***
Советяне забронировали «свой» номер на третьем этаже на весь год, включая лето, поэтому приходится принимать. Доуров уже привык к ним. Это стало рутиной. Да и реклама «Розали» прибавила красок — Вильчек искусно обыграл регулярные приезды гостей из СССР. Теперь обыватели приезжают ещё и поглазеть на советских партайгеноссе. И по возможности пообщаться с ними. А так как советские не говорят ни по-французски, ни по-немецки, то в качестве переводчика привлекают Гему. У бедняжки к концу рабочего дня язык заплетается. Гема сильно устаёт, и Доуров решает взять ей в помощь работника с музыкальными навыками. Вильчек находит такового. Баянист, бывший лакей из купеческого дома, помог своим хозяевам-благодетелям бежать из Красной России, причём не с пустыми руками. А те, как вырвались за кордон, лакея бросили, ничем не наградив. Благодетели чёртовы! Оставили с одним баяном, который и кормит его аж пятнадцать лет. Играет и припевает на свадьбах и семейных праздниках. Вильчек предупредил, что баянист не только припевает, но и припивает, однако в меру. Ничего, справимся. В «Розали» крепких напитков не пьют, это же спортивное заведение. Баянисту никто подносить не будет. Баянист отлично вписывается в коллектив «Розали» и приводит в телячий восторг советских. Оказывается, у них пляски под гармошку — любимейшее развлечение. Плебеи!***
В июне приезжает Любаша — привозит десятилетнюю внучку в детский лагерь. Та поначалу дичится и прячется за спину бабушки. Выручает мальчуган года на два старше внучки. Берёт её за руку и обращается к Любаше: — Мадам, не волнуйтесь, я присмотрю за вашей девочкой. — И уводит на лужайку, где резвится детвора. Люда одобрительно кивает — этот мальчуган у неё на хорошем счету. Андро интересуется: можно ли сажать девочку на лошадь? Любаша даёт добро — пусть попробует. Лошади у Андро смирные и рассчитаны на детей. Пристроив внучку, Любаша приступает к работе — она же приехала делать очередную серию фотографий. Фотографирует Любаша потрясающе — умело схватывает кадр и умудряется дать в нём максимум информации. Одно-единственное фото показывает всю текущую жизнь в данный момент. Родной брат научил её много лет назад. Гениальный был фотограф! Героически погиб в пятнадцатом году на фронте, делал фотосводки с поля боя.***
В «Розали» Любаша первым делом подходит к Геме и украдкой вручает ей пачку машинописных листков. Доуров это видит и усмехается. Да знаю я, что ты притащила моей жене, — очередные вирши своей сестрицы Горбуньи. Стихотворный диапазон Горбуньи широк — от нежных лирических стихов о природе и чувствах до огнедышащих памфлетов на злобу дня. Ох, не лезла бы ты в политику! Отыщут и изничтожат. И не посмотрят на твой пожилой возраст и инвалидность. Жестокие нынче времена…***
К Любаше в ассистенты набивается женевский студентик, которого родители послали в «Розали» оздоровиться и укрепиться — у парня не мышцы, а вата. Студентик таскает Любашин штатив и норовит нести фотоаппаратуру, но Любаша не доверяет — у неё дорогая цейсовская оптика, а у студентика слабые ручонки, которыми он всё норовит дотронуться до Любашиного роскошного бюста. И приглашает её в Сьон — в кино и прогуляться. Любаша хохочет: я тебе в бабушки гожусь! Но молокосос видит в ней не бабушку, а объект для флирта. Вообще-то Любаша отлично выглядит, и не скажешь, что ей уже шестьдесят. Красивая женщина! И неувядающая. Интересно: а как сегодня выглядит Нина Бек-Израил — внешне? Впрочем, это неважно. Для Доурова она вечно прекрасная и неувядаемая.***
Любаша, закончив работу, уезжает к себе в Любляну и обещает вернуться через месяц — забрать внучку. Но вместо неё приезжает её супруг — высокий хмурый старик с пышной полуседой шевелюрой. Люда собирает внучку в дорогу, а та просит остаться ещё хоть на денёк. Дед неумолим и обещает кучу благ по прибытии домой. Однако срабатывает лишь одно — обещание отпустить её сюда на следующее лето. Люда спрашивает: — А почему Любаша не приехала? — Потому что я не пустил! — отрезает дед. — Ухажёров у вас здесь много развелось! Понятно. Донесли. Люда знает, чья это работа: экономка-шпионка позвонила Любашиному мужу в Любляну. Завидует и вредит. Впрочем, Любаше не привыкать — завистницы досаждают ей всю жизнь. А женевскому студентику, с нетерпением ожидавшему приезда Любаши, Люда переводит на французский «хороша Любаша, да не наша» и проясняет ситуацию.***
