A Silver Lining

Суббота 5 ноября 2016 Все тело приятно занывает, вчерашние прыжки в небе отдаются сладкой натруженностью, особенно пока в мягкой кровати и пока не надо вставать. Питер медленно со вкусом ворочается и потягивается под одеялом, все хорошо, мир прекрасен, даже явное отдельное напряжение в определенных частях тела почти не доставляет неудобств: собраться с мыслями, отвлечься — и все пройдет. А то можно и в ванну залечь, спешить некуда, суббота. Не проходит и пятнадцати минут, как просыпается Мэй, Питер слышит шаги, чертыхания, звуки дверцы шкафа и ящиков, шаги в коридоре, паузу, стук в дверь. — Ты спишь? — Уже нет. Заходи! Утро добрым не бывает? Он садится в кровати, все еще укутанный в одеяло. Мэй держит на вытянутой руке крыса, который покорно болтается как плюшевый, поджав розовый хвостик. — Я нашла его утром на своей подушке. Питер делает большие искренние глаза: — Ты ему нравишься. — Ты же его Неду отдал? — Ну, он сгрыз у Неда эти, его газеты… — И он сгрыз у меня за ночь обе зарядки для макбука! Питер поднимает брови: — Я сейчас починю. Мэй передает ему скотину с рук на руки и не уходит. Нет, вот именно с тетей это всегда работало через раз, а уж сейчас... — Я знаю, Мэй. Это ужасно безответственно, не следить за своим питомцем, я все понял. Я придумаю, что сделать. Кажется, она не очень-то ему верит, но по крайней мере Питер не увиливает от извинений. — Я сегодня на ComputerExpo, а у тебя психологическая группа, нет? — Да. — Вот проследи, чтобы во время нашего отсутствия Уайт не бегал свободно по квартире. А после обеда подходи ко мне, если хочешь. Там в программе пара интересных спикеров. — Хорошо, — Питер лезет в ящик за изолентой. — Зарядное? — Я у Джейка запасное попрошу. — Да, уж он-то наверное один живет, без зверей и вообще, да? Мэй молчит, потом после паузы отвечает между прочим: — Один. Он в разводе, но жена с сыном переехали в Вашингтон, Джейк навещает его по выходным и берет на каникулы. Ну, все равно не отец года. Мэй достойна лучшего, а не всяких таких!... — Там сын уже старше тебя, — зачем-то объясняет она. Сама Мэй окончательно разругалась с родителями и ушла от них в семнадцать, а сейчас видится с матерью раз в год. Иногда звонит. Питер даже и не очень хорошо помнит, как выглядит миссис Райли. Но это же разное. Одно дело, когда ты не хочешь кого-то видеть, когда сам выбираешь сидеть в своей комнате и приходить во сколько вздумается без звонков и смс — и совсем другое, если у тебя и вариантов-то нет, потому что предки тебя тупо бросили. Короче, мутный тип этот Джейкоб, как Питер и предполагал. — А кто завтрак сегодня готовит? — Ты. Твое животное набезобразничало. А я в душ. И Мэй уходит в ванную. Ну вот, искупался. — Слышишь, ты, животное! — Питер сажает крыса в клетку. — Просто Мистер Уэйд, блин, а не Уайт... Что-то он там говорил про крыс в углу и борьбу за свои права не на жизнь, а на смерть, тогда, в подземелье... И тут Питеру в голову вдруг приходит гениальное в простоте решение. Он ставит клетку на стол так, чтобы дверца упиралась в стену, и накрывает еще сверху увесистым Оксфордским толковым. Вот и сиди в углу, борец. С Мэй они выходят не просто одновременно, а она предлагает его подвезти до Северного бульвара. Отлично. Значит, клуба неудачников ему сегодня не избежать. Всем привет, я Питер, незарегистрированный мутант, и у меня проблема с тем, что мне трындец как не хочется регистрироваться. По непонятным, кстати, причинам. Вроде мутантов после регистрации не убивают, и они не пропадают без вести, просто живут себе как жили до этого, иногда сдают кровь и носят браслеты. Но я почему-то не хочу. Вот такой вот я делинквент. Видел он у Хэнка эти браслеты: они снимают координаты, пульс, частоту дыхания и как минимум