Так Тончик живёт свою нелёгкую подростковую жизнь. Возобновившиеся после летних каникул занятия на последнем курсе училища, приработок с кассетами, тренировки на турничках, отжимания, свалка, пиво с пацанами по дворам, танцы, делёжка территории с соперниками из-за железки. Жилины уроки жизни. Казалось бы – всё налаживается, живи и радуйся.
Каждый день он старается вымотаться посильнее, чтобы не хватало сил на стыдное, ночное, потаённое, чтобы днём можно было спокойно смотреть в глаза своему идеалу. Не выходит, и Тончику совестно. Ни перед кем он уже давно не чувствовал стыда, в лицо учителям дерзил и бессовестно ржал в ответ на упрёки и угрозы. Матери в ответ огрызался или отмалчивался, когда она укоряла за прогулы в школе, очередной вызов к директору, разбитые костяшки и порванную одежду. А тут шевелится что-то в душе, словно повторяет, что так нельзя, и как тебя земля только носит, такого испорченного. Он по-прежнему не может даже звать его просто Жилой, хотя тот предлагал несколько раз - ну какой я тебе дядя, ты вон уже лось здоровый, скоро совершеннолетним станешь. Он кивает, но так и не может переступить через этот барьер, а ночами безголосо шепчет: Жила. Жила жилажилажила.
Спал всю жизнь без задних ног, а теперь ворочается тревожно, в потолок глядит, возит пальцем по ворсу ковра на стене. Иногда думает: «Невозможно больше скрывать. Скажу, а дальше будь что будет. Пусть отпиздит Жила, пусть прогонит прочь, возненавидит, разочаруется – столько лет пестовал мелкого пидора – зато всё будет по-честному, а не по-крысиному, как сейчас». С крысиными мыслями живётся тяжко, противно это его природе, не привык он что-то настолько серьёзное так долго в себе держать, не та натура. А чаще думает: нет, не смогу, не будет его в моей жизни – и жизни самой не будет, смысла в ней не останется больше. Как жить, как быть?
В конце концов, Жила замечает его опрокинутое лицо и раз за разом, всё сильнее раздражаясь, озвучивает своё беспокойство, на что Тончик снова отводит взгляд и мямлит что-то себе под нос. «Всё в порядке, устал я. Да всё нормально, учёба ебучая. Да путём всё, у друга проблемы». Жила в душу не лезет, но по взгляду заметно, что не верит ни слову.
Пружина тончиковых нервов натягивается всё туже, пока в один далеко не прекрасный октябрьский вечер, от души насосавшись с друзьями ерша из водки и пива до состояния какого-то полубреда, он не обнаруживает себя прилипшим пальцем к звонку жилиной квартиры. Перед глазами плывёт, в уши словно ваты напихали. Когда Жила открывает дверь на этот дикий трезвон – «етиттвоюмать, малой, да ты в дрова» - Тончик из последних сил виснет на нём, словно утопающий, хватается за плечи, теряя равновесие, и отчаянно хочет что-то сказать, но после "дядь Жила, я..." его начинает неудержимо тошнить. Жила едва успевает отстраниться и крепко держит его, чтобы не упал. Освободив желудок, Тончик чувствует, как остатки сознания стремительно заволакивает тёмная сонная пелена. В полузабытьи он ощущает, как его, подхватив под руки, куда-то ведут, затем тело, вроде бы, принимает горизонтальное положение. Его тянут за руки, как куклу на ниточках, и дышать без наглухо застёгнутой олимпийки сразу становится свободнее, ступням тоже делается легче, и он подтягивает освобождённые от кроссовок ноги к груди, инстинктивно сворачиваясь в комочек. Затем ему под голову пихают подушку, пахнущую чем-то приятным и очень знакомым, и он обхватывает её обеими руками, сразу же зарываясь в неё лицом. На плечо ложится рука и несильно сжимает, и Тончик даже почти улавливает смысл слов – что-то про графин с водой и таз, пить, блевать, не опрокинуть – кивает, уже по-настоящему засыпая, и не чувствует, как Жила внимательно осматривает локтевые сгибы его рук и, на всякий случай, ноги тоже, закатав спортивки до колен.
