и грянет

С тех пор, как брат и сестра Тенардье выступили перед народом Парижа, прошло восемнадцать дней. Солнце теперь светило ещё ярче, и его нежные лучи грели юные сердца, жаждущие любви или свободы. Во Франции медленно разгорался костёр, и каждый день его пламя становилось немного ярче. Все знали, к чему это может привести, одновременно и ожидая, и опасаясь грядущих перемен. В Обществе Друзей Азбуки по-прежнему кипела жизнь. Собрания назначались всё чаще, и всё насущнее казались обсуждаемые «дела». Анжольрас и его друзья точно знали: Революция не за горами. Они готовились, набирались сил и, словно губки, впитывали всё, что могло так или иначе поспособствовать этой храброй затее. Даже на улицах им слышался теперь вдохновляющий шёпот простых граждан, говорящих о патронах, карабинах и о том, когда же стоит ожидать «сигнала». В те дни, подпалённые жаждой справедливости и весенним солнцем, парижане жили ожиданием. Дни тянулись, словно месяцы. — Пожалуй, мы сможем начать не раньше конца мая, — сказал однажды Анжольрас на одном из собраний, устроенных ранним утром, — народ ждёт сражения, но ещё не готов сражаться. Нам нужно время. Ещё несколько недель, и те, кто выше нас, заплатят своими жизнями за все бесчинства, которые успели учинить. Больше не будет насилия над народом, и мы наконец расправим плечи. Золотисто-алые лучи восходящего солнца падали на светлые кудри и освещали благородные, твёрдые черты лица. Этьен держался прямо, словно командир войска, и было в его взгляде нечто такое, что заставляло поверить каждому сказанному слову. Каждый из Друзей Азбуки доверял Анжольрасу, а Гаврош, будучи ещё совсем юным — едва ли не больше остальных. Он отыскал в высшей степени полезное применение своему мальчишескому задору: будучи по-прежнему ещё ребёнком, он, почти не ведая этого, приносил стране пользу. В этой буйной голове зрели правильные, но опасные идеи — Гаврош словно прыгал по бочкам с порохом, надеясь, что ни одна из них не решит взорваться. Когда Анжольрас закончил свою речь, мальчик хлопнул в ладоши и забрался на стол. Семь пар удивлённых глаз — Эпонины, Азельмы, Курфейрака, Комбефера, Фейи, Грантера и Анжольраса — обратились к нему. Гаврош вскинул подбородок и с достоинством произнёс: — Вы знаете, я тут на досуге прочёл Руссо, как в своей песенке. И вот что он выдал: «все правительства, основанные на насилии, впадают в смешное противоречие: желая держать народы в состоянии слабости, они тем не менее сами хотят с их помощью стать сильными». Хорошая мысль, не правда ли, месье Анжольрас? Эпонина удивлённо поглядела на брата, но ничего не сказала. — Ты очень умён для своих лет, — ответил Анжольрас и кивнул, жестом прося Гавроша спуститься со стола. Опустившись на стул между Эпониной и Грантером, мальчик замолчал. Стоит отметить, что те двое, о которых говорилось в предыдущей строке, удивительно быстро нашли общий язык: смелость и наглость Эпонины пришлись Грантеру по вкусу, а Эпонина по достоинству оценила разум и весёлость Грантера, которого в «Мюзене» едва ли воспринимали всерьёз. Так или иначе, между ними возникла странная дружба, которой ещё предстояло принести свои плоды. Азельма же сблизилась с Комбефером, Курфейраком и Прувером: интеллектуал, весельчак и поэт составляли прекрасное трио, иногда разбавляющее резкие революционные речи. Бывало, впрочем, поэт отсутствовал, а весельчак и интеллектуал превращались в разум и душу грядущей революции. В то утро, когда Гаврош впервые показал свои ораторские способности, Друзья Азбуки, в числе которых находились и сёстры Тенардье, не изменяли своим привычкам. — Революция необходима, — вполголоса сказал Комбефер, — но слишком опасна. Не стоит посылать в бой всех, кому захочется пострелять из карабина. Мы не должны подвергать чужие жизни такому риску. Все, кто слабее нас — дети, старики, женщины… — Женщины? — перебила его Эпонина и, состроив оскорблённое выражение лица, продолжила. — Ничто не помешает женщинам пойти на баррикады. Мы не так слабы и сможем бороться, если захотим. Не все девицы думают только о выгодном замужестве и дорогих нарядах. Грантер, совершенно не веривший в благодатный исход грядущей революции, взглянул на девушку с усмешкой. — Тебе стоит проводить поменьше времени с нашим Аполлоном, милая, — тихо сказал он, — этот человек дурно на тебя влияет. Эпонина нахмурились и ничего не сказала, но заметила одинокий печальный взгляд, брошенный Грантером в сторону Анжольраса. — А на тебя, приятель, дурно влияет вино, — насмешливо пробормотал Курфейрак, прежде чем хлопнуть Грантера по спине. — Когда-нибудь, когда моя жизнь станет совсем никчёмной, только вино её и спасёт. Грантер загадочно улыбнулся, странно блеснув серо-зелёными глазами, и вновь обратился к собственным размышлениям. Он, как и прежде, думал о бренности, дурности, слабости и бессмысленности всего вокруг. Для этого человека мало что представляло подлинную ценность, и даже его собственная жизнь не входила в этот короткий список. Оставим же Грантера наедине с его печалями и обратимся туда, где вера и надежда