sent from the skies above

      Дина и не запоминает, во сколько часов наконец засыпает, открывая доступ тревожным снам, большую часть ночи терзающим её и не дающим выйти из состояния крайнего оцепенения. Из неё будто забрали все силы, оставив в тёмном углу помещения кажущееся бездыханным тело, которое, если присмотреться, всё ещё существовало, всё ещё чувствовало ломоту. Слова, накрепко укоренившиеся в голове, мешали думать о чём-либо другом — на коже они словно были выведены маркером, настолько сильно Дина ощущала на себе каждое из них.       Но если бы это не случилось сейчас, когда-нибудь в другой момент, который тоже смог бы оказаться неправильно выбранным, всем пришлось бы узнать. Дина сделала это не из-за того, что сестра с широко распахнутыми глазами и искренним интересом попросила раскрыть для неё часть своей жизни, а потому, что ей самой хотелось поделиться этим с кем-нибудь, кто хорошо знает её и оказывает поддержку в любой другой трудности. Она думала, что и в этот раз Талиа окажет ей услугу, сделает одолжение и примет услышанное, медленно осознавая чужое признание.       А всё, за что остаётся благодарить старшую сестру — это лишь её старания не повышать голос, чтобы не позволить родителям услышать. Дина надеется, что вечер останется только между ними двумя, однажды размываясь в памяти серыми пятнами, но трещина уже была создана, и отчего-то девушка была уверена, что теперь её будут избегать или слишком заметно игнорировать.       Ей интересно, горда ли Талиа тем, что смогла распотрошить настолько сильно чужую душу, теперь будучи довольной этим, или она всё же просто по собственным обстоятельствам продолжала разыгрывать нормальность перед родителями, чтобы попробовать за тем ещё не раз и не два провести с Диной подобные разговоры. Если это так, то Дина готова сквозь личные терзания и боль прекратить какие-либо отношения с ней; ради собственного же блага.       Дина не отвечает Элли — борется с собой, но даже с утра, чувствуя нужду в чьей-либо поддержке, оставляет чужие сообщения непрочитанными, замечая, что рыжеволосая девушка написала ей ещё несколько раз, пытаясь даже дозвониться до неё в ранние часы. Дина чувствует себя паршиво, потому что заставляет кого-то волноваться из-за собственных же проблем и слабости. Не будь она настолько бесхребетной, бесхарактерной, в её силах было бы пропустить слова Талии сквозь себя, даже не акцентируя на неё такое большое внимание, и продолжить без робости смеяться вполголоса из-за шуток Элли, смягчаться и с полуулыбкой наблюдать за её мимикой, сияющим лицом.       Дина, к своей же удаче, не сталкивается ни с кем за пределами собственной комнаты, когда решается через силу подкрепиться чем-нибудь в обед. Она сидит одна за столом, смотря в случайно найденную глазами точку, и мечтает хотя бы на несколько минут лишиться слуха, чтобы не слышать собственное продолжающее биться галопом сердце. Перед ней всплывает образ старшей сестры, стоящей к ней лицом, полным разочарования; «‎Как она могла оказаться такой?» — вот, о чём, Дина уверена, думала Талиа.       Она призраком поднимается со стула, вздыхая и поднимая голову к потолку, надеясь, что он либо обрушится на неё, либо исчезнет, позволяя взглянуть на небо и задаться вопросом: «А если бы она знала, что её слова попадут прямиком в сердце, застрянут в голове, сказала бы она что-то иначе?». Ответ и без чьей-либо подсказки всплывает в мыслях — «нет».       Дина почти дотрагивается до ручки двери в свою комнату, когда слышит неподалёку привычное мычание — мама напевает себе что-то под нос. Это совсем немного успокаивает; пока родители ничего не знают, они ещё могут одарить её своей любовью, и Дина с рвением готова принять её, пока не стало слишком поздно.       Девушка совсем легонько касается пальцами двери, толкая её вперёд и создавая небольшую щель, в которую смотрит одним глазом, замечая умиротворённую маму, орудующую внутри собственной шкатулки руками. Девушка вздыхает, заранее стараясь натянуть на губы улыбку, чтобы не показаться расстроенной; дерево чуть скрепит, двигаясь по петлям, и мама оборачивается через плечо на источник звука с гостеприимной улыбкой, чтобы только приметить переминающуюся с ноги на ногу дочь, стоящую в дверном проёме и не осмеливающуюся сделать и шаг вперёд.       — Что делаешь?       