К утру графин пустеет наполовину, таз, напротив, наполовину наполняется. С дрожью в руках и ногах, боясь расплескать, Тончик идёт с ним в уборную. Умывшись и от души прополоскав рот, долго стоит у зеркала, вид у него тот ещё: волосы примялись по бокам и, словно перья, торчат на макушке, искусанные губы в корках, под покрасневшими глазами залегли синевато-лиловые тени.
Само пробуждение на диване у Жилы оказывается для него шоком. Что он успел ему наговорить? Не сделал ли какую-нибудь позорную глупость вроде попытки поцеловать?
На всё ещё слабых ногах он проходит мимо зала, в котором провёл ночь. Смятая подушка и мягкий плед на диване, недопитая вода стоит рядом, олимпийка с кепкой на табуретке, кроссовки внизу под ней. Форточка слегка приоткрыта, чтобы не было душно от не по погоде жарящих батарей, и от всей этой заботы – или от похмелья – сердце у Тончика трепещет, по ощущениям, где-то в горле.
С кухни слышится шум воды и доносится запах яичницы, от которого слегка мутит. Нерешительно потоптавшись немного возле порога, Тончик входит и опускается за стол на ближайший табурет. Стоящий у плиты Жила оборачивается и окидывает его взглядом.
- Если выпил хорошо, значит, утром плохо. Если утром хорошо, значит, выпил плохо, - комментирует он, и это, вроде бы, должно звучать шутливо, но ни в глазах, ни в голосе нет и намёка на привычное насмешливое подтрунивание. Он серьёзен и, кажется, расстроен? Рассержен?
Выключив под сковородой огонь, Жила достаёт из холодильника бутылку водки, при виде которой Тончик инстинктивно морщится, и банку с солёными огурцами. Наливает водку в стопку, наполняет рассолом стакан до краёв. Накладывает себе яичницу, садится напротив Тончика и кивает на стакан.
- Тебе не предлагаю, вон твоё лекарство.
В молчании проходит минут пять. Тончик маленькими глотками, время от времени бросая настороженные взгляды через стол, цедит холодный освежающий рассол, кажущийся ему сейчас напитком богов. Жила, не поднимая глаз, хмуро ест, поскрёбывая вилкой по тарелке. Доев, опрокидывает вслед стопку водки. Тончик решается подать голос:
- Я… что-нибудь не то сказал вчера?
Жила, наконец, вперивает в него тяжёлый изучающий взгляд.
- Нет, - не сразу отвечает он, - в том-то и дело, что ты ничего мне не говоришь, хотя я, если честно, уже заебался допытываться. Не попутал меня с моим братом случайно? Ты не на допросе в ментовке, чтобы молчать.
Тончик не выдерживает и опускает глаза, словно ему внезапно становится крайне интересным осадок на дне стакана.
- Ладно, раз не хочешь говорить, тогда послушай, что тебе скажу я. Я думал, у нас с тобой уговор: если что-то беспокоит, ты приходишь и говоришь. Но, видимо, нет у тебя уже того доверия, и это… пиздец как задевает, на самом деле. Понимаю, сам пацаном был, были свои секреты, но хотя бы, блядь, намекни, что с тобой творится, я уже все варианты перебрал. Даже вены твои проверял – вдруг ты подсел на эту хуйню. Думал: ну, если узнаю, что колешься, и найду барыгу, своими руками его по частям в лесополосе закопаю. Признавайся: нюхаешь? Долбишь шмаль?
- Нет! – вскрикивает удивлённый такими предположениями Тончик. – Честное слово, дядь Жила, вот те крест, не торчок я!
- А в семье как? Если бы с матерью что – так ты уже сказал бы, наверное? Кстати, я вчера до неё так и не дозвонился. Хотел ей сообщить, что ты у меня.
- На смене она, - почти шепчет Тончик, тихонько водя пальцем по краю стакана, - нормально всё с ней.
