A Silver Lining

Пятница 28 октября 2016 — Воскресенье 30 октября 2016 После ужина они с Мэй некоторое время слоняются по квартире, собирая вещи. «Возьми теплое на всякий случай. И обувь — не кеды, а что-нибудь посущественнее, помнишь, у тебя были ботинки для треккинга?» — (Ботинки для треккинга остались еще в прошлом году на углу Рузвельт Авеню и какого-то переулка, после первой паучьей вылазки). — «Они малы уже стали, и я их выкинул». — «Планшет для тети Мардж!» — «Взял. Мэй, мы выедем в обед или утром?» — «В субботу все за город поедут. Давай попробуем пораньше, а в воскресенье вернемся днем, чтобы не встрять на мосту. Все, спать!» Когда приказываешь себе закрыть глаза и уснуть, то начинаешь думать и вспоминать о чем угодно, и простыни жгут ставшее неудобным тело, и мысли путаются, путаются клубочками белка… А если потянуть за ниточку, то они не распрямляются, подводя к ответу, а как в огромном ресоматоре — рассыпаются на обломки, на кусочки пептидов, и кружатся в горячем щелочном растворе, распадаясь дальше и дальше, рвутся связи, и мысли делятся на слова, на звуки, и память разворачивается и дробится, а материя, освобожденная, поднимется вихрем аминокислот и растворяется в пространстве… Смерть и окажется не пулей, не падением, а таким медленным парением в пустоте, растворением, распадом на миллионы маленьких частиц… Когда щелочная взвесь доплывает почти до потолка и сознание уже проваливается в сон, пищит чертово сообщение в телефоне. Питер несколько секунд возвращается в себя, потом лезет проверять. Две ссылки от Неда — про DNAnalyse. Он ворочается в постели, потом снова лезет в телефон. Да уж, эта медицинская фирма просто процветает. Государственные заказы гребут лопатой, за компанию с несколькими конкурентами... Не хочется читать все эти экономические сводки, и Питер сохраняет все в облако. Завтра рано вставать. Часы на потолке показывают полдвенадцатого. Без четверти двенадцать… Таращи глаза или закрывай, а парение сна уже не приходит. О, и почта! Он же в последний раз проверял ее аж днем!.. Почта — это уважительный повод! Уилсон отмалчивается, зато пришло письмо из военного архива, как-то подозрительно быстро. Ричард Лоуренс Паркер, 28.10.1970, на службе в войсках США не состоял. Не состоял, не участвовал, не привлекался… Странно. Откуда тогда Питер помнит эту форму?.. Помнит зверя типа пантеры, что ли, с человеческим лицом, какие-то иностранные буквы... Может, спросить завтра у Мэй?.. Отцу было бы сегодня сорок шесть, а маме сорок четыре в этом году. А дяде Бену бы уже пятьдесят один. А дедушке Питеру было бы семьдесят семь: он умер семь лет назад, так и не оправившись после второго инсульта, только на три года пережив любимого сына. Наверное, их нелепая смерть в самолете его и подкосила. Дедушка умер в конце ноября, хоронили в дождь. Дядя Бен стоял тогда на могиле, отвернувшись, без зонта, закрывая рукой мокрое лицо… Он как-то говорил потом, годы спустя, на кладбище, что жалеет, что не успел попрощаться с отцом, не успел извиниться. Они мало общались, даже в последние годы. Бен был хоть и старшим, но не оправдавшим надежд. Интересно, оправдает ли Питер надежды?.. И чьи? Считать только Мэй или все-таки всех-всех?.. Перестали они быть в его жизни, когда умерли?.. Или, может быть, продолжаются где-то вне себя — в нем, как пузырьки газа тянутся ниточкой вверх, как белки раскручиваются на аминокислоты, растворяясь в теплоте его жизни… Между папой и дядей Беном тоже было пять лет разницы, как между Питером и… Ей было бы сейчас десять. Мама говорила, что хочет назвать ее Зоуи. Это по-гречески значит жизнь, теперь он знает. А ты кого больше любишь? Пит, я вас люблю одинаково крепко! Как ты можешь любить нас одинаково, когда ее даже нет еще? Он, хмурясь, прикладывал ладонь к животу. Даже не слышно, как шевелится. Ты должна любить меня на четыре года и девять месяцев больше! Я люблю вас одинаково, обнимала его мама, но тебя на четыре года и девять месяцев дольше! Пятнадцать с лишним лет, думает он. Уже в три раза дольше, чем я был с вами. Пятнадцать лет. Всегда. Эта невыносимая арифметика потерь с ее отрицательными числами. Питер встает и шлепает за компьютер. Нету смысла вот