A Silver Lining

Уэйд идет через лес легко и быстро, огибая ветви и кусты, ступая меж корней и кочек, будто по тротуару, перешагивая поваленные стволы не сбавляя скорости. Движения ленивые и текучие, как у аборигена. Глядя на него, Питер восхищается и немножко завидует: он-то, несмотря на паучьи преимущества, старается изо всех сил не споткнуться, не зацепиться и не получить веткой по лицу. Вопрос напрашивается как-то сам собой. — А ты не охотишься? — На зверей? Нет. Послевкусие этого беспечного ответа наполняет наступившую тишину непрошенной тяжестью, поэтому Питер рад, когда Уэйд продолжает забрасывать его словами. — Не знаю, почему. Жалко всегда было этих дурашек. А я зато рыбачить умею. Мы часто ловили форель, щуку, треску иногда. Вот такие! Летом круто было уйти из дома на пару дней. А однажды я подбил приятеля вообще сбежать. Он, ссыкло такое, слился на вторые сутки, даже не добрался до места, а я почти неделю жил один в рыбацкой хижине, крючки проебал, удочку сломал. Короче, еда закончилась, спички мокрые, ногу подвернул и вот так распухла, весь день хромал пока поймал попутку… Лошара, — он придерживает ветку, пропуская Питера. — Думал, батя меня угандошит, а он как сосал пиво перед ящиком, так и не обернулся. Заорал только, чтоб я приборку сделал, суббота была. Но потом все-таки влетело мне, когда я вазу расхерачил. Тупая уебищная старая ваза, которую соседи нам отдали. Зачем она? А то, что я единственную мамину фотку из дома тогда забрал — он даже и не заметил…— Уэйд переламывает очередную ветку у них на пути. — Ну я капец тупой, конечно, был в двенадцать. Не подумал, что если убегать, так надо было хотя бы с острова свалить. — А ты вырос на острове? — Ну, жили там пару лет. Ньюфаундленд. — Ого!.. Питер пытается представить северное побережье, пустынный пейзаж, айсберги зимой и бесконечные мили золотого мха со стадами оленей летом. Как будто другая планета. — Ну а ты-то у нас точно дитя каменных джунглей, нью-йоркер в пятом поколении? — Ну, типа того. Но пару лет прожил тоже в глубинке. Мама с папой много ездили по работе, торговая компания, импорт-экспорт, а я оставался с бабушкой и дедушкой. Мариенвилль, Пенсильвания, знаешь? Там три десятка домов так далеко друг друга, что их из окна не видно, и все соседи старше меня, а самое известное заведение в округе — тюрьма штата. — Да уж, знавал я такие места… Непонятно, то ли Уэйд говорит о глухой провинции, то ли все-таки об исправительных учреждениях. На всякий случай Питер решает не уточнять. — А, кстати, тут есть какие-то развалины неподалеку, — Уэйд машет рукой в сторону. — Тоже то ли тюрьма, то ли бывший ядерный бункер. Хочешь посмотрим? — Конечно, веди! — энергично соглашается Питер. У него не жизнь, а сплошные руины в последнее время. А в субботу еще и кладбище. Но ведь навряд ли что-то может пойти не так в подземном бункере, уж там точно не навернешься с высоты. Он будто снова чувствует в своей ладони руку Гарри. Уэйд меняет направление, ведет его куда-то наугад, не сверяясь с компасом или телефоном. Питер послушно семенит следом, цыпленочек за наседкой. Но как бы ни глупо это звучало, ему почему-то спокойно видеть эту широкую спину, мерно шагающие ноги, обтянутые зеленым камуфляжем, военные ботинки, которые ступают ловко и бесшумно. Ему знакомы эти — выправка, фигура, форма. И теперь он точно вспомнил. Это была их последняя весна вместе, отец поднял его еще засветло и, оставив маму спать, они прокрались на кухню выпить чаю. Зато проснулась чутко дремавшая бабушка Энн и стала причитать громким шепотом, что Дик, ты заморозишь ребенка, берите термос, еду, шапку, шерстяные носки. И вообще это опасно. Может, без ружья пойдете?.. Ну ма-ам. К обеду вернемся. С дичью. Отец был рад сбежать не меньше Пита. Мужики они или как. Подстрелим гуся на ужин. Пит послушно топал следом в великоватых сапогах и ответственно тащил мешок с всученными бутербродами, в отличие от отца, у него еще не было иммунитета к бабкиной суровой власти. Они прошли к ближайшему Круглому озеру, потом к Глухому. Гусей, которые тянулись к гнездовьям всю неделю, разрезая небо косыми стаями, нигде не было. Питер уныло хомячил всухомятку, потом пил, потом писал, оцарапался в кустах, упал одним коленом в мокрый мох и как-то окончательно заскучал и устал. Его уже не радовали ни барсучьи норы, ни оленьи следы, ни даже ветвистый рог, который папа нашел в непролазных зарослях. Белые нежные цветочки, собранные для мамы, пообтрепались, подвяли, и пришлось их украдкой оставить у пенька, где он допивал остатки чая. Питер стоически переносил природные невзгоды и тяготы: батя же может вообще