раз в час отсылают эту информацию в местный департамент по проблемам толерантности, дружбы и межрасового взаимодействия. Дружбы, понимаете? Хорошо, что браслеты пока на шею не вешают и пока что они не взрываются. Наверное. — Эй, твой рюкзак! Точно, Питер возвращается к машине. — Опять спишь на ходу. — Ага! Удачи на выставке!.. Я домой потом заеду и, может, приду к вам вечером. Только тетя его и зовет куда-то в последнее время. У их фрик-шоу сегодня обычный состав. Если честно, Питер не очень понимает, кого именно поддерживает эта группа поддержки, разве что местных штатных психологов — финансово. Чего Мэй тут находила? График, привычку, организующую необходимость сесть за руль и доехать, что-то сказать, подумать, почувствовать и посочувствовать? Вот Сьюзан, токсичная бабулька, у которой проблема в том, что выросшие дети не дают ей лезть в свою жизнь, — ей бы отлично подошел клуб по интересам: вязание, квиллинг, да та же йога, но она выбрала психологию. Она каждый раз делится мудростью из прочитанных книг или житейскими историями, но всегда все поворачивает так, что виноваты все, кроме нее. Питер слушает ее вполуха и ставит пометку — предложить Уэйду вместе навестить Эл. Уж с ней-то всяко веселее. Главное, не убить никого в этот раз. Вот существо, Питер зовет их про себя так. Иногда они девочка, иногда мальчик, но, ей-богу, лучше бы им определиться не с гендером, а со школьными предметами и подготовкой к универу, кажется с учебой у них совсем швах. Как-то в перерыве Питер пытался склонить существо к сфере IT, не из-за созвучия, нет, а просто потому, что по другую сторону монитора всем плевать на твои пол, гендер и гребанный набор генов. Он и сам этим отличался — форумы для гиков, конференции, письма: дорогой журнал «Химия сегодня», я ваш давний читатель; уважаемый мистер Озборн, изучив вашу последнюю статью о полимерах, я бы хотел предложить... глубокоуважаемый мистер Беннер... И если бы не попала ему под хвост паутина с этим чертовым ну просто физиологическим импульсом скакать и лезть в дела, которые его не касаются, — он бы, может, отлично просидел в этом анонимном мирке до старости. В уютном уголке у монитора, в цифрах и знаках, как Нед. Двоичный код тебя спасет, небинарный, старается погромче думать Питер. Своих мозгов, однако, другому не вставишь, тем более телепатически. Существо в ответ недовольно зыркает на Питера через копны темных, кажется, крашеных волос. Следующим выступает Боб. Он полный лузер и с его слов, и, кажется, на самом деле тоже. Проблемы на карьерном фронте и в семье. Рассказывал, как работал много лет в солидной фирме, международной, с сотнями филиалов: их щупальца, то есть франшизы и отделения, раскинулись по всему земному шару. Мир трепетал. Мир ожидал, что Боб возьмет его, раскинувшегося покорно, и поработит. Только вот Боб звезд с неба не хватал: без мотивации, без повышения, без премий, без нормальной мед.страховки, — и через десяток лет пустого вджобывания его окончательно заели тоска и жена. В итоге, когда он и сам уже почти решил уволиться, — его поперли. Без выходного пособия, по подозрению в сливе информации конкурентам. И в результате он работает на какого-то — мы не говорим здесь матом, да? дети же — на какого-то, пи, пи-пи-пи пи-пи частника. Полного пи-пи-пи. Из-за него Боба и выгнали, если подумать, из-за этих идиотских афер этого му-, мужчины, так сказать. И то, чем он сейчас занимается, — это не работа, нет, это то, что однажды, скорее раньше, чем позже, сведет его в ад, при этом оставив должным еще десятку банков. И у него даже нет лишних денег, чтобы застраховать свою пи-пи-пи жизнь. Питер Бобу по-настоящему сочувствует: плохая работа, кредиты, беременная разочарованная жена — беды, которые могут случиться