Давай выпьем и станем чуточку счастливее

      Утро наступило для Гермионы куда раньше, чем для Гарри. Она будто во сне чувствовала, что что-то не так, как всегда. Однако, проснувшись, не сразу поняла, что именно. Конечно, после своих пьяных выходок она не только в таких местах просыпалась, но раньше — одна. А сейчас её обнимают, прижимают к себе, и Гермиона вспоминает, что наделала.       Страх. Ужас, который находит волной. Гермиона лежит и не двигается, перебирает обрывки воспоминаний о прошлой ночи, дыша кому-то в грудь. И с каждой секундой, с каждым новым вдохом возвращается очередная картинка минувшего вечера.       Гермиона кое-как выползает из объятий и видит спящего Гарри. Очередные воспоминания накрывают с головой. Такие смазанные, неточные. Будто вовсе просто сон. Но отметки на теле Гарри, выглядывающие из-под рубашки, бьют, словно веслом по голове.       Дрожь пробирает до костей. На секунду кажется, увидь она рядом с собой чей-то труп — было бы не так страшно.       «Что я наделала?..» — вздрагивает она. Хочется заплакать. Хочется вернуться на день назад и бежать со всех ног с чёртового бара.       Она чувствует, что на ней нет лифчика, а тело ломит. Болит спина. Руки. Не знает, что делать. Страшно. Дико. Половину не помнит, но отчетливо знает, что у них был секс.       «Что я…»       Она сжимает руки в кулаки, пытаясь унять дрожь и не зареветь.       Что натворила. С кем натворила. Плевать, на собственную семью плевать. Но на чужую — нет.       Трясёт. И в мыслях полный хаос. И что делать — не ясно.       Надеть кроссовки. Сумку найти.       Картины жаркой ночи лезут в голову, за которую хочется схватиться, сжаться и сидеть, поджимая под себя ноги. Но надо собраться с мыслями.       Тихо, стараясь не разбудить Гарри, надевает обувь, берёт сумку и уходит прочь, но в этот раз в нужную сторону. Боится бежать и боится, что сейчас Гарри проснётся, что-то скажет, и Гермиона умрёт со стыда и ненависти к себе. Жутко хочется расплакаться, но она держится, не роняя ни единой слезы.       «Прости. Прости. Прости. Прости. Умоляю, прости. Я не хотела влезать в твою семью, прости», — повторяет внутренне Гермиона. Она совсем не переживает о себе — что-то решит потом, — и думает только о Гарри. Боится, что разрушила семью, ведь её отметины Гарри не сможет скрыть от жены — их слишком много и они слишком явные. Хочется прийти прямо сейчас к Джинни, упасть на колени и просить прощения, но она понимает, что такое не прощается. И вряд ли она сможет ей посмотреть в глаза, ведь даже себе смотреть в глаза не хочет.       Как она посмела рушить чью-то жизнь?.. Она имела право разрушать только себя, чем упорно занималась каждые выходные. Жаль Джинни. Гарри. Гермиона не имела на это права. Единственный друг в её жизни, и тому она сломала брак. Как же стыдно. Если бы она знала способ исправить всё, что наделала — отдала бы за эту возможность всё. Продала бы душу дьяволу. Только вряд ли её душонка нужна хоть кому-то. Душа, пропитанная алкоголем, позором и унижением. Она настолько ужасна, что и бесплатно никому не сдалась.       Как можно было так напиться, чтобы переспать с другом?.. Женатым другом!       От каждого обрывочного воспоминания вчерашней ночи Гермиона трясёт головой, надеясь, что это поможет забыться, но ничего не получается. Такой позор она никогда не забудет, и ни одна бутылка алкоголя не сможет заблокировать эти чувства. Начинает казаться, что до этой ночи жизнь была не настолько уж плоха, как казалось. По крайней мере, своим существованием Гермиона не портила никому жизни. Выполняла указы мужа, не общалась с людьми. Только с барменом, когда говорила «мне как всегда», кидая на стол деньги без сдачи.       Она лезет в сумку, роется в ней, видит лежащий там лифчик, и чувство стыда переполняет. Брезгливо кидает его в ближайшую урну, лишь бы избавиться от этого ощущения, и продолжает копаться в сумке. Находит мобильный, на котором ни одного пропущенного. Конечно, Рон ей никогда не звонит, ему не интересно, где она сейчас. Ищет в записной книжке номер Гарри.       