все, а чем он хуже, — и все-таки, когда папа повернулся к нему и задумчиво спросил, а не пора ли домой, сына, что-то добычи-то и нет, он малодушно, якобы поколебавшись пару секунд, а на самом деле не веря себе от радости, выпалил «да!» Гусей они встретили лишь под конец, случайно, на обратном пути, и усталый Питер, которого отец принес домой уже на руках, рассказывал маме, устраиваясь на дневной сон к ней под округлый бок, привалившись к теплому большому животу: и он столько стрелял, дыма было — у-у, и громко, а гусей, как десять стай, туча, и они все улетели, мам. Прямо все — так поднялись в воздух, шу-у и нету. Папа, оказывается, совсем не умеет стрелять. И мама целовала его мокрыми солеными губами, папа хороший человек, все мы хорошие, Питер, если бы улететь… Мы однажды улетим все вместе далеко-далеко, мальчик мой, будем жить вчетвером у моря и никогда не расставаться... И Питер вспоминает, как сквозь сон, этот зеленый камуфляж, нашивки на широкой груди, буквы, которые не складывались в знакомые слова, расшитого золотом странного зверя. Спросить или не спросить… — Слушай, Уэйд…— начинает было он и замолкает. Нет, плохая идея… — Ну-у? — Да нет, неважно… глупости. — Нет уж, начал А, говори Бэ, — требует Уэйд, не сбавляя, однако, шага. — Ты мне просто отца напомнил и… Уэйд останавливается так, что Питер едва не утыкается носом в парашютные ранцы, и, развернувшись, торжественно и серьезно сипит: — Люк, я не твой отец! — К счастью! — отбивается Питер. — Да я… Я про форму хотел спросить. У отца была похожая… — Ну, — Уэйд распрямляется, будто ему и правда льстит это нехитрое внимание. — Да это армейская походная. Удобная, блин. Привык. — Только… — Питер проводит пальцами по плотной ткани на широких плечах и груди. — Только у него тут были буквы или значки, и рисунок, зверь какой-то, что ли, вот тут и тут. Уэйд смотрит на него внимательно: — Ну да, нашивки: имя, звание, часть… А где твой батя служил? Питер формулирует мучающий его вопрос: — Да в том-то и дело, что он точно не служил. Гражданский. И дома никаких документов, только школьный аттестат и диплом. — А ты в архив напиши военный. Они-то помнят. — Ну… может. — Идея настолько очевидная, что даже обидно, что не Питера. — А может, это от деда ему досталось? Он во Вьетнаме служил… — Да не, та не такая. Я помню… — Уэйд сплевывает. Питер невольно поднимает брови: а Уэйд, что ли?.. — Блядь, а еще я Рузвельта помню!.. Лично!.. — Уэйд отчего-то обижается. Потом поясняет: — Старик мой там был. Не я, разумеется. Я на Ближнем Востоке. Вот в чем-то таком примерно и бегал… Он пожимает плечами, разворачивается и снова начинает размашисто шагать. Питер его нагоняет: — И платок оттуда? — Этот что ли, куфия? Удобная вещь, с моей мордой особенно. Не, конкретно этот местный. В Гарлеме на африканском базаре их дохрена. Там, знаешь, возле мечети, но не первый рынок, а за ним подальше... Питер кивает. То есть, может быть, что мама купила его в Нью-Йорке?.. — А вообще они же с Востока, да?.. — Да типа того. Там все такие носят, и местные, и наши. Солнце морду не жжет, пыль в рот не лезет, ветер, ну, не обветривает… Я тогда не такой урод был, было актуально… А что, тоже у бати такой был? — Нет, — Питеру отчего-то не хочется говорить про маму. — Просто понравился, тоже такой хочу. И какие торговые дела у родителей могли быть на Востоке? Ирак? Сирия? Там же постоянные конфликты… — Держи, красава, — Уэйд разматывает с лица платок и передает Питеру. — Сопли отстираешь — и как новый. Ткань пахнет телом, теплом и лесом, и Питер поспешно запихивает ее в розовый блестящий рюкзак. Похоже, у Уэйда дочка. Девочка. Поэтому он и той, другой девочке, спасенной из борделя, эту народную куклу передает. Наверное, став однажды отцом, ко всему начинаешь относиться по-другому, уже как родитель… Паровозики на полке в его комнате… Каждый раз отец привозил, станционные домики или вагончик… Только не понятно, если у него свои дети, зачем ему этот благотворительный балаган с Питером?.. А, впрочем, пожалуй, хватит на сегодня вопросов. Идут и идут. Гуляют. Питеру еще пару лет потом снились сны, где он видел их — маму, отца и девочку, почему-то тоже его возраста, а не младше, — и они все трое держались за руки и уплывали от него, дрожа и колеблясь, точно фотография в ванночке с проявителем, только в отличие от снимка, они, наоборот, бледнели и будто стирались вдалеке, а Питер как ни старался до них докричаться и доплыть — оказывался в безвоздушном тягучем пространстве и просыпался иногда с криком, а чаще — без, когда бессилие окончательно заливало ему горло. Он стал плохо засыпать. Тетя Мэй перепробовала