с каждым. Боб выключает перед встречами телефон, и складывается ощущение, что это единственное место, где его не достают мудак-работодатель и супруга. Что, уже его очередь? Я Питер и я неудачник, раз уж торчу тут с вами. Нет, надо правда сказать про что-то... О своих проблемах. Ну, чего тут можно сказать. Мне пятнадцать, и у меня нет проблем. А всякое вот это: глобальное потепление, мировой экономический кризис, факап с кредитами на образование, умирающие леса Амазонки, озоновые дыры Антарктики, гонка вооружений, ядерные захоронения в Неваде и Нью-Мексико, безработица, наркотики, камеры, которые заглядывают в лицо и в дома, преступность, которая все равно растет, перестрелки на улицах, снова безработица, бедность, продажные политики и купленные избиратели, кризис медицинского страхования, крупные сети, съевшие частные магазинчики, вечные пробки, ложь с экранов, пропавшие журналисты, несвободный интернет, — и это не говоря о голоде в Африке, эпидемиях в Азии и войнах на Ближнем и Среднем Востоке, которые каждую минуту уносят жизни десяти детей, пятнадцать тысяч в сутки, взрослых я считать не буду, потому что это их проблемы, ваши проблемы и пока еще не мои, так?.. «Новостей пересмотрел», — бурчит Боб, а их субботний психолог, красивая мисс с соблазнительной фамилией Муншайн — или все-таки это прозвище от Дедка, другого завсегдатая их тесного кружка, а на самом деле ее зовут Мунстоун? — приятным голосом рассказывает об информационном шуме, об усталости сострадания, о токсичной вине и невозможности решить все проблемы скопом. Ну, судя по тому, что они тут собираются уже почти год одним составом, то очевидно, что кто-то не может или не хочет решать их проблемы, получая неплохие деньги от страховой за всю эту терапию... Питер пялится на свои пальцы в заусеницах, — по-хорошему бы, надо их хоть как-то обработать, что ли, чтобы было и правда красиво, как у Гарри, — потом смотрит искоса на остальных анонимных неудачников, которые все знают друг дружку как облупленных. Вот только дедка сегодня нет. Может, приехала дочка и запихнула его в рехаб, а может, он совсем спился, в сентябре уже пару раз приходил подшофе, и все делали вид, что он трезвый и старательно не замечали, как он нарушает правила центра, а молоденькая Муншайн потом выговаривала ему в перерыве шепотом за закрытой дверью, что так нельзя, и он божился, что, доченька, я в последний раз, ты уж меня прости... Идиотская методика или нет, а в каком-то смысле группа помогала Питеру осознавать, что он-то еще ого-го. Везунчик. Два несчастья спустя — потеря ступни от диабета и смерть ребенка — они переходят к каким-то благоглупостям в чакрах, и во время медитации Питер слушает улицу, человеческий улей: гудение траффика, гул электричек по соседству, выкрики детей — тут неподалеку школа — и обрывки разговоров. Те мелкие озкорповские паучки были общественными, копошились грудой в своих общих сетях, грелись друг об друга. Даже выделяли какие-то специальные феромоны, чтобы не пережрать сородичей. Станет ли он тоже когда-нибудь таким пауком общественным — как знать... Он покупает овощей для Мэй и три готовых лапши, но пообедать тащится все-таки домой, в норку. Забегая в подъезд, Питер чуть не наступает на кровавое пятно на сером кафеле, перешагивает его, спотыкаясь, и только потом соображает, что это всего лишь багровый лепесток от розы. Ха, у кого-то сегодня в их доме будет секс. Кто не такой лошара, как Питер. Он подбирает лепесток, чтобы не валялся. В распахнувшихся дверях лифта поверх коляски на него смотрит Лаура, долго и будто бы насмешливо, с изгибом в пухлых губах, с непонятным выражением, потом рывком выволакивает коляску, пока он стоит столбом, и бросает ему вполоборота — предупреждение? угрозу? — Тебя