играют ключевую роль, а именно — к Анжольрасу. Свобода, республика, равенство — всё это было главным предметом его забот и размышлений. Он жил не мечтой, но желанием, ставшим целью, и в вопросах народной воли был несгибаем, словно тысячелетний дуб. Но Анжольрас, пусть он и не признавал этого, был так же достойным другом каждому, кто составлял его небольшой кружок. Он медленно сходился с людьми и редко проникался к ним доверием, но те немногие, кому доставалась эта честь, представляли для Анжольраса определённую важность. Ближе всего он сошёлся с Комбефером — учёным пуристом и логиком, имевшим привычку дополнять и исправлять любые неточности. Комбефер был негласной «правой рукой» Анжольраса. Близок он был и с Курфейраком, и с Фейи, и с Жеаном Прувером, и с Баорелем, и с Жоли, и с Леглем: причиной тому была общность идей и стремлений, завладевших светлыми умами. Говоря о дружбе, нельзя не упомянуть Тенардье: младший брат, Гаврош, казался Анжольрасу пусть и юным, но перспективным мальчиком, а его старшая сестра (не та, которая предпочитала говорить об искусствах и науке) — удивительно храброй и бойкой девушкой. В тот день, когда проходило утреннее собрание, она вновь не могла молчать. Множество мыслей посещали эту буйную голову, и столько же слов было сказано перед лицом удивительного кружка. — Как вы думаете, что составляет центр человеческой души? — спросила она, когда Анжольрас, Комбефер, Курфейрак и Фейи стали спорить о лучшем будущем. — Стремление к свободе, — сурово сказал Анжольрас. — Стремление к просвещению, — произнёс Комбефер, поправив очки. — Счастье, — с улыбкой ответил Курфейрак. — Любовь, — вздохнув, сказала Азельма. — Польза и смелость! — воскликнул Гаврош. — Благие цели, — произнёс Фейи. — Душа? Глупо думать о том, что такое явление, как «душа» вообще существует, — закончил Грантер. В заднем помещении «Мюзена» повисла тишина. Яркое солнце теперь освещало каждого пришедшего с удивительной силой, словно обнажая душу, полную в равной степени как благами, так и пороками. Каждый думал о своём. — А что насчёт Вас, мадемуазель? — спросил Анжольрас. Эпонина взглянула на него со смесью удивления и задумчивости. — Пожалуй, сама жизнь. Остаток дня прошёл в неторопливых разговорах, то важных, то бессмысленных, но приятных. Каждый чувствовал, что находится на своём месте, и каждый ощущал себя частью чего-то неуловимо важного. Когда пришло время расставаться, Эпонина, Азельма и Гаврош покинули «Мюзен» одними из последних. Старшая сестра была задумчива, младшая — мечтательна, а брат уже мысленно свергал правительство и водружал на его крыше красное знамя. Едва выйдя за порог кафе, Тенардье заметили человека. Он ожидал их и хищно, по-лисьи, глядел на них из-за угла. У этого человека был новый редингот в талию, заломленная набок шляпа и испорченный взгляд. Он казался средоточием всех людских пороков, заключённых в прекрасном теле. — Монпарнас, — пробормотала Эпонина. — Чего тебе надо? С тех пор, как Тенардье приноровились посещать «Мюзен», они стали всё реже сталкиваться с Монпарнасом. — Вот так ты говоришь со старыми друзьями? — он прищурился. — Сейчас узнаешь, — бандит очаровательно улыбнулся и схватил Эпонину под руку, а Азельме с Гаврошем шепнул «идите домой». Брат и сестра не послушались. Наблюдая за тем, как Монпарнас ведёт Эпонину в сторону безлюдного переулка, они чувствовали беспокойство, но знали, что опасаться худшего не стоит: этот человек работал на их отца, а, значит, не посмеет причинить вред их сестре. Монпарнас же, удостоверившись в том, что их никто не слышит, наклонился к Эпонине и тихим голосом произнёс: — У нас для тебя есть дело. Нужно будет побыть настороже, пока мы с… — он на секунду замолк, — впрочем, ты знаешь, с кем, обработаем один домишко. Глаза Монпарнаса недобро блеснули, а алые губы сложились в жестокую улыбку. — До меня дошли вести, что в одном из домов на улице Вожирар, прямо против Люксембургского сада, обитает уж очень богатое семейство буржуа. Думаю, они не расстроятся, если немного обеднеют. А если и расстроятся… Впрочем, мне не будет до этого никакого дела. Эпонина нахмурились и выдернула руку. — Мне не очень-то хочется грабить чей-то дом. А если это приличные люди? Монпарнас закатил глаза. — Твои новые друзья научили тебя неправильным вещам, — он наклонился к девушке и сжал её плечо. — Ты ведь была умницей, Понина. — И сейчас тоже, — Эпонина пожала плечами. — Но с чего бы мне тебе помогать? — Ты ведь делала это раньше. И знаешь, какими глупыми обычно бывают старые буржуа. Может быть, они совсем не поддерживают твою хвалёную революцию? — Монпарнас усмехнулся. — Более того, мы даже оставим их в живых. А тебе нужно будет просто постоять на стрёме. Эпонина задумалась, нахмурилась, вздохнула и, наконец, коротко кивнула. В этот миг в её душе пробудилось то мрачное, что она унаследовала от родителей: природная хитрость и жестокость спали в ней, спрятанные за смелостью, честностью и открытостью. — В котором часу? — спросила Эпонина, почти наверняка зная, какой получит ответ. — Сегодня в полночь.