все способы от медитации и йоги до арт-терапии и даже выставляла их с дядей на ежедневную вечернюю пробежку в течение месяца, пока не застукала на скамейке в парке: Питера с мороженым, Бена с пивом и хот-догом. А к средней школе он приучился запойно читать всю более-менее интересную научно-популярную литературу, иногда втихаря по ночам, и проблемы со сном внезапно ушли. Наконец, они видят просвет между деревьями и, ускорив шаг, выходят к очередному заросшему полю, огромному, посередине которого высится полуобрушенный бетонный забор с колючей проволокой, а за ним виднеется кучка приземистых зданий и в центре бетонная постройка этажа в четыре, две стены ее обвалились, а из кучи обломков тянется ввысь пара толстых проржавевших балок, перекрученные какой-то невероятной силой, свитые в металлическую спираль, они торчат, будто кости из открытого перелома. — Вау. Впечатляет. Уэйд кивает и медленным шагом направляется к сбитым воротам. — Жаль, что камеры нет. У тебя тоже нет? Я телефон в машине оставил. Вид просто потрясающий, — Питер еще раз окидывает взглядом картину монументального разрушения. — А что здесь было? Тюрьма? Военное производство? Убежище? Полигон? — Всего понемногу. Уэйд скидывает ранцы у входа, и они заходят внутрь. То тут, то там лежат груды обломков с вывороченной гниющей арматурой, невысокие здания окружают большую руину неровным строем, у части из них провалилась крыша, другие пока держатся, но в пустые проемы уже текут предвестники будущих разрушений — перепады температуры, сырость, ветер… — Сколько лет этим постройкам? — интересуется Питер. — Пятьдесят? Меньше? — Древние, как дерьмо динозавра! Наверное, уже тогда одни гребанные ящеры считали себя лучше других, — Уэйд забирается по бетонной крошке к закрученным балкам, они футов тридцать в высоту и толщиной с его бедро. — Двухтысячный год. — Откуда ты знаешь? — Учи историю, детка. И не только по школьным учебникам. Питер хочет возразить, что, во-первых, он почти все выучил и скоро закроет финальным тестом, а во-вторых, в структуре информации нет места частностям, но Уэйд уже и не смотрит на него, стоит и пялится за горизонт, и это, в общем, его стиль: походя плюнуть в кого-то и моментально забыть. Но стоит он, подлец, красиво, сам осознавая или нет: солнце золотит серую крошку, согревает ржавчину до яркого оттенка, от света линии изуродованного лица делаются еще жестче, и Уэйд выглядит на фоне этой руины, как солдат у военного мемориала. Питер буквально видит, как мог бы превратить это в кадр. — I know why you wanna hate me, — Уэйд спускается к нему в два больших прыжка. — I know why you wanna hate me. Питер хмурится, это же из песни, нет? — 'Cause hate is all the world has even seen lately, — Уэйд треплет его по плечу. — Погуглишь потом, если интересно. Пойдем осмотримся? Они проходят по ближайшему зданию, и внутри запустение чувствуется еще сильнее. Штукатурка осыпалась, стекло хрустит под ногами, в некоторых помещениях валяются обломки мебели и шкафы с вывороченными ящиками. В бункере неподалеку Уэйд с трудом открывает перекошенную ржавую дверь, они спускаются вниз и проходят с десяток футов по сырому коридору до обрушенной стены, которая перегородила проход. Питеру кажется, что он заметил какого-то мелкого зверька, может, крысу. — Ничего интересного, — щурится Уэйд на свету. — Уэйд, смотри! Посмотри сюда! — Питер тянет его в сторону к остаткам, видимо, автофургона: только они расплющены, будто прессом, и так прогнили, что сквозь ржавый металл проросли несколько тонких деревьев. — Что же тут все-таки случилось? — Дерьмо какое-то, очевидно… Кстати, к слову... — Уэйд лезет к Питеру за спину и извлекает рулон туалетной бумаги из рюкзака. — Ты тут погуляй пока сам, не уходи далеко, я отойду на время. Дождись! И с этими словами он скрывается за ближайшим строением. Ты погляди, какая чувствительность, размышляет Питер. А ему поначалу казалось, что Уэйд из того ужасного сорта людей, кто, если не повезло жить с ними в одной комнате в общаге, будет, не моргнув глазом, восседать на унитазе, пока ты чистишь зубы, и незатыкаемо пиздеть между потугами. Он напоминает себе после поступления непременно снять свой угол, пусть даже придется влезать в кредитную кабалу. Никаких общих спален, столовок, раздевалок, уборных, как в школе и садике, никаких общественных территорий. Он будет жить, словно гордый и независимый паук, — царем своего маленького кокона! А сейчас пойдет и посмотрит все сам. И вообще, вот эта тишина вокруг — приятная и спокойная на самом деле. Другое строение раньше было жилым. Он рассматривает сгнившие матрасы и тряпье в маленьких