так лежать. Лучше хоть заняться чем-нибудь. TOR, уже два года как запрещенный, потихонечку шуршит через анонимные узлы — так называемые мосты. Дядя Бен зарабатывал на жизнь проектированием мостов, настоящих, а вот Питер за свои нелегально наведенные мосты может влететь на нехилый многотысячный штраф. Но это еще полбеды. Он бегло просматривает dnanalyse.com, достает из заначки сок и шоколадку и решает лезть дальше. Все равно ни в одном глазу. Пока кастомизированная программа рассчитывает для него список уязвимостей, Питер прикидывает, что еще, кроме своих данных, ему может быть интересно?.. Он бы посмотрел на результаты ДНК-анализа других мутантов, если найдет. Найдет, наверняка. Еще тридцать минут сканированиях их сети… Нередко чем крупнее контора, тем более наплевательски она относится к чужой личной информации... Он начал шариться по местам, куда его совсем не приглашали, чуть меньше года назад. Первым был сервер 112-го полицейского участка — дело об убийстве Бенджамина Франклина Паркера, муж., 50, белого нелатиноамериканца, три пулевых ранения калибра 9 мм., смерть зафиксирована в карете скорой помощи в 00:53. Хотя если бы он не шлялся в ту осень допоздна по улицам, этого могло бы вообще не произойти. Дядя Бен не пошел бы его искать и… Ты не виноват, говорили ему на два голоса Мэй и психотерапевтка, плохие вещи просто случаются… Просто случаются. Виноват тот, кто выстрелил. А его грызло изнутри каждый день, особенно с наступлением темноты. И каждый день вечером Питер влезал в их систему проверить ход расследования. А полиция все не обнаруживала — ни его, тихого соглядатая, ни убийцу. В тщетной надежде облегчить совесть и найти хоть что-то, хоть какую-то зацепку, он начал просматривать другие дела, сотни досье и файлов возможных подозреваемых. Ничего. И затем однажды вечером увидел будто знакомое лицо в темном переулке за парком. Изнасилование и покушение на убийство, вспомнилось ему. Он снял ботинки за углом и накинул поглубже капюшон, вскарабкался на ближайшую крышу — впервые он сделал это прямо в городе — и под первым мокрым снежком следил за подозреваемым больше часа, стуча зубами и проклиная свою идиотскую подозрительность, которая ревела как сирена пожарной тревоги, отдаваясь в солнечном сплетении нервной дрожью или просто дрожью от холода... И все-таки он оказался прав — на излете вечера, когда сумерки свернулись в первые сгустки ночи в уличных тупиках, ему впервые довелось использовать паутину на живом человеке. Девушка завизжала, как будто по ней все-таки попало тем опаутиненным лезвием, подхватила сумочку и бросилась бежать со всех ног, Питер пустился наутек в другую сторону, даже не сообразив вызвать полицию на приклеенного хулигана... Впрочем, люди с активной гражданской позицией нашлись: уже на следующий вечер он читал в полицейском отчете, как двое мужчин на 111-й улице в 23:45 совершили разбойное нападение на женщину, Ю. Миддлтон, 34 года, одному из нападавших удалось скрыться с места происшествия, второй, О. Хадид, 36 лет, в 00:34 был арестован нарядом полиции на предполагаемом месте преступления, находясь в состоянии наркотического опьянения и приклеенный к стене и асфальту неопознанной субстанцией, которая однако, позволила оторвать злоумышленника от поверхностей к моменту прибытия второго наряда и полностью разложилась к моменту доставления в криминалистическую лабораторию. Фоторобот скрывшегося мужчины со слов потерпевшей составить не удалось, но она уверенно утверждала, что это был также выходец из арабских стран, или, возможно, латиноамериканец, или мулат — низкий, смуглый. Питер никогда так не радовался чужой ксенофобии. Следующую неделю он посвятил изготовлению маски, затем нашел подходящий материал для паучьей обуви — пористый, влагопроницаемый, тонкий, но потеплее, чем носки. А ботинки для треккинга Питер так и не забрал тогда, обходя злосчастный переулок по широкой дуге еще долго. Но ему уже и не надо было. Он купил себе дешевые кроссовки, зевал на уроках, на ланче решал для Гарри химию или обсуждал с Недом, на кого на физкультуре смотрела Лиз, и краем уха слушал, как одноклассники перемывают кости новому местному то ли фрику, то ли вигиланту с