- Ну так и что тогда у тебя случилось? Девка от тебя залетела? Прессует кто-то? Может, на деньги попал? Или грохнул кого-нибудь при свидетелях?
Тончик крутит головой на каждое предположение так, что его вновь начинает мутить.
- Давай уже без херни, малой, - раздражённо заключает Жила, - не надо мне тут этого всего, вижу я, как тебя хуёвит. Я за тебя, вроде как, ответственность несу, но это даже не суть. Хватит уже себя изводить и меня нервировать, у меня терпение на исходе.
- Ладно, я скажу, - сжимая руки в кулаки, чтобы собраться с силами, начинает Тончик, осознавая, что это, возможно, последние мгновения, которые он проводит рядом с Жилой.
Вот сейчас он скажет – и ничто уже не будет как прежде. Ему безумно плохо – и морально, и физически, и он хочет сейчас только одного: чтобы допрос, наконец, закончился, и вся эта ситуация уже хоть как-нибудь разрешилась. «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца» - вроде бы, что-то такое он слышал однажды от училки по литературе. Что бы ни последовало за его признанием – он это заслужил. Надо, в конце концов, быть уже мужиком и нести ответственность за свои поступки.
Что именно он говорил – Тончик впоследствии не может вспомнить, как бы ни напрягал память, слишком уж сильным оказался стресс, помноженный на похмелье. Кажется, что-то вроде «жизни без тебя не представляю, хочу с тобой быть. Как женщина, как пидор, как хочешь назови - вот и весь мой секрет». Говорил ли, что любит, или так и не осмелился? Вроде бы, да. Точно да, ещё подумал тогда, что не хочет, чтобы то чувство, от которого он сознательно пытался избавиться, а бессознательно лелеял, было воспринято просто как неконтролируемый животный инстинкт. Почему-то казалось жизненно важным это донести, словно, приплетя заезженную фразу, он бы что-то исправил во всём ужасе сложившейся ситуации.
Когда после его речи повисает молчание, и у Тончика получается оторвать взгляд от собственных по-прежнему крепко сжатых в кулаки рук, лежащих на коленях, он обводит глазами кухню, страшась взглянуть на человека, перед которым наконец открыл душу и от которого ждал приговора и решения собственной судьбы. Окружающая обстановка кажется до ужаса обыденной. Обои в мелкий ромбик, чайник на плите, пустая тарелка на столе, возле раковины лежит скорлупа.
Происходящее кажется одной громадной нелепицей. Может, на самом деле он всё ещё спит, забывшись тяжёлым пьяным сном на диване в зале, а всё это – лишь порождение его подсознания?
Звук откручивающейся крышки водочной бутылки, плеск, гулкий глоток. Проходит ещё – минута? две? – прежде чем раздаётся поразительно спокойный голос Жилы:
- Ну и перепуталось же у тебя всё в голове, Толя.
Тончик ищет в чёрных глазах напротив осуждение, презрение, гнев, но находит лишь сочувствие и какую-то грусть. Жила поднимается из-за стола и глядит за окно в серую октябрьскую хмарь, с силой проводит рукой по собственной голове – ото лба до затылка, словно собираясь с мыслями и подбирая слова – таким Тончик видел его, наверное, всего лишь раз – тогда на заброшке. Привычный Жила рубит сплеча и не даёт людям вторых шансов. Таким, какой он сейчас, он напоминает другого Жилина – того, который грустновато вздыхает, когда Тончик сидит у него в участке за столом или в камере. Который предлагает чай и втолковывает - мягко, но непреклонно: «Так надо, Толя. Набедокурил – отвечай, иначе не научишься ничему».
И на плечах у тончикова Жилина, который сейчас в простой белой майке – тоже погоны. Но они наколоты, и звёзды - под ними, а не на них – тоже тушью под кожей, а не щерятся в лицо с милицейской формы. Похожие, непохожие, разные.
- Ты пойми три вещи. Нет, даже четыре. Вдохни, выдохни и слушай внимательно.