там ждут. Питер выходит на девятнадцатом, долго прислушивается и осторожно поднимается наверх. Он ведь расслышал бы, почуял, если бы там пряталась вооруженная банда, нет? А там только французская песенка в наушниках. Питер заворачивает за угол по коридору. Гарри встает с подоконника и подается ему навстречу с огромной охапкой алых роз. От букета отрывается еще пара лепестков. — О, а я уже звонить хотел. Это тебе!.. — Мне? — Ну, для Мариам твоей. Видишь, слишком распустились, мне такие на завтра не подойдут, а не скандалить же за триста долларов. — Слушай, я не думаю, что это хорошая идея... Гарри понимает его по-своему: — Да нормальный букет, ты чего! К тому же, она художница, ей без разницы. Ты видел картины в музеях? Там то черные пятна на яблоках, то улитки, то цветы все осыпались. Им как раз так и надо, чтобы было как в жизни, — он выцепляет несколько роз и откидывает их на подоконник. — Вот, самые растрепанные выкинешь и отлично. Тут сто одна, незаметно будет. — Да букет хороший, только мы с ней не общаемся... — Вот и пообщаетесь! — И что, я вот так просто заявлюсь сейчас к ней?.. — Почему просто? Можешь спеть! Под романтическую музыку... Блин, его это все, похоже, забавляет. — Гарри, это все... Не знаю, сложно все это... — Как дважды два — пять. Поехали! Или ты переодеться хочешь? Ну вот еще, переодеваться, ритуальные пляски танцевать — больно надо. — Сейчас, покупки занесу. В дороге Гарри кидает Питеру на колени черный бархатный мешочек: — Зацени! Питер осторожно, стараясь не уронить, достает дорогую коробочку. Ого! Размером с небольшую горошину, в кольцо вставлен настоящий бриллиант. — Жаль, солнца нет. Там под лампами так сверкал! — Помолвочное? — Ну, почему сразу помолвочное... Просто красивое и дорогое. Круто же, да? Успел я тогда с фьючерсами, когда нефть трясло... — Эй, на дорогу смотри! — Девчонки это любят, Пит. И знаешь, всегда надо что-то после себя оставить... — Ребенка и долг по алиментам? — Питер отчего-то вспоминает Лауру и то, как она на него смотрела в лифте... — Я про белый вариант, Паркер!.. А не про черные схемы уклонения... — Ай, вот сейчас потемнело!.. — Да ты свой парень!.. Как дальше ехать? — А вот на следующем перекрестке... Что-то оставить, ты так говоришь, как будто вы с Гвен расстаетесь или что... — Надеюсь, что нет, Пит, — Гарри заворачивает налево на аллею, где начинаются отдельно стоящие разномастные особнячки. — Надеюсь, что нет... А жизнь по-всякому складывается. У Джейкобсонов дом деревянно-квадратно-стеклянный, на стыке стилей, на пике моды, мореный брус благородно темнеет среди декоративных канадских сосен. — Обалденное, — Питер возвращает коробочку с кольцом. — Такое любую девчонку осчастливит. — Гвен не любая, — говорит Гарри и, чтобы не затягивать паузу, открывает заднюю дверь. — Бери цветы. И успехов тебе! Приходите завтра вдвоем. Питер вздыхает и сгребает колючие стебли в охапку. По морде бы ими не отхватить, как Флэш... Только не миссис Джейкобсон, думает он, обреченно шагая по мощеной дорожке. Пусть это будет папа Мариам, нормальный тихий дядька, который просил звать его просто Айзек, пусть это будет ее тысячелетняя милая бабушка... Дверь открывает сама Мариам: рукава черной водолазки закатаны, серый холщовый фартучек до драных колен на джинсах, глаза с подозрением прищурены: — Что это? — Ну, половые органы растений, да? Берешь? — Ну, беру, — Мариам протягивает тонкие ладони, перепачканные краской. — Да тяжелые, куда отнести? — Подожди, — она добегает до гаража и возвращается с огромным ведром. — Пошли наверх. В мастерскую. Это огромная, выполненная отдельным прямоугольным объемом веранда на втором этаже, с квадратными широкими окнами на запад. Питер придерживает ведро с розами на столе, пока она наливает