Женщина отрывается от занятия, в одночасье примечая, как вокруг Дины словно и мир тускнеет, настолько поникшей, надломленной она выглядит. Бегающие глаза и неестесвенная для них припухлость только усугубляют ситуацию. Рядом с мамой лежит раскрытая шкатулка с украшениями, даже самыми старыми, которые уже успели потускнеть и потерять свою красоту; она откладывает ту в сторону, приглашая быстрыми похлопываниями по кровати Дину присесть. Девушка колеблется, рассматривая свои ступни, но делает вперёд несколько неуверенных шагов, одновременно обдумывая, правильно ли сейчас поступает или у неё всё ещё есть возможность ретироваться в свою комнату.       — Ну, что случилось?— мама спрашивает таким голосом, которым в детстве успокаивала после падений или неудач. Он навевает девушке приятные воспоминания, когда беспокоиться о будущем не было смысла, не было надобности, всё, что вертелось на уме — как бы скрыть очередную рану, полученную после падения с велосипеда, от родителей.       Именно из-за безопасности, в которой мама убеждает своим негромким голосом, Дина сбивчиво рассказывает, что повздорила с сестрой. Она не объясняет сути, но и не выставляет себя вовсе невиновной.       — Знаешь, людям свойственно конфликтовать друг с другом. Все мы разные, в чём-то можем не сходиться. Сегодня она вспылила, а уже завтра осознаёт вину,— не осознала, думается Дине, но она не нарушает своё молчание, позволяя маме гладить себя по голове,— потому что иногда слова вырываются намного быстрее, чем ты успеешь их обдумать. Это, конечно, плохо, нужно следить за тем, что ты говоришь и кому, ведь бывает и такое, что потом и не загладишь произошедшее никакими извинениями. Но вспомни, у вас уже столько раз были стычки, и после них вы только становились ближе,— за успокаивающими прикосновениями следует целомудренный поцелуй в лоб.— Не волнуйся, милая, ладно? В этот раз произойдёт так же.       Она старается отвлечься: не обращает внимание на старшую сестру, делающую вид, что ничего не произошло, но продолжающую исподлобья одарять Дину презренными взглядами; вежливо, ссылаясь на плохое самочувствие из-за пасмурной, полной осадков погоды, отказывается от ужина вечером, скрываясь в собственной комнате, лишь слыша громкоголосые разговоры за столом и проглатывая через силу ком в горле; тратит большую часть времени, чтобы истерзать себя за то, что ей приходится придумывать причины, чтобы Элли не звонила ей.       Та, несмотря на просьбы, всё же делает пару попыток, обещая поднять ей настроение и просто-напросто выслушать, но Дина, сосредотачиваясь на вызывающем щемящее в сердце ощущении имени, выжидает столько времени, сколько уходит у рыжеволосой девушки, чтобы сбросить звонок. У Дины сведены брови, сжаты губы,— всё для того, чтобы не разразиться плачем, иначе она снова не сможет остановить слёзы, становясь воплощением бессилия.       Она даже не может объясниться перед своими друзьями, потому что считает, что будет выглядеть и звучать слишком глупо; с самого начала никто из них не был осведомлён о том, как Дина вдруг поняла о своей влюбленности, никто не знал, как она постепенно всё сильнее и безнадежнее позволяла себе привязываться к Элли и её неловкости, которая является её самым сильным очарованием.       Кто-то на месте Дины согласился бы вернуть время вспять и исправить ситуацию, никогда не влюбляясь в того, в кого это посчитается запретным, но Дина не сделала бы так. Ни за что в жизни, и пусть её более не ждали бы дома, не встречали бы жаркими объятиями; она не променяет произошедшее на прежнее отношение к себе.       Вместо Элли мог быть кто угодно, и если бы это был парень, её окружили бы поздравлениями, расцеловывая в щёки, будто свершилось что-то долгожданное; но это Элли, и никто не старается хотя бы улыбнуться ей в знак одобрения. Она открыла одну из своих частичек, но ей не дали возможности даже договорить; всё высказали, решили, подытожили вместо и за неё.       Дина накидывает на ссутуленные плечи пальто, ощущая его заметный вес на себе, и открывает дверь туда, где ей на некоторое время может стать немного легче. На улице мороз щиплет кожу, кусается низкой температурой за одетые в тонкие штаны ноги, проскальзывает сквозь распущенные волосы; ветра нет, и Дина очень этому благодарна, ведь так пряди густых волос будут больше закрывать её лицо, пряча её от чужих глаз.       