символом паука на жилетке. «Да вы ничего не понимаете, — орал Флэш, — это же круто, что чувак не ссыкло, сейчас он всем тут покажет, кто, чего и как! И главное, это же свой пацан! Не то что эти богатенькие ублюдки с Манхэттена, — шипел он, пока Озборна и его свиты не было видно поблизости. — Это наш, правильный, местный супергерой!» Питер только помалкивал. Пару раз в неделю он исправно ходил к психотерапевту, сдавал домашку в срок, помогал тете по дому, а половину ночей проводил в криминальных районах Куинса и изредка Бронкса. Зато другую половину ночи спал, наконец, крепко и без кошмаров. От шоколадки и яблочного сока во рту теперь неприятно сладко, Питер смотрит в монитор, где подбор паролей к рабочим аккаунтам сотрудников DNAnalyse закончился большим ничем, и ему хочется грязно выругаться. Не так уж и плохо, оказывается, они охраняют персональные медицинские данные. Сволочи! Получше полиции. Как же их теперь взломать-то? У него еще месяц на попытки… Придется что-то придумать. Он откидывается в кресле и проводит ладонью по правой руке от плеча до запястья, ощупывая все уплотнения и узелки. Конечно, не лимфома, как он подумал в те первые недели. Но тоже хрен избавишься. И снова тянет в предплечьях в последнее время, особенно ощутимо по ночам. Боли роста? Или все же там что-то нехорошее с этой паутиной, чужое в его организме и однажды оно вырвется на волю и сожрет его?.. Проглотит человеческое ДНК окончательно… Ладно, из плюсов его положения — до конца жизни можно не покупать медстраховку. Питер усмехается сам себе, выключает компьютер и падает в кровать. Чтобы уснуть, он снова читает какие-то статьи, которые прислал ему Нед про DNAnalyse. За десять лет из маленькой компании они превратились во вполне процветающую сеть, представленную кроме Нью-Йорка в пятнадцати штатах. Там есть еще какие-то цифры, выкладки, но сонные глаза уже не видят ничего, только где-то на краю сознания маячит печальная мысль про отрицательные числа… Мэй стучится к нему в пять! В пять утра, блин! Увы, у них заведено так, что кто делает основную работу — тот и устанавливает правила, а поскольку все триста с лишним миль, и это только в один конец, за рулем быть ей… Питер что-то жует за столом, не разлепляя глаз, не особо вслушиваясь в недовольное «опять лег не вовремя!» Ну, не вовремя, а жить-то когда? А уже новый день и новый забег. Он бездумно загружает машину тем, что тетя сует ему в руки, только что не ударяясь лбом в двери. Точно обученные лабораторные крысы, они уверенно движутся по трассе Лонг-Айленд, — автоматизм, отточенный годами тренировок, — ныряют в тоннель под Ист Ривер, споро пересекают лабиринт Манхэттена. Обычно беспокойный, остров еще свеж и тих в эту рань, используя последние минутки утреннего beauty sleep по максимуму. А уже через полчаса первые лучи солнца позолотят шпиль Озкорп, и едва задремавший город встрепенется и ринется в новый день с удвоенной энергией. Термос кофе немного помогает, и Питер уже больше зевает по сторонам, чем клюет носом. Тоннель Линкольна проводит их под Гудзоном в Джерси Сити и, попетляв немного по улицам, они ложатся, наконец, на прямой курс — трассу Interstate-80, которая, как и десятки ей подобных, рассекает страну от океана до океана эффективно и ровно. Питер отодвигает сиденье и ерзает, устраиваясь поудобнее, закидывает ноги на приборную панель, достает наушники. Мэй находит приятную радиостанцию, и под тихие звуки блюза и бормотание аудиокниги они вырываются из городской тесноты в мир огромных расстояний и бесконечных дорог — в субурбию, в настоящую Америку. На магистрали, однако, уже людно: сотни сограждан желают провести последние погожие деньки на природе. Леса и горы обступают их почти сразу же за пределами мегаполиса. Выходя к реке Делавэр, трасса идет ей параллельно, зажатая между крутым обрывом и водой. Склон порос желтыми деревьями и кустарником, но черные слоистые породы местами просвечивают, поднимаясь на десятки ярдов вверх, напоминая о тектонических силах, которые однажды вздыбили и изувечили их своим неостановимым дрейфом так, что затем река смогла проточить себе путь в растрескавшихся кварцитовых скалах. Выше по течению справа тянутся порыжелые