воду черно-красным глиняным кувшинчиком с изящной изогнутой ручкой. — Вот эта куча цветов — это же рабский труд эквадорских бедняков и тонны удобрений. А ведь всего по одной розе, — Мариам достает торчащий цветок и переставляет его, — можно составить представление обо всех розах. А в капле воды — все море. Она берет большие ножницы, ловко подрезает слишком длинные стебли и ставит обратно, какие-то цветы подтягивает вверх, другие пристраивает сбоку. Становясь букетом, охапка разбрызгивает кровавые лепестки и глянцевые темно-зеленые листочки на сосновую столешницу, приобретает форму, объем. — Сколько их тут? — Сотня. — Сотня это уже дурной вкус, — она хватается левой рукой за очередную розу, морщится и задумчиво тянет уколотый палец в рот, затем кружит по комнате пока не находит брезентовые рукавицы. Отделив часть цветов, ставит ее отдельно в кувшин рядом. — Эти на пол? — Питер кивает на ведро. Девчонкам не угодишь. — Нет, оставь! Красиво, — Мариам еще раз ворошит стебли и отходит на пару шагов от стола. — Глупо и неправильно. И дорого наверное, да? Питер стыдливо мотает головой, у него-то самого и в мыслях ведь ничего такого не было: — Неважно. — Но красиво. Прямо вот так… — Она смотрит наклонив голову, с прищуром в насмешливых глазах. — Киноварь, кармин, ализариновый красный, зеленый кобальтовый... Вот и размер подходящий есть. Она достает из угла натянутый на подрамник огромный холст, наверное, три на три фута, уже покрашенный в белый. — Ого! — Гигантоману гигантская картина. Чего это ты вдруг? — Мириться пришел, — пожимает плечами Питер. — Я был неправ. Правда, уже не помню, в чем, — не удерживается он от укола. — Но цветы... — Ну, Гарри посоветовал. Художницы, говорит, любят всякое красивое… Он, кстати, нас завтра в гости зовет, Гвен восемнадцать. — Снова?.. Мариам уже пересказывала ему — только между нами — тот факт, что Гвен на два года старше Гарри, вот это круто, да? Вот у них нормальные взгляды на отношения. А Питер не впечатлился. Ну, мало ли. Так ведь по виду и не скажешь. Он привык ее видеть не на съемках, где визажисты могут без жалости накинуть и десяток лет, а в жизни. А без косметики бледная тоненькая Гвен выглядит и не старше Мариам, только выше. — Так ты пойдешь?.. — А давай. Что это за хваленые вечеринки... Под «хвалеными» Мариам же имеет в виду то, что сейчас все в школе гадают о событиях последнего неудачного вечера?.. Луиза все еще не посещает занятия, долечивается дома. Питер молчит и лишь разглядывает коробку с тюбиками, брошенную тут же на старую кушетку, куда он пристроился с ногами, пока Мариам сразу красками набрасывает контур — выбрала все-таки букет побольше — резво намечает красными кругами и овалами головки будущих роз. — Вот этот красивый цвет, тоже в тон, — Питер протягивает ей тюбик. — Не, это краплак, он плохо ляжет, не укрывистый. Разве что на шипы и стебли — видишь, они тоже красноватые, вот на них положить сверху цвет, чтобы зеленый просвечивал. Красивый букет. Спасибо. Но если бы я не писала, толку от них... — Да я бы в жизни тебе ничего не принес, если бы ты не рисовала!.. — заверяет ее Питер. Мариам хмыкает и продолжает наносить краски на холст, выбрав уже баночку с лопатками разных размеров, масте-, не мастерков, а как их, да, впрочем, неважно, Питер смотрит, как ловко у нее получается. Если бы не мать, настоявшая на нормальном серьезном образовании, ЭмДжей бы и не оказалась в их школе вовсе: домашнее обучение, потом какая-то гимназия по особой системе. Она и сейчас, если нельзя было открыто достать на уроке скетчбук, сидела и крутила каракульки на полях тетрадей, зарисовывала на черновиках одноклассников или виды из окна... В классе не относились к ней тепло, но и обижать боялись. Опасались гнева всей