и грянет

Эпонина сдержала своё слово. Они с Гаврошем действительно начали работать над речью, с которой собирались выступить перед народом. Юный, но цепкий ум брата соединился со свободолюбивым настроем сестры, образуя нечто наподобие взрыва. Слова, надиктованные разумом, смешивались с велениями сердца, и единое целое глядело симбиозом и того, и другого. Рвалась бумага. Скрипели перья. Одна за другой превращались в лужицы воска свечи. Эпонина и Гаврош говорили наперебой, а Азельма правила ошибки и неточности. Всё это длилось ровно три вечера, и ровно три вечера супруги Тенардье терпели своего младшего сына. Теперь они не желали выставить его из дома, как бывало прежде, и даже обменивались с ним парой слов, но всё ещё глядели с презрением. Гаврош же не обращал на них внимания и, как только часы били десять, отправлялся на второй этаж, чтобы продолжить то, ради чего он сюда явился. Три дня показались ему тремя часами. Всё было закончено быстро, написано толково и приготовлено хорошо. Выступление назначили на полдень среды, о чём благодаря быстрым ногам Гавроша узнали и Друзья Азбуки. Эпонина отыскала подходящее место — небольшую площадку на улице Мондетур, расположенную возле большого белого дома, который она помнила ещё из детства. Механизм был запущен, ружьё набили порохом и зарядили. Оставалось самое сложное: выстрелить. Утро назначенного дня выдалось холодным и пасмурным. — Буря собирается, — сказала Азельма, выглянув в окно. — Ты думаешь, что кто-то выйдет из дома в такую погоду и станет вас слушать? В её голосе не было недоверия. Лишь сомнение, змеёй забравшееся под грудь, жгло юное сердце. — Люди услышат нас, — уверенно ответила Эпонина, и её глаза выразили такую решимость, что Азельма не посмела спорить. Сборы шли быстро. Брат то и дело переговаривался с сёстрами, а Тенардье с недоумением поглядывали на детей, собирающихся куда-то в столь «дурную» погоду. Козетта была предупреждена Азельмой и думала отправиться с ними, но только потому, что некий господин Курфейрак сказал ей, что Мариус тоже будет на площади. — Если ты не вернёшься через четыре часа, то пожалеешь о том, что родилась на свет, — шепнула мадам Тенардье Козетте прежде, чем попрощаться. Козетта кивнула и опустила глаза, но, встретившись взглядом с Азельмой, успокоилась. Все четверо отправились на площадь, чтобы оставить двоих в самом её центре — не в гуще толпы, но среди тех отчаянных и отчаявшихся, кому будут нужны слова Эпонины и Гавроша. Дождь усиливался. Тёплые, но частые капли падали на вдохновлённые лица брата и сестры, стоящих теперь в самом центре небольшого полукруга. Здесь, среди прохлады, сырости и серости, можно было различить с десяток потухших взглядов и с пару десятков опустившихся рук. Обедневшие владельцы магазинов, вдовы, нищие и гамены, созванные, вероятно, Гаврошем, глядели в ожидании. Азельма оказалась отчасти права: число пришедших оказалось не таким значительным, как думал Гаврош, но большим, чем ожидала в глубине души Эпонина. Она оглядела публику смелым взглядом, и вдруг ей показалось, что среди городских бедняков промелькнула насмешливая тень Монпарнаса. Отыскался и кое-кто из Друзей Азбуки: Эпонина заметила Курфейрака, Комбефера, Фейи и Жоли, негромко переговаривающихся между собой. На секунду обида тронула её сердце, но это чувство ушло так же быстро, как и появилось. — Народ! — воскликнула Эпонина, и её звонкий голос разнёсся по улице гулким эхом. — Сегодня мы с вами поговорим о свободе. О равенстве. О мечтах. И о том, что вы можете воплотить их все, если только у вас хватит сил подняться на ноги! К толпе присоединились ещё трое зевак, и послышался возмущённый гул. Гаврош взял слово. — Гамены! — громко сказал он, глядя на кучку оборванных детей. — Вас постоянно пинают, гонят в шею, дают по носу и шпыняют, как крыс. А вы крысы? Почему-то я в этом сомневаюсь! Так давайте не давать себя в обиду! Наве, ты смелый малый! Жак, ты — умная голова! Лу, у тебя быстрые ноги! Все мы тут отъявленные храбрецы и затейники, батюшка-Париж постарался, так что давайте-ка мы его освободим! И себя тоже! Голос Гавроша был звонок и юн, а на худых щеках, несмотря на холод, играл румянец. Он шумел, кричал, говорил и активно жестикулировал, то и дело сжимая в кулаки покрасневшие ладони. Гаврош был серьёзен, но держался весело, как подобает мальчишке. Сестра глядела на него с гордой улыбкой и вскоре заговорила сама. — Вы думаете, что свобода — это просто слово, которое ничего не значит. Думаете, что навсегда останетесь несчастны, бедны, грустны, и будете влачить своё жалкое существование, пока не доковыляете до могилы… Голос Эпонины дрогнул. Крупные капли дождя стекали по её лицу и длинным волосам, падали на ноги, на руки и некогда новое тёмно-синее платье. Вода попадала в глаза, застилая всё