клетушках, обломки допотопной техники, даже находит изломанную дискету — у Неда дома есть парочка таких, он даже уверяет, что рабочие, но он тот еще любитель старья, похлеще стремного Уилсона. Одна только его куча печатных — печатных, блин! — материалов чего стоит. У Питера всего один чемодан старья и то он его хранит — ну, из-за мамы с папой. И фототехника дяди Бена еще. Они даже не отнесли ее на склад: сложили в шкаф, и Питер иногда пользуется Лейкой, а тетя Никоновской зеркалкой. Он вылезает из плесневелого здания на белый свет. Эх, вот ему бы сейчас фотоаппарат! Любой! Снять этот щербатый бетон, и как трава прорастает между обломков, и рыжину умирающего железа, и желтизну осени в усталой листве. Поймать голубое-голубое небо в объектив. Найти баланс для розового рюкзачка на разложившемся грязно-сером кресле, как их освещает солнцем, рваная ткань и новенькая, прошлое и настоящее. Фактура, цвет. Бог знает, что он находит в фотографии. Может быть, обещание, что не все пропадет и умрет. Он обходит еще одно здание, тут когда-то случился пожар: стены так и чернеют, не обеленные ни снегом, ни дождями, а поверх упавшей крыши уже растет мох и низенькие кусты. Тихо. Он вслушивается: не слышны ли шаги, — и медленно бредет в ту сторону, куда пошел его странный незнакомец. Внезапный звук пугает почти до паучьей дрожи, но это всего лишь какая-то птичка типа воробья перепорхнула на тоненькое дерево и смотрит на него черным глазом, молча, выжидая, пока он уйдет. И Питер уходит, он бесшумно пробирается дальше по территории, заглядывая в пустые окна и напрягая слух. Кричать отчего-то не хочется, а Уэйд как сквозь землю провалился, хотя ранцы стоят на месте. Ну не мог же он завести сюда Питера нарочно, чтобы он помер тут без телефона: от голода и холода, не найдя дорогу назад. Куда-куда им утром светило солнце? С какой стороны небоскребы порастают мхом?.. Вот он уже у дальней стены, и если за этим круглым холмиком Уэйда тоже нет — Питер обходит его… Уэйда нет. А перед запертым заглубленным входом в бункер белеет одинокий рулон туалетной бумаги. Питер на всякий случай дергает дверь, соизмеряясь с человеческой силой. Занято? Не открыть. Да, дверью не пользовались, как он и думал. А вот сбитый мох на склоне надо проверить. Он поднимается на холм и обнаруживает откинутую крышку люка: бывший аварийный выход? Узкая шахта ведет вниз футов на десять и дальше загибается, металлические скобы, служившие ступенями, вырваны из стены и лежат ржавой грудой внизу. Местечко узковато, и если Уилсон туда просочился — то он точно, как кот: жопа пролезла — весь пролез. А может, застрял там где-то, поэтому и молчит, гордый. Питер скидывает стоптанные кроссы и, отерев подошвы рукавом, запихивает в рюкзак. Ну, поехали, детектив Паркер. Ипси-випси паучок спускается по трубе, прилипая ступнями и ладошками, затем осматривается в широком коридоре бункера, разглядывает пол, весь в мусоре и вырванных покореженных пластинах — что же это такое? Металлические двери сложенные гармошкой, как детская поделка из бумаги. Штыри и гвозди валяются повсюду, у стены брошены несколько ящиков с пометкой Biohazard. Лучше уж вèрхом. Он быстро ползет по потолку, заглядывая в боковые комнатки: где-то свалены кучей противогазы и резиновые костюмы, где-то скомканы металлические каркасы кроватей, а одно помещение стальным столом и остовом огромной разбитой лампы напоминает операционную — хотя зачем она здесь, под землей? Бункер, думает Питер, на случай тотальной ядерной войны с советскими. Хотя странно, что его забросили, враги ведь в последнее время становятся только агрессивнее, если верить СМИ и скудным новостям оппозиции из-за великого русско-китайского файрвола. Тоннель оканчивается огромным залом, и Питер, вжившийся в паучьи ощущения, раньше чувствует, чем видит движение в углу. Уэйд на корточках склонился над чем-то, от его необычных очков вроде бы слабо излучается какой-то свет. Значит, с ночным видением. Питер резко сдает назад, прочь из поля зрения. Никогда нельзя пугать параноика с пистолетом. Может, у чувака и есть какие-то принципы, но, может, и нет, и было бы очень больно в нем разочароваться, лежа с пулей между глаз. Ну, Уэйда он нашел, Mission complete, так сказать. Теперь можно потихоньку вернуться на поверхность и ждать там, либо… О, эти варианты! Всегда варианты!.. — Уэйд? — зовет он неуверенно. — Уэйд, ты тут? И спрыгивает вниз с максимально возможным шумом. И даже натурально выругивается, потому что после тишины грохот невероятно бьет по ушам. — О! — Уэйд шустро оказывается рядом с ним. — И хули ты… в смысле, спасибо, что побеспокоился. И даже вещи