лиственные леса хребта Киттатинн, слева невысокие заросшие холмы Поконо, а еще дальше, у самых истоков, лежат горы Кэтскилл, чьи озерные резервуары питают водой половину Нью-Йорка. Они проезжают бетонный мост и оказываются в Пенсильвании. Вдоль дороги стоят прозрачные рощи из вязов и ясеней, золотятся ивы и березы в низинах, загораются на холмах кипы сахарных кленов, и, обдавая терпким запахом хвои, вечно зеленеют охотничьи угодья и заповедники. Указатели на перекрестках предлагают свернуть в Свифтвотер, Гринлэнд, Ламбер Сити и к прочим, как следует из их безыскусных названий, Лесопилкам, Болотным Холмам, Буковым Ручьям и Сосновым Взгорьям... Возле Бруквилла они сворачивают с трассы направо и вскоре оказываются на сельском кладбище, без церкви, даже не огороженном — простой подстриженный участок у дороги, размером с два футбольных поля, окруженный с трех сторон деревьями и отделенный от просто земли асфальтовыми дорожками по периметру. Кроме них на обочине припаркован только старый пикап, но других посетителей не видно. Питер сгребает тяжелый инвентарь и канистру воды, и они медленно бредут мимо чужих прямоугольных надгробий к своим — в дальнем углу. Могилы тут незатейливо одинаковы, только в центре высится роскошное мраморное распятие, да виднеется вдали, у сосен, белая фигура скорбящего ангела. Их надгробия — такие же скучные серого гранита плиты: две одиночных, узких, и одна двойная. Как комнаты в отеле, думает Питер, single или double-bed, сколько же ночей они провели вне дома, в чужих отелях за границей из-за этой проклятой работы, которая всегда, всегда им была важнее него. Да даже и теперь у него остался не прах и не пепел, не что-то материальное и физическое под землей, а только этот ровный серый прямоугольник, под которым — ровным счетом ничего. Будто они растворились там в небе. Розы, посаженные этой весной, когда они привезли урну, не прижились, повяли, и они с Мэй надевают перчатки, Питер выдергивает сухие стебли, а Мэй лопаткой углубляет старые ямки, опускает в них какие-то розовые нежные цветы в торфяных горшочках и тщательно поливает. По дороге они купили сэндвичи и теперь доедают остатки, сидя на скамейке под кленами. Мэй смотрит на их работу, цветы перед серыми плитами. — Если со мной что-то случится... — говорит она. — Я знаю, — говорит Питер. — Если возможно — донорство, а потом кремация, как… А еще я читал про такой интересный способ. Ресомация, знаешь? Щелочной гидролиз тела. По-моему, это круто: тело при высоких температурах за пару часов растворяется в специальной камере в такой бульон из аминокислот, который можно слить уже куда угодно, и остаются только хрупкие белые костные остатки, их измельчают, и можно потом… Ну, развеять откуда-нибудь с моста. Я не знаю, мне Бруклинский нравится… Так что, если я когда-нибудь… Ну, что-то со мной случится… Ну, в теории…— поправляется он в ответ на ее пристальный взгляд и изменившееся выражение лица. Они долго молчат. — Тебе не нравятся кладбища? Глупый вопрос, кто же их любит. Питер мотает головой. — Мне тоже. И правда, можно прах не хоронить, а развеять или оставить урну в колумбарии, — она комкает салфетку. — Мне кажется, не обязательно лежать рядом. Это условность. Я думаю о нем каждый день. Ему бы понравилось сегодня — и погода, и горы, и деревья. Мы бы ехали в три раза дольше, останавливаясь, чтобы сделать фото или поесть... — Ага! — вдруг улыбается Питер. — А помнишь мы в один год по пути заезжали к сурку? А он так и не вышел из домика. А Бен искал кафе, как в кино, и попал ногой в лужу, как в кино? — Это же ты попал двумя ногами в лужу! — вспоминает Мэй. — Да, — соглашается Питер, — но и он тоже, одной. — А чей носок мы повесили сушиться на антенну и потом потеряли? Его? — Да! А потом еще поехали к бабушке Мардж. У нее был тыквенный пирог... — И не только! Слушай, а мы подарок ей не забыли? — В синем пакете? Да я вроде грузил на заднее сиденье. — Ну что, Питер, Питер, тыквоед, в Питтсбург? Тетя Мэй подхватывает мешок с инструментом и выжидательно смотрит на него. Питер улыбается ей в ответ, собирая остатки инвентаря. Они молодцы. Они хорошо держатся. Питтсбург в алых и бордовых переливах осени плавится, точно