Ей хочется сейчас в парк — тот самый, где ещё не позеленели полянки, где всё ещё под тонкой толщей льда укрыт берег пруда, около которого продолжают изредка бегать птицы, ища в высохшей траве хотя бы какую-то пищу; тот самый, куда Элли вела её, прося довериться, а потом отплатила самым невероятный подарком — сыграла ей на гитаре, позволяя слушать себя, осматривать каждую деталь своего лица, проникнуть в глубину собственного голоса и утонуть в нём спокойно, с улыбкой. Дина знает, что, если бы они смогли вдвоём сейчас там оказаться, Элли только своим появлением привнесла бы туда краски, оживила бы спящее место.       Но она здесь, за пределами желаний, одна. Рядом с ней не находится Элли, на плечо которой можно уронить свою голову и дать волю эмоциям, всё ещё сидящим глубоко внутри и боящимся показаться перед другими. Повсюду не тот город, к которому за прошедшие года она привыкла более всего. Дома её не ждёт старшая сестра, которая запросто вычеркнула её из числа тех, чьему счастью можно порадоваться. В округе для Дины не существует людей, которые на самом деле размеренно направляются в нужном им направлении; девушка думает, что даже незнакомец сможет принять её радушнее, чем собственная сестра.       Родной город отличается своей нерасторопностью: тут и в ненастье найдутся те, кто выйдет на недолгую прогулку, наслаждаясь округой. Здесь было бы замечательно жить, если бы так не тянуло в больший простор, туда, где свобода и нет пристальных глаз, впивающихся в тебя стальными иглами; Дина снова думает о том, как в будущем ей хочется приобрести небольшой домик где-нибудь в загородной местности, чтобы иногда, уставая от суеты и быстрого темпа жизни, уезжать туда и на некоторое время прятаться в собственными руками устроенном мире.       Пока девушка мысленно уже пытается улетучиться туда, в свои мечты, ноги приносят её обратно к месту, откуда она и ушла.       Дома тихо: с гостиной не доносятся звуки включённого телевизора, который обычно мигает картинками для фонового отвлечения, половицы не скрипят из-за того, что по ним никто не ходит, перебегая из комнаты в другую, с кухни не раздаётся клацание ножа по разделочной доске. Ничего. Словно момент поставили на паузу и позволили Дине побыть наедине с собой, чтобы окончательно не сойти с ума; она кладёт со всей осторожностью ключи на полку, медленно раздеваясь и бегая глазами от одного дверного проема к другому, всё бессмысленно ожидая, что кто-то выйдет её встретить или одарить гневным взглядом, полным отвращения.       — Дина, это ты?— мамин голос доносится из глубины дома приглушённым отголоском, Дина не может опознать её точное местонахождение из-за слишком быстро озвученного вопроса. Она вешает на крючок верхнюю одежду, делая пару шагов вперёд и отвечая таким же негромким «да». Девушка тут же слышит другие слова, проговоренные уже более настойчиво и серьёзно.— Подойди, пожалуйста, сюда.       — Секунду, только переоденусь,— она забегает на носочках в собственную комнату, прикрывая за собой дверь, чтобы молниеносно надеть на себя прежнюю лёгкую одежду. Ей хочется скорее узнать, чем она может понадобиться маме; если ей найдётся какое-либо задание, то, возможно, этим она сможет отвлечься, хотя бы на малую долю освободить мысли от чёрных туч. Уж лучше держать мысли пустыми, нежели овеянными сумраком прошедших дней.       Девушка заходит в кухню, где её взору предстаёт непривычная и уже навевающая странные мысли картина: мама встаёт из-за стола, занимая место позади стула и подбородком указывает Дине присесть, а около окна хмуро стоит Талиа, и не старающаяся смотреть на вошедшую сестру.       — Да?— выходит сухо, сосредоточенно, будто сейчас за стенами разразится гром, которого испугается только одна Дина, а остальные так и будут по-прежнему выглядеть неприступно.       — Дина,— мама тянется в карман своего кардигана, доставая оттуда телефон и кладя его на стеклянную поверхность стола. Экран загорается, вместе с этим от стен отпрыгивает резвый звук пришедшего сообщения, и Дина понимает, что совершила слишком грубую ошибку, не взяв с собой на время отсутствия телефон,— что это?       Темноволосая девушка осторожно наклоняется, не отрывая взгляд от матери, с ожиданием наблюдающей за ней, и только когда страх быть подавленной почти чёрными глазами превышает совершенно другую боязнь, Дина выбирает меньшее потрясение, опуская глаза к телефону.