вокруг: со стороны могло показаться, будто Эпонину одолевали слёзы. Но эти глаза не плакали, напротив — глядели живо, внимательно и даже весело, так, словно были обращены к каждому стоящему на площади. — Раньше я и сама не знала, что такое свобода. Мне казалось, что мы живём по заведённому порядку вещей, который нельзя нарушить. Я думала, что если бедняки — бедные, а богачи — богатые, то так будет всегда. Сильные всегда будут унижать слабых, а слабые — терпеть… Но однажды я встретила людей, которые открыли мне глаза. Эпонина бросила взгляд на студентов и вдруг заметила среди них новое лицо. Она не смогла бы спутать его ни с кем другим: светлые кудри, чуть потемневшие из-за дождя, неизменный нахмуренный лоб и серьёзный взгляд, показавшийся Эпонине заинтересованным. То был господин Анжольрас, и он глядел на неё. Девушка продолжила с новой силой. — Теперь я понимаю, к чему нам всем стоит стремиться. Если вы подниметесь, если вы поверите в себя, если вы станете чуть смелее, то наш мир преобразится на глазах. Люди будут жить счастливо, — Эпонина взглянула на плачущую женщину в рваном платье и чёрном платке, — никто не будет ни в чём нуждаться, — её взгляд обратился к худому старику в лохмотьях, — все смогут быть счастливы и будут любить друг друга, потому что любые их страхи рассеятся! Девушка замолчала, напоследок бросив взгляд в сторону Мариуса и Козетты. Он был мечтателен, она — вдохновлена, но огонь жизни зажёгся в обеих парах влюблённых глаз. Эпонина улыбнулась. В этот миг её облик — юный, свежий, звонкий и растрёпанный — излучал энергию хаоса, направленного в верное русло. Она была попутным ветром для несчастных и несла жизнь туда, где, казалось, давным-давно осталась одна только пыль. Дождь ослабел. За молчанием последовал гул голосов. Народ, обретя призрачную надежду, приподнял головы и бросился задавать вопросы. Эпонина и Гаврош ликовали, отвечая на них. Площадь, наполненная шумом, стала символом нового начала для этих несчастных душ. Капли дождя смывали с них то прежнее, больное, открывая путь к новой жизни. — Когда же?.. — спросил вдруг какой-то бледный юноша, испещрённый старыми шрамами и нарывами, словно бы после какой-то болезни. Он не окончил вопроса, но все и так прекрасно поняли, что имел в виду бедняк. Этот вопрос оказался первым из тех, на которые Эпонина не знала ответа. — Скоро, — сказала она полным уверенности голосом, — вам нужно начинать готовиться уже сейчас, и тогда никто не станет тянуть! Юноша радостно кивнул. Поток вопросов вскоре закончился, а над площадью показалось яркое солнце. Толпа, возвращённая к жизни, стала понемногу расходиться. В этот миг Эпонина и Гаврош даже не подозревали, как много сделали для потерявшего надежду народа. Им удалось отыскать именно те слова, которые смогли пробудить в бедняках жизнь и поднять с колен, чтобы позже грудью встать за свободу и новый мир. Улица медленно пустела. Когда людей почти не осталось, а те, что ещё стояли полукругом, стали беседовать между собой, Эпонина подошла к сестре. — Что-нибудь из этого должно выйти, как думаешь, а? — спросила она с улыбкой и только теперь заметила Комбефера и Курфейрака, стоящих рядом. — Ты была так прекрасна! — сказала Азельма, схватив сестру за руки. — Я бы никогда не смогла выступить перед толпой. — У тебя много других талантов, — пожала плечами Эпонина и улыбнулась, глядя на брата, вступившего в жаркий спор со своими товарищами. — Ты, в отличие от меня, станешь когда-нибудь хорошей женой, матерью, хозяйкой… Девушка успела заметить, как взгляд её сестры ненадолго метнулся в сторону Комбефера. — Ты тоже, — возразила Азельма. — Не думаю. Меня не интересуют дела сердечные. Да и навряд ли найдётся в Париже такой сумасшедший, который вздумает в меня влюбиться. Азельма рассмеялась, но не стала продолжать разговор. То, что происходило с нею в эти минуты, можно было назвать душевным смятением, и она сказала бы так, если бы могла рассуждать здраво. Азельме всё казалось прекрасным, живым, чистым и открытым; она была даже большим романтиком, чем предыдущие пятнадцать лет жизни. Что-то овладевало юным сердцем, но что — она не понимала до конца. — Нам стоит пойти домой, пока матушка не прибежала сюда и не содрала с нас шкуры, — наконец проговорила Эпонина, когда поняла, что разговор выходит слишком долгим. Она позвала Гавроша, но тот решительно замотал головой: общество друзей оказалось ему милее общества родителей. — Можем мы проводить юных дам? — спросил Курфейрак с весёлой улыбкой и кивнул в сторону Комбефера, напряжённо думающего о чём-то своём. — Можете! — воскликнула Азельма. — А где же ваш приятель, месье Анжольрас? — Отправился куда-то в сторону Пантеона, — Курфейрак пожал плечами. — Серьёзные государственные дела ему милее разговоров с дамами. До чего же странный малый!..