адвокатской конторы. — Тебе не скучно? — вдруг спрашивает она. — Нет. Питеру нравится смотреть, как Мариам рисует. Как ловко это у нее получается, и из водоворота красок вдруг выступают объемы, фигуры, люди — не такие как на фото, но в то же время совершенно похожие на настоящих, каким-то внутренним сходством, общими чертами: так в людях из одной семьи проступает родство. Картины Мариам были родственниками реальности. Жрать только охота, грустно думает про себя Питер, надо было дома быстро похавать, но неудобно, что Гарри бы ждал... А у Джейкобсонов он раньше пару раз оставался на чай, бабушка зазвала на кусочек пирога, и все подкладывала, попробуй, Марьям сама готовила, хоть и говорит, что не любит стряпню, и рассказывала разные истории, а Мариам дулась и молчала. Как назло, у него бурчит в животе, и как назло неприличный звук попадает именно в паузу в разговоре. — Возьми фрукт, — она кивает на комод, где среди банок растворителей пылится тарелка с натюрмортом. Яблоки у нее и вправду как в музеях, уже с пятнышками, а одно совсем сморщилось, апельсин мумифицировался, но не потерял цвета и формы, просто задубел так, что не расковырять даже паучьими пальцами. Питер выбирает переспелый банан. Приторный сладкий вкус мешается с запахом кедрового лака, тонкими нотками скипидара и уайт-спирита, ароматом яблок. На полках кисти всех мастей, красители, краски, удивительно, что таблица Менделеева такая яркая: охра, сурик, лазурь, белила — кобальт, железо, кадмий, цинк, хром, всевозможные оксиды и соли... Питер укладывает коричневую шкурку обратно в вазу, выбирает яблочко посвежее и сгрызает до хвостика, прямо с горькой сердцевиной. У стенки стоит тот же натюрморт, запечатленный уже на века. — Можно картины посмотреть? — Да, конечно! Там за шкафом еще стопка. Питер перебирает холсты и картонки: натюрморты, пейзажи, а тут, кажется, и вовсе не масло, а здесь — мелки, еще несколько рисунков сделаны тушью, о, а это портрет Неда, похожий, в этой его бессменной красной толстовке, и даже видно, как надпись на ней затерлась от стирок. Его укалывает завистью, как случайной еловой веткой в лицо. Поддакивай ей тоже почаще, и тебя, может, нарисуют... Питер досматривает последние наброски: — А та картина, которую ты на конкурс рисовала? Ну, летом еще? До того, как они рассорились. Там такой типа храм был, желто-золотой, в дымных лучах и линиях, красивый. — А, вокзал. Возле двери. В куче у дверей свалены рулончики старой бумаги, фанерки, картонки, реечки, какой-то изломанный подрамник, гипсовая голова и картина рисунком к стене с загнутым краем порвавшегося холста со знакомыми золотисто-серыми линиями... Питер вытаскивает ее. Дырка посередине, будто пропорота гвоздем или чем-то острым. Он помнит, как Мариам рисовала ее тогда, сам глядел вполглаза в химию, а она быстро набрасывала так и эдак, потом наносила слой за слоем краски, они болтали невпопад, она жаловалась, как мать считает все это глупым хобби — хобби, Питер, даже не профессией! — которым на жизнь не заработать. — А... Можно же, наверное, подклеить, если аккуратно, вот так, смотри, — он распрямляет кусок холста. Мариам не смотрит, молча смешивает краски на палитре, спиной к нему. — Да ну ее. — Но правда, а как же старые картины реставрируют в музеях!.. — Это в музеях. А тут косяки с перспективой, не стоит заморачиваться, — она накладывает маленькой овальной лопаточкой лепесток бордовой краски, тут же снимает его и намазывает заново. — Фу ты. — Ты ее выкинешь? — А куда еще? Подрамник, может, оставлю. Хороший. — Я тогда заберу себе. Мариам перестает рисовать: — Зачем? — Мне нравится. — Там все неправильно!.. Как будто одновременно с разных точек зрения. Никому в комиссии не понравилось. — А мне нравится, — упрямо повторяет