[ Элли; 14:43 ]: я могу позвонить сегодня? [ Элли; 14:49 ]: дина, я правда так не могу, мне нужно тебя услышать [ Элли; 14:58]: что бы ни случилось, ты всегда можешь рассказать мне, ладно? [ Элли; 15:12 ]: кэт говорит, что ты тоже не выходила с ней на связь. дина, я волнуюсь [ Элли; 15:15 ]: я скучаю

      — Это моя подруга,— Дина резче предусмотренного выпрямляется в спине, уверенно смотря в глаза женщины, пока та вздыхает, всё-таки собственноручно усаживая дочь за стол. Врать сейчас — самый оптимальный вариант, к которому только можно прибегнуть, иначе она совсем не сможет выгородить себя.       — Талиа мне всё рассказала,— как гром среди ясного неба.       Дина вздыхает, тут же кидая взгляд на старшую сестру, но долго не задерживаясь на ней — Талиа словно защищается, не двигаясь и не поддерживая маму в разговоре; только вот обороняться нужно именно Дине, потому что на неё скоро может упасть небо, ломая плечи.       — Это не ваше дело,— девушка отключает телефон, дожидаясь, пока экран не потемнеет окончательно.— Кто вообще разрешал вам брать мои вещи?       — Я хочу с тобой поговорить.       — Я знаю, что ты будешь не просто «говорить», ты будешь меня пристыжать.       — Ты должна сказать спасибо, что отца сейчас нет здесь, потому что если бы он узнал, Дина, ты сама знаешь, что могло бы случиться.       — Что, вы выгнали бы собственную дочь из дома только из-за того, что я «неправильная»?— Дина экспрессивно обозначает кавычками в воздухе последнее слово, со звонким звуком укладывая покрывшиеся испариной ладони на собственные колени.       — Послушай,— на плечо девушки тяжелой ношей приземляется чужая рука, тепло которой в любой другой день могло бы согреть, а не ошпарить кипятком, как в этот момент.— Я правда пытаюсь войти в твоё положение. Ты молода, тебе хочется жить так, чтобы испытать как можно больше, но не нужно переходить черту,— Дина пытается абстрагироваться от получаемых в свой адрес слов, несмотря на то, что со стороны она может выглядеть безучастной, эгоистичной.— Я понимаю, что ты стремишься понять себя, и сейчас многие в твоём окружении тоже пытаются это сделать, ни с того, ни с сего раздумывая, нравятся ли вам мальчики или девочки,— очередной вздох матери наполнен попыткой разъяснить всё в спокойной манере,— однако в будущем вы все поймёте, насколько были глупы. Ваш юношеский максимализм просто не знает, за что зацепиться. Вы всё равно потом все захотите детей,— банально. Почему это имеет значение именно сейчас, когда она и все, кого она знает, сами ещё являются детьми где-то глубоко в подсознании, которые хотят лишь разобраться в том, как быть достойными людьми,— счастливый брак, вы захотите внуков, как их хочу и я, и всё просто встанет на свои места. Ты сможешь найти прекрасного парня, который будет действительно любить тебя, у вас будет нормальная, прекрасная жизнь. А сейчас...— пока мама, продолжающая стоять позади, подбирает нужные слова, Дина прикрывает глаза, чувствуя, как дрожат губы,— сейчас это игры, поэтому не стоит тратить на них время. Ты же у нас умная, пойми, что я пытаюсь до тебя донести,— звучит практически как мольба.— Талиа сказала, что за мысли посещают тебя, но, поверь, это всё навязывает общество. Посмотри, сколько людей сейчас нормализуют, идеализируют эту непонятно откуда взявшуюся «любовь», и делается это, чтобы испортить таких, как ты — нормальных, но легко поддающихся. Ты просто запутана из-за такой близкой дружбы, поэтому теряешься. Даже в Танахе заведено так: мужчины любят женщин, женщины — мужчин,— этим всё сказано,— Дина отчетливо слышит всё это, и мечтает опуститься с головой под воду, не задерживая дыхание.