Пишет сообщение. Набирает «Прости» и незамедлительно отправляет. Гермиона достаточно далеко ушла, даже если от гудка Гарри проснётся — не догонит. Блокирует его номер везде, где только можно, не желая видеть, что ей скажут в ответ. Конечно, он, может, и не станет после случившегося, но рисковать совсем не хочется.       Как в тумане едет домой. Совсем потеряв счёт времени, забивает голову мыслями о произошедшем. Смотрит в окно, пока автобус везет её подальше от парка. Обычно, проснувшись после субботней пьянки, она идёт обратно в бар — пропивать все деньги, которые ей даёт Рон. Но не сегодня. Домой. Туда, где вряд ли её сегодня ждут. Всё равно, что скажет Рон. Гермиона просто скажет правду. А если он ударит или убьёт — то даже хорошо. Так она перестанет чувствовать себя виноватой.       Раньше казалось, что Гермиона на развод никогда не сможет решиться, но не сейчас. Просто всё равно, что будет с её жизнью. Даже если родители не пустят на порог — плевать. Ей не привыкать спать на улице.       Идёт по дороге, приближаясь к дому, а в голове — лишь ненависть к себе и страх. Страх, который совсем не связан с её семейной жизнью. Только с тем, что будет с Гарри. Гермиона сделала несчастными сразу троих людей. Да, мужа тоже жалко. Она плохая жена. Это не он испортил их брак, а она. Только она и никто более.       Открывает входную дверь, не обращая внимания на Рона, сидящего в гостиной, идёт на второй этаж, в комнату. Хочет собрать вещи и быстрее покинуть дом. Идёт к шкафу, капается в нём, вываливая гору вещей на пол, и понимает, что ничего ей не нужно. Вещи хочется сжечь, а не брать с собой. Всё это куплено за счёт Рона. Разворачивается, желая уйти, но замечает себя в зеркале, висящем напротив шкафа.       Это точно она? Распущенные волосы спутаны и выглядят как птичье гнездо, а на шее красуются отметины. Глядя в зеркало, Гермиона чуть приподнимает толстовку и, замечая засосы на груди, резко опускает обратно. Хочется верить, что это не она, но кто же ещё?.. Трясёт и кажется, что каждый отпечаток, оставленный Гарри, приносит физическую боль. Гермиона бежит к зеркалу, трясущимися руками выливает с пол тюбика тональника, который давно просрочен, себе на руку и нервно мажет шею. Мажет, трёт, цепляется в кожу ногтями, словно хочет содрать её, лишь бы не видеть засосов, но ничего не выходит. Крем ничего не прячет, только пачкает и так грязную толстовку и оставляет на шее разводы. Не останавливаясь, Гермиона всё растирает тональный крем и, того не желая, плачет. Смотрит в зеркало и хочет исчезнуть. Не сдержав эмоций, хватает стеклянную бутылочку с тональником и кидает его в отражение.       Совсем не полегчало.       Опираясь на столешницу, рыдает, не понимая, как могла за одну ночь стать такой сукой.       — Какого черта ты делаешь? — На шум прибегает Рон и смотрит на плачущую Гермиону у разбитого вдребезги зеркала. Её вид больше напоминает бомжа, чем ту, кого он привык видеть.       Не отрывая взгляда, Гермиона рассматривает осколок зеркала, что упал на стол. На Рона смотреть нет никакого желания.       — Нам надо развестись, — нервно бормочет она.       — Что? — грубо отзывается Рон. Вопросительно смотрит на сгорбившуюся перед зеркалом Гермиону, но, не дожидаясь ответа, тяжело выдыхает: — Иди, проспись, — хватает её за плечо, думая оттащить Гермиону к кровати.       Не желая подчиняться, она дёргает рукой, отшатывается от Рона.       — Я изменила. Прости, — как в тумане говорит она, но не слышит ни собственного голоса, ни ответа Рона. Заплывшими глазами она видит лишь собственные руки на краю стола и лежащий на нём осколок стекла, и совсем не хочет смотреть на Рона.       