и грянет

Бывает так, что люди, творившие прежде много зла, к концу своей жалкой жизни получают по заслугам и раскаиваются во всех грехах, сотворённых ими за десятки лет. Но Тенардье к таковым не относились. Распрощавшись с неизвестным господином и Козеттой, они лишь пожалели, что не сумели вытрясти из первого ещё больше денег — тех франков, что он отдал им перед уходом, казалось теперь совершенно недостаточно. В тот вечер, когда ситуация должна была измениться в пользу семейства Тенардье, они, как и всегда, занимались своими привычными делами. Отец считал деньги, выписывая на помятый лист пергамента расходы и доходы. Мать, сидя на стуле у камина, читала очередной роман, а Эпонина и Азельма играли с кошкой. Дела в трактире шли плохо, но Тенардье ещё не успели окончательно опуститься: они принадлежали к тому классу людей, который не назовёшь ни низшим, ни средним. Они умудрялись балансировать между ними. Когда в дверь харчевни постучали, минул восьмой час. Тенардье поспешил открыть. За порогом оказался высокий седоватый человек с суровым лицом, квадратной челюстью и выразительными бакенбардами. Он смотрел на Тенардье с презрительной холодностью, в которой угадывались нотки недоверия. Незнакомец был напряжён и, что ещё хуже, одет в полицейскую форму. — Я могу Вам чем-то помочь, месье? Может быть, Вы ищете у нас ночлега или ужина? Улыбка у Тенардье вышла притворной, голос — кисло-сладким, а тон — до того заискивающим, что даже глупец разглядел бы в нём попытку выслужиться. — Вы Базиль Тенардье? — вместо ответа холодно поинтересовался полицейский, широкой мозолистой ладонью поправляя козырёк своего головного убора. Трактирщик кивнул. Полицейский вошёл в харчевню. — Вам знаком человек по имени Жан Вальжан? — спросил он. — Нет, — развёл руками Тенардье. — Он оставил для Вас послание. Недоверие и интерес в глазах трактирщика сменились страхом. Этот Жан Вальжан запросто мог оказаться одним из тех, кому Тенардье задолжал сотню-другую франков и то ли из-за нехватки средств, то ли из собственной жадности позабыл вернуть. Трактирщик прищурился, дабы взгляд не выдал истинных эмоций, и вновь улыбнулся своей обманчиво-приветливой улыбочкой. — Как мило со стороны этого господина, — пробормотал он. — Надеюсь, я не сделал ему ничего дурного. — Это мне неизвестно, — ответил инспектор и поставил на один из пустых стульев увесистый кожаный чемодан. Затем он вынул из кармана форменного пальто сложенный вчетверо лист бумаги и отдал его трактирщику. — Прочтите. В помещении повисла тишина. Мадам Тенардье, прежде сидящая у камина в окружении своих романов, не смогла больше оставаться безучастной. Поднявшись, она поспешила к мужу и первая распечатала заветную записку, так и не сумев совладать с собственным терпением. — Отдай, дура! — прикрикнул на неё супруг, и женщина сдалась. Полицейский наблюдал за этой картиной молча. Словно каменное изваяние, он стоял перед одним из узких столов, на котором ещё недавно покоилась последняя записка Жана Вальжана. Читая её, Тенардье молчал, но глаза его становились всё шире. Он то щурился, то хмурился, то поднимал брови, то сводил их, то для чего-то высовывал язык. Он вертел записку так и эдак, складывал и вновь раскладывал, а однажды и вовсе решился попробовать на вкус. Такому роду людей, именуемых мошенниками, свойственна крайняя степень недоверчивости. — Шестьсот тысяч! — наконец выкрикнул он. — Шестьсот тысяч франков! Нам! Мне! Мадам Тенардье без лишних слов вырвала у супруга письмо. Даже Эпонина и Азельма, шумно играющие в дальнем углу комнаты, теперь замолкли. В это время из-за спины полицейского показалась маленькая худощавая девочка, которой едва ли можно было дать семь или восемь лет. В её больших синих глазах читались страх, обида, слабость и — самое страшное — безысходность. То была Козетта. Она в силу своего возраста совсем не понимала, что такое эти «шестьсот тысяч франков» и почему её мучители так радостно глядят на старый кожаный саквояж. Слово «франк» было знакомо ей из рассуждений господина Тенардье, и она понимала, что это значит «деньги». Тогда шестьсот тысяч франков — это много денег? — Мы Вам сердечно благодарны, милый инспектор! — пролепетала мадам Тенардье, что в сочетании с её грубым голосом дало эффект скорее комический, чем заискивающий. — Козетта! Милое дитя! — протянула она, заметив девочку. — Иди же сюда, не бойся! Дай поглядеть, какая у тебя красивая кукла! Козетта не шелохнулась. Тогда мадам Тенардье неумело подхватила её на руки и расцеловала в обе щёки так, что после этого своеобразного прилива нежности на лице девочки могли остаться синяки. Эта женщина не была расположена к проявлению своих тёплых чувств, если они не относилась к дочерям, но шестьсот тысяч франков на время затуманили её разум. Тенардье тем временем раскланялся перед инспектором и, вновь сложив письмо вчетверо, отправил его в жилетный карман. — Благодарю покорно, — сказал он. — Можете передать Жану Вальжану, что мы не обидим эту крошечную жемчужинку. С этими словами трактирщик с притворной нежностью, в которой на самом деле не было ни капли живого тепла, погладил Козетту по голове и подарил одну из тех улыбок, какие обычно кажутся людям устрашающими. — Я выполнил свой долг, — кивнул инспектор, направляясь к двери. — Прощайте. Жавер старался не думать о том, каким печальным, обиженным и в то же время укоряющим взглядом проводила его Козетта. А мадам и месье Тенардье, так неожиданно разбогатевшие, наперебой кричали о том, как разумнее всего потратить эти деньги. Муж не слушал жену, а жена — мужа, но, ослеплённые алчностью, они продолжали выдавать одну за другой свои самые смелые и потаённые предположения. — Я отдам все свои долги! — Я найму слуг! — Я перестрою эту харчевню! — Я куплю себе и дочкам новые вещи! — Я перевезу всех нас в Париж! В этих выкриках яснее, чем когда-либо, можно было разглядеть истинную сущность супругов Тенардье. Можно сказать, что с какой-то из сторон они были не так уж и отвратительны: на несколько «я» приходилось хотя бы одно «мы». При всей мрачности и порочности, в них ещё оставалась капля родительской любви, а, значит, капля человечности. Они были черны, но черны не настолько, чтобы сразу же гнать их в пропасть. В эту минуту, в этот миг торжества алчности, сопряжённой с каплей привязанности и милосердия, в трактире оставалось всего четыре чистых души — Козетта, Эпонина, Азельма и маленький мальчик, громко плачущий где-то под лестницей.