Совет своевременный и, следуя ему, Тончик замечает, что бившая его всё это время дрожь немного утихает.
Жила закуривает. Говорит медленно, перемежая слова долгими затяжками – видать, непривычно ему произносить длинные речи.
- Первая: смешал ты одно с другим. Что привязан сильно – знаю, вижу. Недотрах сейчас в тебе говорит, он по мозгам шибает крепко – и кажется тебе, что… в общем, кажется. Начнёшь с девками мутить, и сразу всё это выветрится. Вторая: всё пройдёт. Была у нас в школе одна девчонка – красотка отпадная, да не просто смазливая безмозглая кукла, а крутая, с огоньком. Я ещё шпенделем был, а она – старшеклассницей, руки стирал на неё, год или два так протянулось. Вышла после десятого замуж по залёту, а меня примерно тогда и отпустило. Первое чувство, малой, оно долго не длится. Сейчас тебе, может, кажется, что этому конца и края не видать – просто поверь мне тут на слово. Поверь и подожди. Третье теперь. Ничего у нас не будет, это раз и навсегда просто прими, как горькую пилюлю. Четвёртое. Вот тут я тебя как облупленного вижу. Не бойся. Ты меня не предал, не подставил, я от тебя не отвернусь. Всё у нас будет по-прежнему. Я тебя услышал и понял, и ты меня тоже пойми. Всё ясно?
Тончику яснее ясного. Если слова собственного неловкого признания ему так и не удалось потом собрать в памяти, то эти, ответные, отныне и вовеки отложились для него чёткой и непреложной истиной – как и всё, что ему когда-либо говорил Жила.
Такой реакции он не мог себе и представить, так что даже не знает, что чувствовать по этому поводу. Одновременно очень свободно – от того, что облегчил душу, и ему больше нечего скрывать, от того, что его не отвергли, не прогнали, но третья озвученная истина всё равно сейчас звучит приговором.
Выйдя из подъезда и закуривая, Тончик подставляет лицо освежающей прохладной мороси, зябко ёжится и понуро бредёт домой, листва вяло шуршит под подошвами кроссовок.
Нужно как-то продолжать жить, и чёрт бы его побрал, если ему не удастся выбраться из этой ямы. Но первым делом он отоспится на десять жизней вперёд.
***
Дальнейшие события раскручиваются, словно кассета на быстрой перемотке.
Через несколько месяцев Жила, действительно уезжает в Москву, «слишком уж выгодное намутилось дельце» - явно не без агитации давно уехавшего поближе к цивилизации и большим барышам друга детства.
«Не грусти, малой. Отслужишь – приезжай, и тебя пристрою».
Несколько минут, за которые Жила успевает дать своим ребятам последние ценные указания, и одно неловкое объятие спустя, Тончик цепенеет в таком невыносимом одиночестве и тоске, что долго ещё стоит на том же месте – даже когда давно уже скрываются из вида огни фар жилиной машины, а члены банды отправляются в кабак выпить за счастливый путь главаря – не в силах отделаться от ощущения, что его детство только что попрощалось с ним навсегда.
За одним выгодным дельцем следует другое, третье – и Жила остаётся в столице, как ему и мечталось.
Первое время Тончику не хватает его так отчаянно, что он разве что не воет, как тогда, на заброшке, но расклеиваться некогда. Он остаётся в банде, и должен доказать, что чего-то стоит сам по себе, без защиты опекуна.
Следующие полгода вмещают в себя долгожданное окончание ПТУ, где он в последнее время почти не показывается, перелом переносицы в жестоком махаче, появление первой подружки – в кислотном мини, с высоким хвостом, огромными серёжками-кольцами и вечным пузырём жвачки во рту – то-то бы сейчас замучил ехидными вопросами Жила. Не сказать, что столь долгое и крепкое чувство «выветривается», но, не подпитываемое постоянными встречами, слегка тускнеет. Тончик втягивается в дела банды, и времени на излишнюю рефлексию просто не остаётся. Сил тоже, так что забыта и свалка.