Старается успокоиться, перестать реветь, как маленькая девочка. Гермиона не такая. Взрослая. Должна отвечать за свои поступки сама, как полагается. Хочется быстрее покинуть дом, но Рон, хватая её за плечо, силой разворачивает и бьёт по лицу так сильно, что она падает на кровать. Гермиона машинально хватается за горящую щеку, заплаканно глядя на Рона, и всё, что может произнести — «Прости». Эта пощёчина привела её в чувства. Это конец. И плакать — лишнее. Это всё она заслужила.       Рон орёт, машет руками, толкает, но она слабо реагирует. Больше не плачет и не держится за болящую щеку, думая лишь о том, что сейчас у Гарри. Хочется, чтобы скорее это всё кончилось, и она осталась одна.       Он тормошит за плечи, снова замахивается, но Гермиона не желает даже пытаться избежать удара. Абсолютно всё равно, что он сделает.       Не слушает. Не смотрит. И знать не хочет, о чём он говорит.       — С кем?! — свозь туман в сознании долетает голос Рона, но причин отвечать у неё нет.       Думает встать с кровати и уйти, но Рон хватает её. Снова кричит о чём-то. Долго. Или нет. Гермионе в одну секунду кажется, что это длится целую вечность, в другую — думает, что прошло всего пару минут. Она с опозданием замечает, как Рон тащит её по лестнице вниз, а после — выставляет за дверь. Выталкивает силой, что Гермиона чуть не гремит на асфальт.       Почему-то в этот момент хочется улыбнуться, а в голове пролетает совершенно неуместные слова, которые так и хочется произнести: «Зачем толкаться? Я же сама уйти хотела…»       Думает всё-таки озвучить мысли, но стоит открыть рот, как перед ней захлопывается дверь.       Тяжело выдыхая, она собирает какие-то вещи, которые вдогонку полетели за ней.       Всё. Она это сделала. Смогла сказать правду, смогла расстаться с тем, с кем так долго боялась развестись. Собрав всё в сумку, Гермиона на секунду замирает, взглянув на дом. Она жила в нём с восемнадцати лет. Прошло не мало времени, но почему-то она не чувствует, что будет скучать хотя бы по нему. Может быть, этот дом никогда и не был её.       Раньше она так боялась остаться одна. Но сейчас почему-то нет никакого страха. Только облегчение от того, что всё закончилось.       В голове каша. Перед глазами пелена. Гермиона не знает, как добралась до родителей. Перед ними она обмолвилась всего несколькими словами о разводе и его причинах, рассчитывая, что на неё польётся шквал мата, оскорблений. Что отец её просто убьёт. Но вместо этого видела лишь сожалеющее лицо матери и равнодушное — отца, который молча отвернулся от неё, открыл холодильник, достал из него холодное пиво и сел за стол. Гермиона ждала чего угодно. И угроз, и криков, и слёз о том, как им жалко прекрасного мальчика Рона, и то, что её выгонят из дома, но не то, что мама обнимет её, сказав: «всё будет хорошо».       Гермиона всю жизнь думала, что родители будут любить её только за что-то. За каждодневную уборку. За вымытую посуду. За то, что хорошо учится. За то, что получила золотую медаль. За то, что вышла замуж, зная, что родители этого очень ждут. За то, что не жалуется на жизнь. За то, что создаёт иллюзию счастья. Всегда за что-то.       Но родители любили её любой. Самой ужасной, самой лучшей, самой счастливой и самой несчастной. Любой. Родительская любовь — не за что-то. Это любовь просто так. Потому что это Гермиона, их единственная дочь. Она, пьющая по выходным в браке. Она, изменившая мужу и решившаяся сказать ему правду. Она, осмелившаяся расстаться с ним. Она, такая, какая есть.       Мать с отцом давно догадывались, что Гермиона несчастна в браке. Она им улыбалась в глаза, но мама всегда поймёт, когда у дочери боль на душе. Потухшие глаза, мешки под ними, запах алкоголя — не спрячешь улыбкой. Родители ещё несколько лет назад смирились, что Гермиона разведётся. Смирились с этим, желая лишь одного: видеть дочь счастливой. Но та не возвращалась домой, продолжая жить с Роном, продолжая улыбаться им при встрече и отвечать «всё хорошо» на вопрос «как дела?». Просто решили молчать, не давить на неё, не звать домой, не торопить. Ждать, когда она это решит сама. Ей виднее.       