Питер. — К тому же ты мне ничего на день рождения не дарила, возьму хоть ее. — Что? Вот эту дрянь как подарок? — она откладывает палитру и лопаточку, подходит и забирает у Питера злосчастный вокзал. — Ну я хоть перепишу ее. — Я хочу именно такую. — Такая же и будет. Только лучше, вот увидишь. Хотя, может, ты как раз и не увидишь разницы. Но я сама буду знать, что сделала все, что могла. Кстати, — она отходит к шкафу и достает довольно большую, три на два, картину, — из недавнего. Питер чуть не садится на пол. Потому что на картине на фоне синего неба и далекого города нарисован он в костюме Паука. Сидящий спиной, без маски. Он — да не он. И костюм не совсем такой. Питер всматривается в детали. Волосы похожие, но кудрявятся, они объемнее и длиннее, до плеч, блестят масляными шоколадными завитками, открывая лишь кусочек тонкой белой шеи. Старковский костюм неверных цветов и окрас будто поехал, тут синяя часть уже, там шире, паутинных полосок нет и черных на руках тоже. Фигура и плечи узкие — неужели он правда такой дрищ? Зато бедра толще. И... и — грудь! Ну, в смысле, как у девчонки!.. Спина нарисована не так, чтобы полностью со спины, и с правого бока, под приподнятой рукой, видно плавный округлый небольшой бугорок, который не может быть ничем кроме как грудью. Девчачьей грудью. Мариам смотрит, как он смотрит, и Питер пытается хотя бы захлопнуть рот и сообразить, что надо сказать. — Э-э... Это... — он переводит взгляд с картины на непроницаемое лицо Мариам с изогнутыми смешливыми бровями. — Это девчонка-паук. — Ага. Тебе этот факт тоже жмет, как Томпсону? — Нет, но... — отчего-то Питеру на немножечко становится понятнее позиция существа из их клуба неудачников. Так что он даже примазывается к их аргументам. — Ты понимаешь, нельзя вот так взять и присвоить человеку гендер ни с чего. Это личное дело каждого. Герои вообще вне пола. — И поэтому тебя оскорбляет сама мысль, что паук — что паучиха может быть девушкой? Фу, паучиха, еще бы сказала пау́чка или паучица. Питер морщится: — Меня ничего не оскорбляет. Я был бы только счастлив, если бы... — он машет рукой. Ай, да чего уж, тут с Мариам такой случай, что если надо объяснять, то не надо объяснять. — Красивая картина. И вид красивый. Только с Эмпайр Стейт билдинг на самом деле Нью-Йорк выглядит по-другому! Высота другая. Смога больше. И крыша вся в птичьем дерьме — хрен отстираешься потом. Волосы из-под маски как пакля и потные, а не такие вот художественные волны. И... И грудь, блин, эта еще торчит... В наступившей тишине ему приходят подряд несколько сообщений. Это Гарри переслал свои тесты по физике. «Мне правда некогда, Питер, готовимся к завтра. И ты пораньше приходи, к 12, поможешь. Гости с 14». — Завтра в два. Знаешь их дом? На углу Пятой и Шестьдесят Пятой... — Ну, мраморный дворец, неоклассика, серый с розовым. Она ставит Паучонку на видное место у стены, как бы в пику ему, и внезапно выглянувшее из-за туч солнце освещает их двоих тепло и радостно, кудрявые струйки темных волос и белую тонкую кожу, мочку уха, розовые губы, и она приподнимает руку за банкой с кистями точно таким же движением, как на картине, натягивая кофту... Питер подходит к окну и зажмуривается, впитывая тепло, купаясь в парном тумане цвета железного сурика. На высоте всегда ветер и холодно, даже если солнце, и так просторно — пусто... Всегда одиноко. Если бы и правда встретиться с такой Паучонкой... За пару минут набегает облако, и красное телесное тепло рассеивается, он разлепляет глаза и рассматривает серые тучи и темную зелень иголок. Осень в этом уголке города почти отгорела, опадая на землю мазками охры и ацтекского золота, а скоро все покроет сепия позднего ноября и дождевые размывы туши, а после — газовая сажа и