сталь в огромном котле, закатное солнце щедро красит розовым три десятка небоскребов и среди них черный торчащий брусок штаб-квартиры U.S.Steel — высотки, облицованной каким-то их специальным фирменным сплавом. А вокруг разливаются реки с певучими индейскими названиями Огайо, Аллегейни, Мононгахила, чьи берега сшиты золотыми стяжками, аккуратными стежками мостов. Дядя Бен обожал Питтсбург и в детстве часто приезжал сюда погостить к своей тете, исколесив на велосипеде все парки и набережные, любимые им мосты — тогда, наверное, он и решил стать инженером. Потом он и Питера привозил в «город мостов и ступеней», и неизменно они навещали тетю, для Питера — бабушку Мардж, энергичную жизнерадостную женщину, медсестру в местном госпитале. В прошлом году, когда сгорел дом в Мариенвилле, именно она помогла найти хороший гериатрический центр в Питтсбурге, куда поместили бабушку Энн. — Подожди, останови тут! Питер выскакивает на углу и возвращается из маленькой пекарни с пакетом сдобы. — Теперь направо. Вон тот зеленый дуплекс. Питер пару раз за этот год приезжал в Питтсбург сам, на автобусе, и уже неплохо тут ориентируется. В кухне горит свет, и бабушка Мардж — хотя вообще-то она Маргарет — ждет их. Запах тыквенного пирога и индейки ласково обвевает с порога. — Ну наконец-то, мои дорогие!.. — Тетя Мардж! Как дела? Вы прекрасно выглядите! — И еще прекраснее готовите! — Питер шумно втягивает носом аппетитные ароматы. — Прямо как будто сегодня День благодарения! Он нежно обнимает двоюродную бабушку, маленькую, с него ростом, но такую радостную и румяную, как свежая булочка. — Жить по календарю — глупости! К тому же мне надо было куда-то деть мякоть, — она машет в сторону трех крупных резных тыкв. — Давайте за стол. И несмотря на то, что они только с кладбища и что скоро будет день мертвых, — они вспоминают всех, как живых, Мардж и Мэй рассказывают истории, некоторые Питер знает, какие-то слышит впервые, листают вместе семейные альбомы, потом речь заходит про новую работу Мэй, про планы, про будущее Питера и плавно перетекает в болтовню обо всем на свете. Потом Мэй начинает зевать и, посидев еще немного, они все поднимаются наверх в спальни. Потом у Питера садится телефон, а зарядку он забыл в автомобиле. Прокравшись во двор и обратно, он задерживается в гостиной, альбом в синем переплете все еще лежит на столе, и Питер безо всяких мыслей просто начинает его еще раз перелистывать, от великого прадеда Паркера и его открыток из военной Европы до веселых пацанов Бена и Дика на рыбалке у ручья. А вот свадьба мамы с папой. Даже если бы он не видел в темноте, он смог бы узнать это фото и в слабеньком свете из окна, помня его до мельчайших деталей: они стояли, держась за руки, в обычных футболках и джинсах на фоне какого-то кружевного шпиля и кирпичных крыш, а позади раскинулся город и зеленеет широкий изгиб Дуная... Так Питера и застает бабушка Мардж, спускаясь по лестнице, подсвечивая себе дорогу телефоном. Он едва успевает захлопнуть альбом: — Не спится. Решил поесть, — бабушки слишком рады такому оправданию, чтобы заподозрить, что оно может быть не совсем правдой. — Растешь. А мне тоже теперь не спится, — она достает пирог и две маленькие рюмки, наливает грамм по сто кагора себе и Питеру. — Ну, на сон. Бабушка Мардж опрокидывает рюмочку и зажигает свечу в тыкве на столе. — Забери себе альбом, — предлагает вдруг она. — Наверняка у вас не все фотографии есть. — Но… А как же ты? — А я чем дальше — тем лучше помню прошлое. А вам, молодым, нужнее. И Питера вдруг снова прорывает водопадом вопросов, как этой зимой: они сидят рядышком в полутьме, и он расспрашивает ее обо всем, о чем, может быть, было бы неловко говорить при Мэй — о сложных отношениях отца и дяди, про суровый характер деда, почему бабушка Энн так невзлюбила Мэй, рассказывает сам, как грустил во время отъездов мамы и папы, как ему их не хватало, как не хватает сейчас — то, о чем, вроде бы, нехорошо было жаловаться Мэй и Бену, так старавшимся заменить ему родителей… Он всхлипывает в мягкий халат бабушки Мардж, и ему совсем не совестно и не стыдно от этого, а она просто гладит его по плечу и шепчет: «Бедный мой мальчик, сколько же ты