принес, круто, — он берет рюкзак и лезет внутрь. — Там же фонарик был. Чего не достал? Темно, как у Фьюри в жопе. И разумеется, первое, на что он натыкается — это чертовы кроссовки. Отлично! — О, — говорит Уэйд. — Э-э… — Лицо у него становится изумленно-задумчивым. — Слушай, Питер, а ты всегда обувь снимаешь перед тем как полезть в незнакомое дерьмо? — Нет, — говорит Питер, выхватывает у него кроссовки, и, не расшнуровывая, пытается натянуть их на озябшие ноги, прислонясь к стене. — Нет, я обычно еще и штаны снимаю. Понимаешь, говоря о количестве дерьма в моей жизни… Мог бы, в общем, и футболку снимать, чтоб не запачкать… Люблю поглубже. Уэйд внезапно расплывается в широкой ухмылке: — Родная душа!.. Но, по крайней мере, шапку-то оставляешь? Он щелкает фонариком, и Питер жмурится от внезапного света. — Вот до шапки пока не доходило, — признается он. — А у меня доходило! — хвастается Уйэд. — До пумпончика! Оно и видно, мысленно соглашается Питер, а вслух говорит: — Я просто думал, ну, что босиком тише будет… и без света… ну, конспирация, понимаешь? — Понимаю, — говорит Уэйд. — Конспирация. Да ты все равно шумишь, как слон, можешь больше не разуваться в следующий раз… — А ты можешь просто попросить меня не мешаться в следующий раз. Словами, знаешь. Я пойму и постою в сторонке, не маленький, — говорит Питер и надеется, что не звучит слишком обиженно. Да нет, обиженно. Черт побери. — Не-ет, — говорит Уэйд. — Нет, мой маленький, ни хрена ты не постоишь в сторонке, еще как полезешь. Если я хоть что-то понимаю в людях, — он разворачивается и машет идти за ним. — И это, наверное, хорошо. Везде сплошное наебалово, и лучше иметь привычку смотреть самому… — А на что смотреть? Что тут было? Все так разворочено… И эти двери, видел, да? — Старая добрая пыточная, — Уэйд с силой пинает что-то под ногами. — Тюрьма? Здесь держали людей? — Не людей. Хуже. Мутантов, — Уэйд вдруг оборачивается и свет так странно падает, что улыбка становится похожей на оскал. — Читал, может, про стадион Кеннеди? Почему все это заварилось? И какие были последствия? Ты же умненький, учат вас этому в школе? Внутри холодеет от подземной сырости. Они с Недом тогда опоздали в музей, но отыскали дедушкино имя позолоченными буквами, он разглядел на стофутовой высоте на обелиске… — Теракт Одиннадцатого Июня? Тысяча сто пятьдесят шесть жертв… Ты хочешь сказать, что тех, кто сделал это… Что их потом посадили?.. Сюда?.. — Их не после посадили, а до. Одним из требований Магнето было, чтобы остановили эксперименты над мутантами, которые тогда проводили военные. Вот в этих самых застенках. — Разве такое было? А откуда ты знаешь?.. — А как по-твоему это произошло? — Уэйд громыхает обломком металла, откидывая к стене. — Тут ни одного ебанного гвоздя на месте не осталось. Братство Мутантов сначала пыталось кого-то освободить… Потом выдвинули свои условия, чтобы их оставили в покое… Потом этот чертов стадион… Нет, про Одиннадцатое Июня Питер знает очень много. Это часть личной истории его семьи. — Слушай, везде написано, что в условиях Эрика Леншерра были деньги и территория для мутантов… — На заборе тоже написано!.. Учебники-то вам кто пишет?.. — И все равно… такие штуки, эксперименты над людьми… Знаешь, я не уверен. За несколько лет до теракта ООН же приняло Декларацию о геноме человека, и там было это все запрещено, ну, эксперименты. И мы присоединились… И советские страны тоже… Ну, такие исследования никто не делает, это незаконно. Ни сейчас, ни тогда тоже… — Ой, да ты как будто много знаешь? После предположительного заражения Питер изучил все о пауках, он собрал полную информацию об экспериментах с их геномами, ему попались еще мыши у японцев и шелкопряды у китайцев. Прошлой осенью он прочесал всю сеть, ездил даже в бумажные библиотеки, переписывался с одним НИИ в Осаке. Исследований по изменению человеческого генома он не нашел. Их просто не проводят, нигде в мире. Вообще. Вот уж кто-то, а он знает наверняка. — А вот знаю! На людях нет испытаний. В Китае за это сажают, у нас штрафуют… И даже сейчас, хотя многие компании хотели бы их проводить, и у них есть даже это, как его, лобби, да?.. Ну, сенатор какой-то их поддерживает… В общем, нету никаких таких разработок! Иначе бы люди знали! Уэйд с силой толкает деревянную невысокую дверь в углу. Заперто. — Ну, конечно, а у меня бредовые идеи, блядь! Аберрация памяти… Тьфу, сука!.. Питер, я знаю на тысячу ебанных процентов! Думаешь, я поехавший, да?! — Но должны же быть факты… доказательства… Иначе это все… извини, на уровне теории заговоров… — бубнит в его широкую спину Питер. ПТСР, паранойя, когнитивные