свинцовые белила зимы. Паучонки нет, есть горстка странных мутантов и вот друзья, которым всего не расскажешь. Питер спиной чувствует движения Мариам, как она водит этой своей лопаточкой — мастихином, точно! — по холсту, оставляя бордовые сгустки... Наверное, пора идти. А, он же еще хотел спросить... — Слушай, Мариам, я хотел спросить еще... — он оборачивается. Она выводит очередной набрякший лепесток и рядом еще один, складочкой, и плюхает темно-бордовый в овальную ямку в сердцевине... — Узнать у тебя... — Крысу не возьму! Нед предупредил, что ты попытаешься впарить, — быстро говорит она. Питер оскорбляется до глубины души. Крысом он собирался закончить, но раз уж пошло такое... — Да я бы тебе его и не доверил!.. — Отравится еще, не красками, так гнилым яблочком. Так, главное не начинать. — Я посоветоваться хотел, что подарить... Мариам поворачивается к нему: — Ну ты же спец по букетам? Вон какой для меня выбрал. Сам. Подари ей розы. Или образ розы, — она кивает в сторону своей картины, — если хочешь что-нибудь более долговечное. Роза умрет, а образ розы останется. Нравится, что получилось? Так, он ее снова чем-то довел на ровном месте, и теперь это как допрос с пристрастием. — Очень… красные... — выжимает из себя Питер, всматриваясь в багровые, точно налитые кровью, складки и припухлости, которые прям напоминают — господи, или это у него мысли не о том, — напоминают... Она усмехается: — Но ты принес красные. — Мне нравится... — Нет, — Мариам качает головой. — Тебе нравится эта дрянь на выброс, вокзал. А в цветах ты ничего не понимаешь. — Но ты правда хорошо рисуешь. Даже если я в этом ничего не понимаю... Она пожимает узкими плечами и провожает Питера до входной двери, хотя могла бы и нет: спокойный квартал, Джейкобсоны не запирают. Уже напоследок, когда он вышел за ворота и обернулся на нее посмотреть, она делает несколько шагов к нему и кричит: — Эй! Только не цветы и не картины. Выбери то, в чем хорошо разбираешься. Фэшн фотографии хотя бы. Или незанудный научпоп. Или гаджет — но не весы!.. Питер ухмыляется и показывает ей рукой «I love you» — почти как паучий «твип» в тех искусственных паутинометах, когда надо нажимать на кнопку, — и бодро отбывает на остановку. Всю дорогу он улыбается. Девочка-паук, ну надо же такое и вправду придумать. Девчонки. Хрен их разберет. Уже вечером, намыливаясь под душем, Питер вдруг представляет себя в костюме и девчонку в костюме, себя в штанах и девчонку в штанах, жилетке и маске — какая между ними будет разница и что заметно, а что нет, где будет плоско, а где — торчать. И эти мысли невольно заводят его так далеко, что приходится хвататься уже за свое торчащее. Перед глазами так и стоит картина: тоненькая талия, переходящая шире в грудную клетку и в небольшой округлый бугорок... И отчего-то ему кажется, что то ли капелька краски так упала, то ли это солнечный блик — что можно было даже различить очертания маленького соска, коричневого или розового, за тонкой тканью... Наверное, все-таки коричневый, смуглый... Тело отзывается сладким желанием на эту зовущую неизвестность. Он прикрывает глаза, и его затягивает в красный туман и пухлые бордовые складки на долгие секунды оргазма. Он тщательно смывает за собой и на слабых ногах ползет в комнату, обнимает подушку так и эдак, ворочается и под конец достает крыса из его маленького Алькатраса. Недоразумение, а не питомец, даже потискать не за что... Питер осторожно чешет зверька одним пальцем, а потом закрывает дверь и пускает его побегать по комнате. Крыса не будет думать о воображаемых крысах. Андроидам не нужны электроовечки. Эта дурацкая Паучонка распорола его, как нож... И Мариам... Черт побери, ну как у нее получается всегда сидеть этой занозой внутри, как?! И зачем?..