натерпелся… Ну ничего, ничего…» Наверх он возвращается в полчетвертого с альбомом, зарядкой и чувством теплой тяжести в животе. В семь они начинают собираться, потому что надо успеть навестить бабушку Энн с утра и добраться домой до пробок. Мэй отбирает у него за завтраком третью кружку кофе, и он сонно хохлится на заднем сиденье, пока они едут в пригород. Выживший из ума человек являет собой душераздирающее зрелище. И Питер все еще не уверен, что это не наследуется. А еще ему страшно не нравится, когда его называют чужим именем или путают с кем-то другим. Но… Но иногда бабушка говорит «Питер» так, как говорила ему в детстве, — словно обращается именно к нему, не к деду, а к тому пятилетнему малышу, который остался на ее попечении, и которого она вытаскивала из шкафа и укладывала в кровать и сидела, подремывая, в кресле рядом, пока он засыпал… Поэтому Питер даже забегает купить какие-то белые цветы и заходит к ней один, последним, уже после Мэй и Мардж, которые ушли говорить с главврачом. Серая чистая комнатка пахнет лекарствами и безнадежностью. Бабушка Энн, ухоженная и тихая, сегодня сидит на кровати со взглядом, обращенным в себя. Покосившись на камеру в углу, которая пишет видео, но вроде бы не звук, Питер, став к ней спиной, тихонько начинает рассказывать бабуле о своих новостях, школе, планах. Что посадили цветы на могилах. Что без Бена тяжело, но они справляются. Бабушка — или это ему кажется — начинает смотреть на него внимательнее, но по-прежнему молчит; врач сказала, что она в последнее время стала намного меньше общаться. Питер вздыхает: — А ты ведь была самая сильная, бабуль. Ты, а не Маргарет, была железной леди нашей семьи. Бабушка поджимает тонкие губы и вдруг выдает, взвешивая каждое слово: — Пустоголовая. Эта девка слишком пустоголовая. Не думает. Кажется, она отвечает сама себе и имеет в виду не Мардж, которую всегда уважала, а Мэй. — Ты знаешь, — сейчас Питер уверен, что говорит с потерянным сознанием, не с тем, кто может отозваться, а с неким молчаливым символом собеседника, а иначе бы, может, просто промолчал. — А я бы с удовольствием избавился от лишних мыслей про будущее и вообще. Я в него как-то не вписываюсь, что ли. Одни проблемы там впереди. И в универ непонятно как… И мутация теперь эта… Вот чего я с ней? В супергерои меня, понятное дело, никто не ждет. Хорош супергерой, или полиция ловит, или и вовсе объявят вне закона. Схватят, как преступника, и… Не знаю. Я не могу вообще представить, что со мной будет… Как я становлюсь взрослым или там старым, с детьми... Просто не представляю. Я иногда думаю, да что же с нашей семьей такое, что все… Все или как-то не доживают… Или еще что… Как будто там карма или что-то… Он качает головой и замолкает совсем, глядя на серый линолеум. — Дик, — бабушка Энн произносит с силой, и Питер смотрит на нее, хотя и знает, что она опять путает его с отцом. Она сейчас на том далеком одиноком берегу, куда уже никак не перекинешь мостик диалога. — Дик никогда не поступал против закона, он не был преступником и умер как герой, — продолжает она. — И Питер это всегда знал. Еще какое-то время он сидит рядом с бабушкой, пытаясь осмыслить эту странную фразу, а потом сиделка приносит завтрак, и Питер коротко прощается, обнимает бабушку Энн и уходит. Они подвозят Мардж до подруги и пускаются в обратный путь: снова мелькают мосты, разъезды, съезды... Дядя Бен всегда их так любил, дороги, восхищался размахом инженерной мысли. Гладкие широкие полотнища хайвеев тянутся через всю страну, как нервные окончания, соединяясь в перекрестки и сплетения, разъединяясь развязками, образуя плотные узлы мегаполисов и долгие извилистые аксоны трансконтинентальных шоссе. Потоки трафика бегут, словно нервные импульсы, превращая огромное пространство в единый живой организм, который слаженно и мерно работает круглые сутки, перекачивая ресурсы, перенося миллионы грузовых и легковых автомобилей, наполняя энергией экономику. Ближе к Нью-Йорку Мэй просит Питера снять ноги с приборной панели и принять приличную и безопасную позу, или штраф он будет платить из своих карманных. Питер выпрямляется, и с него будто даже слетает часть сонливости, и не зря: пробок пока нет, и