искажения… Он гуглил, пятнадцать процентов вероятности у тех, кто воевал, а если получил ранение, тем более, такое, как у Уилсона, ожог половины тела, — то там уж точно есть, что лечить, и в голове тоже… Уэйд со всей дури наваливается на чертову дверь плечом, потом отходит и ударяет ногой в тяжелом армейском ботинке. С треском дверь распахивается, повисая на одной петле. Он оборачивается на Питера, ноздри раздуваются, глаза злые. — А ты никогда не задумывался, почему кто-то должен доказывать, а кому-то достаточно написать учебник? — Ну… бремя доказывания… Чайник Рассела… Господи, и как всегда с агрессивными придурками он начинает мямлить и ничего не может поделать… и только в костюме Паука еще кое-как справляется… Питер всей кожей ощущает, что он сейчас не в костюме, а с голым лицом, и Уэйд его чуть не бьет наотмашь своим взглядом, if looks could kill… А Уэйда, кажется, совсем несет: — Да просто кто слабее, кто проиграл, Питер, — тот и лох. И его задавят потом, сотрут и будут вертеть информацией как хотят. Ты вон только начинаешь вариться во всем этом дерьме, так запомни: надо всегда доносить свои стадионы до цели. Ни выстрела мимо! Ни замаха!.. Белый дом — значит Белый дом. Он же не на город хотел стадион этот ебнуть, не простых же людей... Он брал выше. А получилось бы — и как знать, может уже мутанты бы всем заправляли, представителей имели в Сенате, а нормальненькие сидели бы сейчас тихо, а? Кто победил, кто проиграл… И Питер, видя, что Уилсон уже и так на взводе, может, эти его таблетки от ПТСР не очень помогают, а может, он просто сам такой, поехавший, — Питер зачем-то ляпает ему со всей своей бесконечной убежденностью: — Уэйд, но ты же сейчас оправдываешь терроризм. Так нельзя делать! Даже ради хорошего… Особенно ради хорошего!.. Это же преступление! Он невольно вдавливается в стену, когда Уэйд резко нависает над ним: — А-а, терроризм, значит?! Уэйд сжимает кулаки, шумно выдыхает, и Питер смотрит в его застывшее лицо и, невольно боковым зрением оценив расстояние до дальней стены, подбирается сам. Напряжение почти звенит, сердце летит галопом… Убежать? Или приклеить?.. Или… Или оттолкнуть его посильнее, вмазав в стену, как будто само… Рука слева поднимается, выше и выше, разжатая, чтобы схватить его? Ударить?.. Нет, не сейчас, сейчас отпрыгнуть рано, позже, еще потом, вот — вот, ну… Но Уэйд вдруг фыркает и обмякает, как спущенный воздушный шарик, делает шаг назад, потом еще один, даже руки убирает за спину: — Эх ты… Это, блядь, жизнь, детка. А ты просто мал еще… Ну что, попрыгали дальше? — он заходит в маленькое и тесное подсобное помещение, со щитками, пучками проводов и трубами по стенам. — Или мы, как и наша дискуссия, тупо зашли в тупик?... Ну что, поворачиваем обратно? — Там вентиляция, — Питер говорит шепотом, потому что иначе, кажется, у него голос будет дрожать. Он ведет лучом фонарика по стене. — Вон, видишь под потолком люк. Уэйд смотрит наверх и присвистывает: — Предлагаешь лезть? — Питер кивает. — Такими темпами тебя точно через год засосет во что-нибудь по самый пумпончик. Но ничего, — Уэйд забирает рюкзак и фонарик. — Я, как человек повидавший разное, могу сказать, что везде есть жизнь, если не заморачиваться на ее качестве. И продолжительности. Вперед! Питер лезет, цепляясь за трубы и опираясь на гнилые вентили. Делов-то на плевок, но для обычного школьника-задрота это должна быть та еще задача, поэтому нога у него пару раз соскальзывает — и почти не специально. Чертовы кроссовки!.. Ну хоть решетка оказывается не железной, а из гнилого пластика — слава вороватым подрядчикам. Питер выламывает ее, царапая пальцы, пробирается в лаз, идущий под небольшим уклоном вниз, и ждет Уэйда. Судя по звукам, под его накаченной тушей что-то по-настоящему ломается. Так тебе и надо, мудила!.. Грохнись и переломай себе свои чертовы ноги!.. Пыхтя, Уэйд тоже пролезает в шахту. — Поширше, блин, сделать не могли этот термитник… — Да нам вообще повезло, — Питер ловко проползает вперед. — Я думал, только в фильмах по системам вентиляции можно лазить, а в жизни, оказывается, тоже… — Дерьма только в жизни больше, — Уэйд звонко чихает где-то позади… — Эй, не пыли там, шустрая задница!.. — Как? Тут все такое… такое… Пылюга, и потеки плесени, и какой-то мелкий рыжий не то песок, не то что… Он безуспешно прячет нос в ворот толстовки, чтобы не наглотаться этих грибков и бактерий, не хватало им еще заразиться тут чем-то… Охота же была пачкаться, чтобы залезть в очередной — что там впереди? тупик? Шахта выходит в коридор или в очередное помещение. Питер высаживает локтем ветхий пластик и всматривается, пока Уэйд пытается