— По-другому быть не может. Я никогда и ни о чем тебя не просила, но будет лучше, если ты прекратишь общаться с этой девочкой и забудешь о том, чем забиваешь себе голову.       — Дина,— Талиа делает пару шагов в сторону сестры, наконец смотря ей в глаза,— ты надумала себе какую-то ерунду и сама же в неё поверила.       Сама Дина не верит тому, что слышит, думает, будто слух её подводит, играет плохую шутку. Не сдерживаемая усмешка вырывается из губ, и это единственное, на что хватает девушку перед тем, как она сводит брови вместе, опуская голову, как провинившийся ребёнок. Она замечает несколько капель, падающих на ткань своих штанов, и мокрые пятна от них расползаются, становясь единой кляксой.       — Не плачь, милая. Всё пройдёт, обещаю,— рука на плече массирует кожу, но Дина не убегает от прикосновения, потому что знает, что сделает этим ещё хуже. В первую очередь, себе.       Дина не нуждается в советах — ей абсолютно не хочется слышать слова напутствия, жалкие способы исправить её по щелчку пальцев. Будто попроси её громогласно перестать — и она поймёт, что поступила неправильно, влюбившись в девушку. Она и не видит смысла пытаться говорить что-то в ответ теперь, потому что знает наперёд, что её может после этого ожидать; просто никто не хочет понять одну простую вещь — никто не делал Дину настолько беззаботной, как Элли. Пусть потом их может что-то разлучить, но Элли всегда будет для неё той, кто показал ей, сколько эмоций может содержать в себе одно слово «влюблённость».       Дина ещё даже не узнала, каково это, с полной уверенностью в завтрашнем дне прижиматься к породнившемуся теплу рыжеволосой девушки, а уже потеряла всякую возможность это сделать. В секунду лишилась шанса дотрагиваться до неё с былой, постоянно присутствующей в касаниях привязанностью. Она не знает, как будет смотреть в её зеленые глаза и не чувствовать болезненные уколы по всему телу, которые будут освежать для неё услышанные слова от самых близкий ей людей.       Дина всю свою сознательную жизнь поддерживала с матерью доверительные отношения, позволяя ей быть участницей каждого своего события, будь оно таким, коим нельзя гордиться, или же наоборот, действительно волнующим. Она практически всё рассказывала в первую очередь ей, зная, что та сдержит её секреты, если попросить; что возрадуется достижениям так, словно сама пришла к ним. Поэтому когда Дина осталась одна в стенах общежития ещё до начала самого первого семестра, иногда страшась даже выходить за пределы комнаты из-за незнания всего, что её теперь окружало, мама умело успокаивала её, придавала уверенность; когда Дина начала открываться Кэт, проводя с ней всё больше и больше времени, мама тоже узнала об этом из уст своей дочери, и обрадовалась этому, словно Дина впервые обзавелась другом.       Теперь девушка была уверена, к сожалению, что не зря скрыла от матери одну обычную деталь, которая для неё была бы громом среди ясного неба — Кэт — лесбиянка. Сейчас зная её отношение к тому, что кто-то может любить того, кого ему захочется, даже если это не сходится с привычными установками, Дина поняла, что могла бы лишиться и Кэт в одну секунду. Потому что мама попросила бы прекратить находиться рядом с ней.       Возможно, в словах матери в действительности была сокрыта своя доля истины: Дина могла вполне накрутить себе что-то, просто-напросто убедить себя в том, чего, на самом деле, нет, насмотревшись на Кэт и её временные отношения с девушками, наслушавшись её рассказов о том, как с ними порой тяжело, но в то же время и невероятно легко. Невероятно невероятно.       Дина боится, что всё это время врала самой себе, позволяла наваждению одержать над собой победу, и при этом спутала любовь с обычным интересом к человеку, который своей необыкновенностью мог просто по нечаянности пустить ей пыль в глаза.       — Что я сделала не так?       Она спрашивает того, кто в этом доме ещё не держит на неё никаких обид. Глаз кота практически не видно в создавшейся руками Дины темноте, но она всё равно чувствует его изучающий взгляд на себе, и ей этого хватает, потому что он не осуждает, не пытается разобраться с ней, а просто топчется мягкими лапами по руке. Девушка зажмуривается так, чтобы под веками взорвались звезды, превращаясь в белые пятна; может быть, она застряла в каком-нибудь затянувшемся кошмаре, а стоит постараться, и она проснётся, возвращаясь в день, когда только вернулась с каникул в общежитие, а Кэт тут же начала предлагать ей посетить фестиваль. Кот выпускает когти, впиваясь ими в кожу, и этим давая почувствовать боль и понять, что она, всё же, не спит.       Дина никогда не входила в то малое, но значимое количество людей, которые заглушают чреватую слезами боль алкоголем. Но сейчас это не кажется настолько плохой идеей; может быть, в этом действительно есть своя доля возможности улетучиться на мгновения в иное пространство, где нет режущих и слух, и внутренности слов.       Элли сдерживает слово, предпринимает непрекращающиеся попытки дозвониться, сбрасывая то через несколько секунд, то выжидая несколько минут.       Только сейчас Дина уже не может перебороть собственное влечение, даже не задумываясь о том, как сможет начать разговор и справится ли вообще с тем, чтобы сказать хотя бы что-то, не заплакав. Она вздыхает — так судорожно и невесомо, гранича словно с последней возможностью вобрать в себя воздух,— и прикладывает телефон к уху, сразу же укрываясь одеялом с головой. Так более спокойно, так она чувствует себя более защищенно. Так вероятность, что её никто, кроме Элли, не услышит, становится больше.       — Наконец-то. Дина, я так переживала,— Элли звучит так солнечно, заставляя темноволосую девушку прикрыть дрожащие веки и тяжело сглотнуть, видя перед глазами картину летнего зноя, июльского пуха, летящего в лицо и заставляющего отмахиваться от него руками, припекающего тёмные волосы солнца, и внезапно обрушивающегося на тихую местность дождя, который разрушает всё умиротворение, успевшее выстроиться в течение недолгого времени. Слышать Элли сейчас — ранить саму себя; она не знает, зачем так долго смотрела на экран телефона, неуверенно держа палец над кнопкой вызова, зачем ответила.       Элли не корит её, а Дина так хочет — ей нужно, чтобы рыжеволосая девушка высказала ей все свои недовольства по поводу того, как та нечестно поступила с ней, оставляя без ответов практически два дня; как нервничала, продолжая тратить собственное свободное время, чтобы достучаться до неё, попробовать выйти на контакт. Дина не хочет знать, как на самом деле себя чувствует Элли, потому что та, возможно, только старается звучать облегченно, а на самом деле испытывает невероятную злость. Причиной которой служит именно она сама.       Девушка не сдерживает всхлипа, вслед за которым в динамике слышится очень встревоженный, полный тяжести голос, уже чуть более нежный и тихий:       — Дина? Что случилось?       Выливать всё потоком неразборчивых слов на Элли нельзя. Несмотря на то, что они почти переступили однажды порог собственных дозволенностей, Дине всё ещё трудно открыто говорить рыжеволосой девушке о своей к ней тяге. Она не хочет отпугивать её.       — Элли, я...       — Тише,— Элли шепчет ей в ответ, и Дина чувствует, как сильно сводит скулы из-за того, что она пытается сдерживать проклятые слёзы,— перестань. Что мне сделать, чтобы ты не плакала?       — Элли,— выходит срывающимся голосом. Дина хочет её рядом.       — Я закончила одну песню,— рыжеволосая продолжает разговаривать шёпотом, словно стараясь не спугнуть,— показать результат?