они въезжают в город через парадный вход — верхний ярус моста Джорджа Вашингтона, самого прекрасного в мире, говорил дядя Бен. Шестисотфутовые опоры возносятся в небо и раскрываются перед ними, как порталы величайшего собора, пропуская их сквозь кружево и серебряную паутину тросов к небоскребам Манхэттена — в упоительный, устремленный вертикально вверх мир будущего, мечты и надежд. И Питер словно забывает на миг про свои горести, охваченный этим чувством, почти физическим ощущением, что впереди его ожидает нечто невероятное, нечто удивительное, а не воскресная поездка в Уол-Март. Уол-Марту, однако, тоже свой черед. С полным холодильником и пустыми головами они с Мэй, усталые, тихо ужинают чем-то разогретым в микроволновке, пластиком в пластике. — Я в бассейн. Звучит это без всякой такой подоплеки, кажется, Мэй уже потеряла всякую надежду приобщить его к спорту и теперь просто извещает о своих планах на вечер. Выбраться погулять? Задрипанные углы Бронкса, воскресным вечером гудящие, как чертов гипермаркет под Рождество. Снова эта уличная грязь, пушеры, юзеры, трижды клятые наркотики, с которыми бороться силой — как плевать против ветра... Нет, хватит ему на сегодня социальных взаимодействий. Тем более, он, кажется, завтра собирается снова в толчею... Хэллоуин этот идиотский... Или нет? Уэйд не пишет. Они и не договаривались ни о чем. Девчонкам он все передал и может бодро маршировать нафиг, да? От поездки в Германию у него по крайней мере на целую неделю остался для личного пользования фингал — ручная работа самого Кэпа... Тут же остались только безликая запись в больничке о посещении, да наверняка очередное упоминание в протоколе полиции: полимер неизвестного происхождения, образец не сохранился... Кстати, образцы... — Мэй, я позанимаюсь вечером. — Только не засиживайся! Уже круги под глазами. — Это потому, что я панда!.. Питер юркает в комнату. У него есть еще пара программ с новыми алгоритмами, и, может быть, сейчас получится. Ему всего-то нужно проникнуть к ним внутрь и вытянуть пару файлов. Забравшись с ногами в компьютерное кресло, Питер начинает сессию: через локальную сеть местной библиотеки подключается к серверам некоего Университета Калькутты и уже через них, с их мощностями, начинает очередной цифровой штурм. Огромные массивы данных, как диаграммы высоток Уолл-Стрит, упрямые мосты соединений, каналы и шлюзы, проливы и реки, порты — даже туда, в эти невидимые пространства человеческая фантазия приносит географию и топографию реального мира. Нед ему пытался впарить что-то такое… Романтика какого-то… Очередную фантастическую книжку. На самом деле все проще и прозаичнее, как командная строка, как синяя полоска с процентами выполнения, как пыльный монитор и кружка остывающего чая. Параллельно в маленьком окошке он смотрит подпольные последние репортажи некоего Джей-Джея, из которых следует, что в Нью-Йорке местная мафия с химозной синтетикой успешно вытесняет мексиканскую с их органическим эко-френдли колумбийским кокаином, а также доморощенными фермерскими опиоидами... Отчего-то вспоминается, как Уилсон горстями глотал таблетки, и Питер морщится, будто от зубной боли. Нельзя позволять себе быть слабым. Надо держаться, даже если никак… Слишком тонкая штука эти химические процессы, чтобы глушить себя без последствий. Вон Гарри маму потерял из-за этой херни. Может, довел ее и Озборн, но убили — наркотики. Есть предпосылки, есть, может быть, какие-то обстоятельства. И есть очевидная причина смерти. Три пулевых ранения. Передозировка. Инсульт. Поломка двигателя. Он встряхивается и начинает ходить взад-вперед по комнате. Вылезает на кухню хоть за чем-нибудь. Сладкий чай и батончик. Тоже химия, если подумать. Вернувшись, наугад набирает еще с десяток вариантов ключей и ждет, ждет. Мэй уже возвращается с бассейна, он выключает свет и берет наушники. И вдруг экран словно загорается — из темного интерфейса программы его выкидывает на белый рабочий стол одного из внутренних серверов DNAnalyse! Откинув телефон, с трясущимися от жадности пальцами Питер лезет дальше и дальше, вот одно из локальных хранилищ, вот тут могут быть файлы данных… Бинго! Перед ним распахивается окно с