Переживали за неё. Рон им жаловался, что Гермиона плохая жена, шляется по барам, не такая, какой должна быть. И они не знали, что ответить. Кричать на неё, говорить, чтобы не пила? Это бы только отдалило дочь, и вряд ли бы она их услышала. Насильно увезти в клинику и лечить от алкоголизма? Тогда точно потеряли бы её. Говорить, чтобы разводилась? Но если она пожалеет об этом, то будет винить их. Она взрослая девочка, родители — не указ. Всё, что они могут сделать для неё — поддержать в любом решении.       Но теперь они сожалеют о своём молчании. То, чем закончился брак Гермионы, ожидаемо. Измена не удивительна. Но, если бы они поговори с ней раньше, возможно, Гермиона не сидела бы сейчас с посиневшей щекой и заплаканным лицом. Измена — это ужасно. Стыдно. Но так предсказуемо.       Мать хочет сказать, что нужно было сначала развестись, но видит состояние Гермионы и молчит. Слова об этом не изменят ситуацию. Да и главное, что теперь дочь дома. В родном доме, где её всегда готовы принять.       Отец молчит, но думает лишь о том, как бы не набить морду Рону за то, что посмел ударить его дочь. Пьёт пиво со злым лицом, не желая ни с кем говорить. Его жена сама всё скажет, за двоих.       Гермиона идёт в свою бывшую комнату, просто чтобы побыть одной. А там ничего не изменилось. Будто не было этих лет брака. Всё та же кровать, мягкие игрушки на полках, тот же письменный стол, за которым она читала книжки.       …Через две недели возни с бумажками она официально развелась с Роном. Он был только рад, и всё, что при встрече говорил, так это то, что безмерно счастлив развестись с такой женой, как она. А Гермиона просто молчала, не сказав ни слова.       Родители её старались не трогать, даже когда она сидела в комнате, выползая только в туалет или ванную, в редких случаях — на кухню что-то поесть. Отец злился, хотел наорать: «Хватит реветь! Развод — не конец жизни!». Правда, считал это спокойным тоном, но жена успокаивала, прося не трогать дочь. А Гермиона давно уже не плакала. Сидела тихо в комнате с книгой в руках. Только книжки отвлекали от мыслей. Погружаясь в волшебный мир, она забывала, как ненавидит себя. Но даже во время чтения иногда в голову лезли мысли о том, где сейчас Гарри. В порядке ли он. Ей даже хотелось позвонить ему, еще раз извиниться и аккуратно узнать, всё ли с ним хорошо. Но откидывала все эти мысли, повторяя, что она не должна этого делать. Иногда мама приходила к ней в комнату, надеясь поговорить, уговорить выйти на улицу проветриться, погулять. Она даже предлагала Гермионе сходить в бар и дать на это денег, но та ничего не хотела. Ни пить, ни гулять. Страшно пить, зная, чем такие вечера могут кончиться.       В один из таких дней, когда мама снова приходила к ней, Гермиона, не выдержав, спросила её, не знает ли она, как дела у Гарри, а мать лишь обняла, понимая, почему она интересуется о нём. Не нужно говорить прямо, чтобы понять такие вещи, ведь более ничто Гермиону не интересовало.       Гермиона слышала, как каждый день её телефон вибрирует от звонков и смс, но редко подходила к нему. Боялась, что звонит Джинни или Гарри с чужого номера. Но отключить не поднималась рука. Иногда она брала в руки мобильный, желая узнать, какие смс ей приходят, но видела на экране только два слова: «подними трубку». И её снова накрывало. Понимала, что это Гарри, только он может писать это. Гермиона кидала телефон в сторону и не подходила к нему по несколько дней. Пару раз даже решалась ответить на звонок, лишь для того, чтобы понять по голосу, всё ли у него хорошо. Поднимала трубку от незнакомого номера, слышала « Пожалуйста, не вешай трубку» и снова сбрасывала, сгорая со стыда.       Мать сдалась куда раньше, чем дочь. Гарри не раз приходил к ним, но она, не желая вмешиваться в их дела, говорила, что Гермионы нет дома. Раз за разом. Неизменно. Отец молчал, одаривая его и собственную жену грозным взглядом. Ему никто не говорил, что Гарри — тот самый парень, но он чувствовал, что происходит. Однако ничего не спрашивал ни у жены, ни у дочери, не желая знать. Так проще.