подсветить сзади фонариком, но видит сначала только свою огромную темную тень на фоне обломков: — Тут потолок обвалился! Не пройти. И… — у Питера вдруг сжимается горло, он замолкает, увидев на полу у стены… — Ну что, тупик?.. Поворачиваем назад? Питер? М-м, Питер? Ground control to Major Parker?.. — Уэйд, — говорит он севшим голосом. — Тут труп. Он неловко выпрастывается из тесной шахты, цепляясь одеждой, спрыгивает, спотыкается о какой-то ящик и подходит к скорченной фигурке в углу. Уэйд, зажав фонарик в зубах, пытается протиснуться следом, прыгающий луч то выхватывает из темноты пергаментную кожу и иссохшее лицо, то снова погружает Питера в черный омут с водоворотом световых пятен перед глазами. Душно. Все вокруг плывет. Уэйд подходит к нему и встает за спиной, высвечивая высохшее от времени тельце в тряпье: поджатые тонкие руки и ноги, маленькая голова без волос, фаланги рассыпались. Затем наклоняется и что-то подцепляет среди костей: — Дай руку, — бесцеремонно хватает, ч-черт, сжимая прямо у протока, болезненно, и опускает в ладонь стальной жетон с выбитым «δ-0-5». — Видишь? Дельта-пять. Хи-одиннадцать… Что, скажешь не похоже на лабораторные номера? Похоже. В Озкорпе нумеровали выводки пауков. А тут нумеровали людей, получается?.. Неужели правда?.. Мумия лежит перед ним, маленькая, ссохшаяся, и уже никогда ничего не расскажет. Питер слышит, как Уэйд шуршит за его спиной, подпрыгивает, подтягивается и залезает обратно в шахту. Но свет не исчезает. Поборов головокружение, Питер оборачивается — фонарик лежит на одиноком деревянном ящике. Если поставить этот ящик на бок и прислонить к стене, то даже низкий Питер с него вполне может дотянуться до вентиляционного отверстия. А ребенок, чья маленькая мумия съежилась на полу, не смог. В глухой тишине он слышит далекий грохот и сдавленные проклятия и снова грохот, будто Уэйд крушит все вокруг. Он и сам, если был бы огромным монстром, полным злости и ярости, закричал бы сейчас так, чтобы сравнять с землей это чертово место, чтобы все стены обрушились, все мысли исчезли. Но он всего лишь маленький паучок. Он убирает жетон в карман, берет фонарик и лезет вверх по стене. Уэйд сидит в большом зале на груде выломанных дверей. Неужели когда-то их ломал и корежил тот самый террорист, тот, кому несколько тысяч людских жизней были так же не важны, как этот изогнутый металл? Он убил людей тогда, обрушив стадион на жилые кварталы, там и школа была, здания, остановки автобусов, столько людей погибло, кто спал в домах!.. Дедушка Питера погиб… И этот же мутант убивал кого-то здесь… Может быть, после теракта, а не до?.. Может, его самого держали здесь?.. Хотя СМИ говорят, что он погиб, что его и сообщников все-таки удалось в тот день ликвидировать… Завидев его, Уэйд молча поднимается и возле выходной шахты так же молча подсаживает на плечи. Питер ловко выбирается наружу, за ним с трудом протискивается Уэйд, волоча рюкзак, закрывает люк и сгребает на него сверху остатки мха. — Спи, малышка. Они не очень успешно отряхиваются, колени все в ржавчине и грязи, проходят в тишине до ранцев, Уэйд подхватывает их оба и сворачивает в лес. Идут быстро, но без былой бодрости. Молча. Когда они выходят на поле, Питер решается задать действительно последний вопрос: — А откуда ты знаешь, что это она? Он уже и не ждет ответа, как Уэйд внезапно объясняет: — А, догадка. Цифры. Обычно в таких местах женщин держат чаще и дольше, из-за ооцитов. И матки. А из мужиков забирают материал, ставят опыты и потом обычно пускают в расход. Звучит правдоподобно и оттого страшно. Они снова долго шагают молча. — Ну что, уже не рад, что влез? — Уэйд вдруг усмехается и шарит по карманам. — Будешь конфету? — Нет! — сразу отказывается Питер, еще не хватало непонятные таблетки есть. — А что это? Уэйд разглядывает потертый фантик в ладони. — Да ириска, походу. А если ты про мои… Там водичка в рюкзаке, подай…— он засыпает из баночки капсулы в рот, не считая, и жадно запивает их. — То я принимаю волшебные пилюли любви и доброты, а тебе точно больше не надо, ты и так поняша-наивняша по жизни. Питер, бессловесно пропустив оскорбление, забирает свою порцию воды и высохшую ириску. Опять одно старье. — Соленая, — он смотрит на этикетку бутылки. — А в кафе как будто горчила. — Да я тогда в воду этого говна сыпанул, — Уэйд трясет своей баночкой с пилюлями перед тем, как опустить в карман. — Думал, лучше пойдет, а оно не растворятся и горло дерет пиздецки. Ты как хлопнул целый стакан, я думал, снова в сортир побежишь — блевать… Питер чуть не давится ириской: — Что-о?!.. Да ты совсем охренел?! — он дергает Уэйда за рукав