***
— Галя, твоё последнее письмо, что пришло весной восемнадцатого, такое радостное: война закончилась, наши родители воссоединились, столицу перевели в Москву, значит, в Петрограде станет поспокойнее… — Одна война закончилась, другая началась… И, как Петроград лишился статуса столицы, ухудшилось снабжение. Нехватка продуктов… А потом и вовсе — радовались сухарям и ржавой селёдке. Однажды раздобыли жмых, растолкли, размочили и пировали. — Зато наши родители объединились! — То было вынужденное объединение. Вашего батюшку беспардонно выставила за дверь его вторая супруга. Заявила: ты мне никто и дети не твои, у нас другая фамилия, и у всех моих троих детей в метриках ты не указан. И взяла в сожители красного комиссара. Плюгавый мужичонка в кожанке и с наганом. — Вот мерзавка! Отец же в ней души не чаял! И денег не жалел ни на неё, ни на детей! — А ваша матушка приняла его и поселила в своей комнатёнке. — Какой такой комнатёнке? У неё же целый дом, и ещё дача! — Дачу со всей обстановкой сразу же национализировали, и там продолжает работать госпиталь, но уже только для красноармейцев. А дом пошёл под уплотнение. — Это как? — Дом заселили новыми жильцами, в основном, с рабочих окраин, а вашей матушке отвели лишь комнату возле кухни. — Да она ж махонькая! И тёмная, лишь одно узенькое оконце. Её как чулан использовали. — В этом чулане и ютились ваши родители. — А ты где? — Меня взяли учительницей в единую трудовую школу и поселили в общежитии учителей. — Что это за школа? — Все гимназии переделали в такие вот школы с совместным обучением мальчиков и девочек по новым учебным программам. Я там преподавала русский язык — уже по новой орфографии. В восемнадцатом году провели реформу русской орфографии. — И как относились к учителям? — Неплохо. Давали продуктовый паёк. И я могла подкармливать ваших родителей. — Как подкармливать? У них что — не осталось никаких денег? — Никаких. Все вклады национализировали. Ваша матушка продавала свою одежду и обувь — единственный доход. — А мебель в доме? — Распределили среди новых жильцов. Матушке оставили лишь стол, кровать и лавку. — И как же они с отцом помещались? — Помещались… Ваша матушка уступила кровать отцу, а сама спала на полу под лавкой, с лавки она скатывалась. И ещё шутила: начинала я свою жизнь под лавкой и, видать, закончу её там же. — Всё так… Начинала под лавкой… Она же родилась крепостной. Это потом, после отмены крепостного права, они с отцом поднялись. Хорошо хоть, что в Петрограде они бедовали вместе — вдвоём легче… — Недолго бедовали. Вашего отца вскоре расстреляли. — За что? — Как классового врага. Его вторая жена натравила своего комиссара. — Где похоронили? — Нигде. Тело не выдали. — В голове не укладывается — наша матушка на свои средства закупила кровати для госпиталя, а ей самой для спанья досталась лишь лавка… — Зато вторая жена, гадюка, не лишилась мебели. Её комиссар — как охранная грамота… — Подлости людской нет предела… — Но второй жене недолго оставалось жить. Сгорела от испанки. А её детей комиссар сдал в приют — не пожелал с ними возиться. Но вскоре комиссара самого «пустили в расход» — что-то сделал не так. Не угодил большевистскому начальству. А квартиру заняли другие комиссары. — Откуда ты всё это знаешь? — От их кухарки. Она служила у вашего батюшки и по наследству досталась комиссарам. Добрая женщина. Время от времени тайком притаскивала вашей матушке еду с комиссарского стола. — И что — власти нашей матушке никакого довольствия не назначили? — Её сначала хотели послать на общественные работы, потом выслать в Сибирь на поселение, но вскоре забыли про неё. — А пенсия за сына? Наш брат ведь погиб на фронте! — Советское правительство упразднило все царские пенсии. Сёстры Доуровы, которые служили у вашей матушки до меня, тоже лишись пенсий за погибших на войне мужей. Они навещали вашу матушку, помня её доброе отношение к ним. — А сами они как? — Их дети умерли от тифа в больнице, трупы сожгли. И сёстры подались в Грузию, в Гори, там у них друзья. Как добрались до Гори и добрались ли вообще — не знаю. Они ведь тоже классовые враги — их брат примкнул к Добровольческой армии. И сгинул. — Когда и от чего матушка умерла? — У неё начался сильный жар, попросилась в больницу, и, перед тем как её увезли туда, отдала мне крестик, серёжки и кольцо. Я пришла в больницу навещать, а она уже в морге. И тоже сожгли. Какая болезнь — не сказали. — Когда это случилось? — Полгода назад, осенью. — А наши письма остались? Ведь матушка их хранила. — Хранила. Я потом пошла к ней домой — забрать письма, иконы и молитвенник, — а чулан уже занят. Соседка сказала, что оставшиеся вещички растащили, письма и молитвенник пустили на самокрутки, а иконы пожгли в печке — ведь Бога нет, а религия — опиум для народа. — Это для них Бога нет — для новых властей! А русский народ они опоили своей религией! — Вот такая она — Советская Россия…***
Сёстры не плачут. Глаза сухие у обеих. И у обеих сжимаются кулаки. Родителей и брата не вернуть. Россия потеряна навеки. Затянувшееся молчание тяготит. Галину больше не будут расспрашивать — она и так еле жива. Сейчас отсыпается. Вопрос — что с ней делать? Беженка. С советскими документами, выданными взамен российских, и без средств. Оформим её как беженку, а дальше что? И тут Любашу озаряет: — Галя же словесница и знает новую русскую орфографию! Вот и вовлечём её в эмигрантскую литературу! Будет требовать от русских подателей рукописей, чтобы всё переписывали по новой орфографии — якобы по настоянию Советской России, которая вскорости будет сотрудничать с Польской Республикой. Ведь в прошлом году подписали мирный договор. — Сестрёнка, ты гений!***
Барон и баронесса Коринг одобряют кандидатуру Галины и тут же натравливают её на очередных гениев Серебряного века, жаждущих опубликоваться, — трепещущую поэтессу-символистку и самоуверенного поэта-футуриста — с преамбулой о пресловутом зарождающемся сотрудничестве с Советской Россией в книжной сфере. Сочинители уходят озадаченными и больше не появляются.