В июле в «Розали» впервые приезжают советские женщины — жёны выдающихся партийцев. Расфранченные попугаихи, одеты броско и безвкусно. Доуров морщится: его жена и тёща одеваются неброско и изысканно. А эти вырядились как на маскарад. Питанием попугаихи довольны, физкультуру игнорируют, а Гемины музыкальные вечера их не устраивают: требуют балалайку с гармошкой, а если песни, то на русском. Балалайкой они именуют мандолину, а гармошкой баян. Гема организует, и не в ущерб остальным постояльцам. Теперь первым номером идёт мандолинное соло Витторио, потом русские народные песни под баян, после чего Гема объявляет, что русская часть концерта окончена, и попугаихи удаляются к себе в номер баиньки. А концерт продолжается для остальных постояльцев с учётом их пожеланий. Вместо физкультурных занятий попугаихи все время мотаются в Сьон — в магазины. Понятное дело, с Гемой в качестве переводчицы. А когда Гема объявляет экскурсию в Лозанну, попугаихи отказываются, потому что уже истратили все свои деньги. Гема поясняет: это не поход по магазинам, а осмотр достопримечательностей. Попугаихи дивятся: если не магазины, то зачем ехать? Потом наступают прохладные дни, а попугаихи взяли с собой лишь ворох летней одежды. Оказывается, они ожидали, что будет жара, и удивлены, узнав, что жары здесь не бывает. И сетуют: эх, надо было на море… Гема готова одолжить попугаихам свои пальто, но ведь не налезут. Тогда Доуров выдаёт свои свитера, которые попугаихи надевают под сарафаны. Хорош туалет: мужской свитер, украшенный крупной брошкой, поверх него цветастый сарафан, а голова покрыта расписным платком, заколотым другой брошкой. Ехидные комментарии постояльцев Гема переводит как восхищение советской одеждой. Становится ещё холоднее, и попугаихи поверх сарафанов набрасывают казённые банные халаты. Так и щеголяют, веселя публику. Слава Богу, холодных дней всего четыре. А когда теплеет, ликующие попугаихи каждый день меняют платья и обвешиваются бусами. Не россиянки, а африканки!***
Осенью Гема начинает покашливать. Витторио с Паоло пугаются, обследуют Гему, везут в Сьон на рентгенографию, и там же берут мазки и делают посевы. Ложная тревога! Это психосоматический кашель — результат волнения, напряжения, переутомления. А если б возобновился туберкулёзный процесс, то пришлось бы закрывать «Розали».***
От очередного письма из Совнаркома — заявки на следующий год — у Доурова глаза лезут на лоб. Его оздоровительный центр «Розали» называют «Здравница имени Розалии Землячки»! Именем Розы Люксембург уже трясли, а вот именем Розалии Землячки, да ещё письменно… Доуров поручает Геме разобраться. Гема спрашивает про Землячку у советских гостей — двух малосочетающихся мужчин — интеллигентного очкарика и мужиковатого увальня. Очкарик поясняет: Розалия Самойловна Землячка — пламенная революционерка, партийный и государственный деятель, на руководящей партийной работе. И очкарик замолкает, боясь сказать лишнее. Увалень хочет что-то добавить, но очкарик на него шикает, и увалень закрывает рот. Что ж, полученной информации достаточно. В ответном письме Доуров не поправляет, не указывает на ошибку, а вместо этого просит прислать фотографию или негатив Розалии Самойловны Землячки. Присылают и то и другое. Гема делает большую фотографию, снабжает соответствующей подписью и вешает в библиотеке над бюстом Сталина. Доуров одобряет. В конце концов, советяне приносят им хороший доход — и не только гостями из СССР, но и дополнительной рекламой. В «Розали» теперь постоянно заполнены все четыре этажа, а при мадам Розали четвёртый этаж пустовал. А летом растягивают палаточный лагерь аж до владения Кашидзе.***
Рождественский бал Доуров уже не в состоянии открыть. Начинает танцевать — тут же появляется одышка. А нарушать традицию не хочется. Гема выходит из положения — бал открывают вальсом Володя и Оля Доуровы. Гема заказывает им взрослые бальные туалеты и долго репетирует с ними. Успех ошеломительный, от аплодисментов даже ёлка покачивается. У Доурова выступают слёзы — какие же у него красивые и грациозные дети! Он разрешает им праздновать со взрослыми, пока не устанут и сами не придут домой. А Гема всё равно будет до конца — по долгу службы. А ему, уставшему и вымотанному, добраться бы до своей кровати — и на боковую. Сон не идёт. Доуров перекатывается с боку на бок и размышляет. Моё кровавое военное прошлое, не отпускавшее меня столько лет… Эти жуткие сны с боями и мертвецами и вскрики, которые выносила только моя терпеливая жена… Последствия контузии, от которых психиатриня всё-таки вылечила меня… Всё прошло… Теперь мне ничего не снится, сплю крепко… Господь простил мне пролитую кровь — я же оздоровил куда больше, чем убил! И ещё многих оздоровлю!