До призыва он старается вволю напиться, натанцеваться, накупаться, налюбиться и унять вечный зуд в кулаках, а ещё ему нужно успеть отложить побольше денег, так что подпольный видеосалон работает всё лето. К осени у него уже скапливается неплохая сумма, часть её он прячет, часть отдаёт матери. Просит забракованного военкомом по здоровью друга изредка её проведывать.
Армии Тончик не боится – казавшаяся бесконечной мясорубка Афгана, в которую в своё время каким-то чудом удалось не угодить Жиле, закончилась ещё пару лет назад.
В декабре девяносто первого, пока Тончик топчет плац и на обратном отсчёте живёт мечтами о Москве, происходит сразу два важных события. Советский Союз официально прекращает своё существование. Жила снова садится в тюрьму.
В начале марта девяносто третьего, вместе с посылкой от матери, Тончик получает письмо от того самого друга, исправно сообщающего ему все городские новости. Скачущие буквы – видать, сильно торопился – складываются в строчки, которые внезапно плывут у Тончика перед глазами, а сердце одновременно бухает в горле и в висках.
Жила вышел и почти сразу же словил пулю в живот – «ранен сильно, но не смертельно, ты только в обморок не ёбнись там, он уже на поправку пошёл».
Задыхаясь, Тончик вываливается из казармы и долго смотрит на голые верхушки деревьев, над которыми вьются вернувшиеся с зимовки грачи. Подсознание упорно рисует ему одинокий памятник, в безмолвии затерянный среди чужих могил. И вот таких же грачей, перелетающих с ветки на ветку кладбищенских деревьев, заботливо посаженных чьими-нибудь сердобольными родственниками в память об умерших.
«Живой, живой, живой», - шепчет он побелевшими губами, старательно гоня из мыслей такой невозможно жуткий и яркий образ, словно он уже был там, на этом кладбище, словно это уже произошло с другими Жилой и Тончиком в какой-то другой жизни.
«Живой».
***
Вместо привычно-унылой перестроечной серости переливается своими разнузданными жутковатыми картинками калейдоскоп девяностых. Горбачев на экране сменяется на Ельцина, сам телевизор - с чёрно-белого на цветной, ещё одна заношенная олимпийка - на новую, яркую, разноцветную. Самодельная криво обструганная палка - на красивую лакированную биту. Ручка у неё гладкая, в руке сидит великолепно, так что ею очень удобно крушить хоть коленные чашечки должников, хоть окна их торговых точек.
В Москву, так неласково обошедшуюся с его бывшим покровителем, Тончику не хочется уже давно, да и не было это никогда его собственным желанием – о столице он думал лишь из-за того, что тянулся за ним, как нить за иголкой.
Жила после выздоровления где-то затерялся – ходили слухи, что, отмазанный подстрелившим его братом, он то ли залёг на дно, то ли был отправлен куда-то в область на исправительные работы. Образ его, лишившись налёта романтики, всё ещё занимает значительное место в тончиковом сердце – но оно уже давно не саднит и не щемит при мысли о нём.
Иногда в памяти ещё оживает их самый грустный, неловкий и откровенный разговор, всё сильнее заставляя убеждаться в правоте жилиных слов. Со временем о нём думается всё меньше - некогда и незачем. Задаваться лишними вопросами о собственной сущности тоже. Настаёт его время. Время молодых, пробивных, быстрых, отчаянных, жёстких. Встав у руля совсем юной банды - своей собственной, он, как никогда отчётливо, понимает, что каждый день может стать последним. Жизнь слишком коротка, чтобы отказывать себе в удовольствиях - так что, когда он чувствует на себе долгий, пристальный и явно заинтересованный взгляд искристых зелёных глаз главаря «Серебряных шорт», то не отводит глаза. Намечается что-то интересное - понимает Тончик. Губы цыгана изгибаются в слегка насмешливой понимающей улыбке, и перестать смотреть на них становится заметно тяжело. Что ж. Почему бы и нет?..
