящий, холоднее ветра за пределами его особняка, не оставлял места для споров. Хвост всхлипнул: — Прошу вас! Они убьют меня, я говорю вам, прошу! — Он заломил руки, явно надеясь придумать хоть какой-нибудь аргумент. Прежде, чем он успел открыть рот, страшный, нечеловеческий звук вырвался из глотки Лорда, врезаясь в его череп шелестящим и очень, очень убедительным «Убирайся!», и Хвост кинулся прочь, на ходу принимая свой звериный облик и громко, отчаянно пища, ныряя в стены. Где-то далеко, весь укутанный снегом, придавленный к земле хохочущим Сириусом, Гарри напрягся и прислушался, пытаясь уловить далекое шипение. Не смог и, пожав плечами, вернулся к игре. Он сомневался, что это было что-то важное.