ровненькими рядами папок, прямоугольными табличками с именами и датами, в идеальном порядке, как на идеальном кладбище информации. Он хватается за один архив, другой, третий и вдруг с ужасом замечает, что — да черт побери! Отмена! Отмена, отмена! Процессы завершаются невыносимо медленно, и хвосты за собой тереть уже, может, и вовсе бесполезно… А он сейчас тут два часа проторчал и в пятницу столько же!.. Когда компьютер, наконец, выключается, он с колотящимся сердцем откидывается в кресле. Вот херня! Все это гребанное хранилище было пустышкой, обманкой! Слишком похожие имена, у многих файлов одинаковый размер, да и как-то чересчур быстро оно взломалось. Если его успели отследить — будет плохо. Хакер хренов… Дебил! Так тупо вляпаться в этот ханипот! И будет ему Мэй теперь пять лет передачки носить… Ах, нет, постойте, он же попадет на медосмотр перед тюрьмой — и… Он запрокидывает голову и потирает дрожащими руками переносицу. Часы на потолке показывают еще только девять тридцать. Можно набрать Неда, посоветоваться. Ну, давай, давай, возьми трубку! Питер чуть не падает вместе с креслом, когда после шестого гудка в ухо рявкает Уилсон: — Давай, короче, вываливай, че надо, и бай-бай, хранилище не резиновое. Решу все. Дорого. Гудок. Он смотрит на телефон. И точно: на N у него раньше был только Ned, а в среду он добавил еще номер с затейливым именем Number X — и сейчас нажал не на ту запись, я у тети рукожоп… И уже молчит после сигнала шесть, семь секунд, восемь… — Уилсон… то есть мистер… Уэйд, это я, короче, — шепчет он. — Все нормально, и с девушками тоже… я случайно набрал, извини. Блин, лучше он Неда с улицы наберет, это вообще не для дома разговор… Питер бесшумно одевается и выскальзывает из комнаты. — Питер? — окликает она его из полумрака кухни. — Мэй? Ты чего не спишь? — А ты чего? — Да я хотел, не знаю, пройтись… Не спится. Она сидит за столиком в халате после душа, в руке бокал с остатками красного… — Составить компанию? Она боится, когда он гуляет поздно. Работает над этим со специалистом, но все равно боится. Питер тоже знает, каково это — отпускать человека... не представляя, через сколько они вернутся… и вернутся ли вообще... — Давай лучше я тебе составлю компанию. Они сидят в темноте, Питер пьет очередной остывший чай из кружки, которые разбрасывает, к негодованию Мэй, повсюду, а она доливает вина и негромко включает радио. — Над чем работал? — интересуется она. И Питера осеняет, что ему, оказывается, не так уж обязательно поговорить именно с Недом. — Проект по информационной безопасности, — начинает рассказывать он. — Мы его вместе с Лидсом пытаемся делать. Я за корпорацию, а он за хакеров… Ты же следишь за новостями в этой теме? Сможешь подсказать по поводу защиты?.. После пытливой беседы и наводящих вопросов он уверяется, что еще не все пропало и что, скорее всего, его не отследили, но просто надо быть осторожнее в следующий раз... От облегчения голова будто идет кругом, Питер начинает зевать и, наконец, обняв Мэй, уползает спать. Спать! А ночью ему снится мертвая вода и перекинутые над ней мостовые пролеты, один за одним, как он перепрыгивает с одного на другой, иногда на паутине, иногда так, дотягивается порой совсем на излете, а отравленное ртутное зеркало реки течет бесконечно, и ни в коем случае нельзя коснуться его ни рукой, ни ногой а то сразу утонешь, и остановиться тоже нельзя… И когда он из последних сил добирается до темного острова и падает ничком в чернильную траву, ему поступает голосовое сообщение с неба, слышно, как ангелы поют хрустальными голосами, и один называет его по имени: Питер? Питер, ты спишь? Горошинка, я же говорил, что уже дохера, а эти часы сломались! У тебя M или S? М-м, пытается вслух мычать он. Пять футов? Два дюйма!.. Ангел смеется серебряным голоском… Смотри, какой милый! Ай, щекотно! Радуга!.. Мягкий, как облако! И они растворяются, точно дым в небе… А наутро Питера, отоспавшегося, будит в ухо — почему у него, кстати, мобильник под щекой? неужели ему не приснился этот ночной звонок? — короткое сообщение с порнографического е-мейла: «В шесть, Гринвич-Виллидж?» Вытерпев для приличия полчаса, до после завтрака, он отвечает: «Вашингтон-сквер».