— она спрашивает, уже наперёд решив собственные действия. Дина благодарна ей за то, что из неё не выпытывают ответ.— Подожди секунду.       Становится тихо. А потом слышится неровное звучание гитары — Элли проводит на пробу пальцами по струнам, находя удобное положение и мысленно освежая за короткие мгновения слова и аккорды в голове. Звучат вступительные ноты, похожие на те, что Дина хотела бы послушать, наблюдая за снегом из окна собственной комнаты несколько дней назад.       В этот раз рыжеволосая девушка поёт вполголоса, что заставляет мураши пройтись по всему телу, заставляя его задрожать, даже несмотря на то, что воздух под одеялом разгоряченный, не такой, которым можно надышаться. Она даёт Дине слушать свою игру, найти в ней для себя комфорт — через строчки говорит о том, как не имеет ни малейшего представления о том, как спастись, когда всё, на что хватает сил — только лежать в постели и молиться в неизвестность. Её голос немного срывается — Дина не улавливает этого, будучи слишком погружённой в то, что Элли вверяет ей,— но она не останавливается, поёт о том, как кто-то появился и вытащил её под руку к свету, позволил заново увидеть прекрасное в обычном, предотвратил круговорот гнусных дней, склеил кусочки разбитого, превратил пепел во всепоглощающее пламя.       Это первый раз, когда Дина слышит в песнях Элли надежду.       — Она о тебе,— с полуулыбкой, держащей в себе невероятное количество эмоций, но подавляющей всё остальное тоску, и смотря на браслет на своей руке, Элли честно сознается в никуда, потому что к этому моменту Дина успевает погрузиться в беспокойный сон.       Для отца темноволосой девушке приходится постараться, разыгрывая в любительском варианте подобие отвратительной сцены любвеобилия и семейного счастья. Ей некуда спрятаться, соврать, что ухудшилось самочувствие, потому что тогда две пары глаз окинут её осуждающим взглядом, вынуждая почувствовать себя невероятно крошечным, маленьким человеком, на которого можно наступить, не заметив под ногами.       — Ничего не забыла?— субботним днём мама держит за плечи, осматривая собранный Диной багаж. Женщина выглядит встревоженно — так, как всегда выглядела и раньше, провожая дочь в очередную поездку за пределы родного дома. Дина задумывается, как их разговор мог пройти настолько не на равных: она сама прокручивает произошедшее перед глазами, а мама и не думает о том, что могла совершить ошибку. Её словами было сказанное ранее «нужно следить за тем, что ты говоришь и кому», но следовать своим же принципам довольно трудно, наверное. Девушка усмехается этому, и мама воспринимает кривую улыбку, как дополнение к ответу на свой вопрос.       — Нет.       — Хорошо,— женщина подходит к дочери вплотную, беря обеими ладонями её лицо.— Мы любим тебя, всегда это помни, ладно?— её объятия более не доказывают только что услышанное.— Постарайся забыть обо всём,— и мама просит выкинуть из головы не их разговор, не прошедшую в доме невыносимую неделю, а несколько месяцев того, что привело Дину к этому.       Дина смотрит в глаза матери, не улыбаясь ей, не отвечая — она просто выделяет несколько протяжных секунд, чтобы понять, что на самом деле в уме этой женщины. Ей бы только знать, связана ли горькая улыбка мамы с её скорым отъездом или с тем, как прошёл вчерашний день. Дина теперь не может думать о себе в каком-либо ином ключе, кроме как разочарование.       Ей важна Элли; Элли — та, кто простым появлением в жизни научил Дину не бояться, не закрываться в себе. Но так ли это важно, если её конечное решение всё равно не будет одобрено теми, с кем она больше жизни хочет делиться своим счастьем?       Она попытается исправиться. Попытается, но не может обещать, что у неё получится.