и разворачивает к себе. Хочется еще и тряхануть этого мудака, как следует, чтобы у него остатки мозгов и совести на место встали, если они вообще имеются. — Что ты туда насыпал? Почему ты мне не сказал? — Да я не успел, кто-то больно борзо хватает все, до чего дотянется! — Уэйд пожимает плечами. — А я для себя вообще-то мешал!.. И знаешь, возьми, пожалуй, одну таблеточку, а то ты злой чего-то. И это вместо извинений! Уже второй раз за неделю Питеру хочется реально вмазать, как следует, кулаком по живому человеческому лицу. Стукнуть, ударить, растоптать, кого угодно, что угодно, за все, что случилось — и с ним, и не с ним. Он дышит. Медленно. Ровно. — Ну а что ты потом мне не сказал?! — А что уже потом… когда дело сделано…— хмыкает Уэйд. — Что это за дрянь? — Да амфетамин какой-то. Молли, по-моему. И он, кстати, чистый, не траванешься, это потом уже на улице бодяжат. Питер прикрывает глаза и дышит. На раз-два вдох, на четыре счета выдох. — А действует как? — Успокаивающе. Тебе бы ща помогло, — ухмыляется Уэйд. Сука! Питер отпускает его, отпихнув, и шагает дальше. Уэйд идет следом, но через какое-то время окликает: — Эй, нам сейчас направо повернуть. Теперь Питер идет позади. Он уже почти успокоился, когда Уэйд оборачивается и примирительно заявляет: — Да ладно, эта штука на самом деле просто настроение поднимает и все. Чтоб жизнь не казалась совсем дерьмом. Ничего ведь не случилось с тобой за эти дни, ну? И самое главное: ты не трахнул неправильного Уилсона, а остальное — дело поправимое… — Молчи лучше, правильный, тоже мне, — огрызается Питер, и вдруг ему в голову приходит неожиданная мысль. — Подожди, так ты поэтому меня, ну, типа, ну… — Что? — Ну, позвал еще раз встретиться, чтобы убедиться, что я в порядке…— бубнит он себе под нос. Уэйд останавливается, берет Питера за плечо и слегка разворачивает его в сторону желто-ржавой рощицы по правую руку: — Видишь во-он там, над деревьями? Летит? Питер прищуривается. Да вроде птичка какая-то далеко в небе. — А что это? — А это летит-свистит тот хуй, который клал я на всяких придурков и их благополучие, — не дожидаясь ответа, Уилсон бодро шагает дальше. Птица делает широкие ленивые круги, и с той высоты ей, наверное, видно и взлетную полосу, и поле, куда они приземлились, и лес, и огромную заброшенную могилу маленькой девочки-мутанта. Питер идет следом за торчком-Уилсоном, пытаясь осмыслить последние шесть дней, но заканчивает тем, что просто тупо глазеет по сторонам. Эмоции будто пережгли все внутри и выветрились, в голове легко и пусто, и его словно немножко ведет, не то от непривычки к чистому лесному воздуху, не то от голода. У самой машины он нагоняет Уэйда: — И все-таки, что это была за птица? Уэйд смотрит на него вскользь и улыбается краем рта: — Ястреб-перепелятник. В машине Питер дремлет, уже не пытаясь ничего контролировать, даже если это дорога в никуда с водителем-идиотом. Пусть. В сознание его приводят три подряд сообщения. Связь появилась. Нед. Он отписывается: «Гулял. Завтра». — Пожрать хочешь? — предлагает Уэйд, как ни в чем не бывало. — Чтобы ты еще что-нибудь подсыпал? Нет тебе больше веры, Уэйд Уилсон. И только сказав это вслух, и вроде бы без горечи, и словно в шутку, Питер вдруг понимает, какими жалкими и призрачными были все его смутные ожидания — насчет Старка и Мстителей, насчет Элизабет Тумс, и этого странного чужака Уилсона, и общего дела с Озборном, и поступления в институт, и дальнейшей жизни вообще, и своей чертовой мутации, которая — вдруг может быть рассосется вместе с принесенными ей проблемами. И дело даже не в волшебных таблетках, ведь не они заставляют ждать, и не они излечивают от боли несбывшегося ожидания… просто так получается, что пока один Питер пытается идти вперед, бежать куда-то там выше и быстрее, другой все продолжает стоять там, в старом доме у окна, глядя на пустую дорогу, желая невозможного… Очередной джанк-фуд сворачивается камнем в животе, и когда он, наконец, притаскивается домой, спасибо, что раньше Мэй, сил хватает только закинуть угвазданную одежду под кровать и попрятать другие улики: арабский платок и жетон — в зип-пакет и в чемодан с прошлым; деньги, куклу и бумажку с номером — на дно школьной сумки на завтра. После короткого душа, он делает сэлфи на телефон и получается таким замученным, что как будто взрослым. Отсылая фотку, Питер малодушно спрашивает адрес больницы, куда это все нести, сил нет больше вообще ни на что. Закрывая глаза, он оказывается в подземном бункере в полной темноте, как в огромном шкафу, и в глубине души знает то, во что не может пока поверить: что никто за ним никогда не придет.