loose lips sink ships.

Дин впервые поцеловал парня, когда ему было шестнадцать. Ничего особенного, на самом деле. Очередная школа в глухом углу штата, очередной город, в который их сбросил отец за очередную охоту. Был конец мая, солнце припекало ворот его куртки и они нашли тихое место за трибунами. Не то, чтобы они намеренно искали уединенное место. Говоря начистоту, это произошло совершенно спонтанно. В один момент — дружеская прогулка по кампусу, в следующий — под влиянием импульса Дин прижимает парня к опорной колонне под трибуной. Может, дело было в погоде. Может, в предвкушении охоты. В свое оправдание Дин никогда не считал себя человеком, сдерживающим импульсы. Не то чтобы он когда-либо это кому-то говорил. Ни единая живая душа сейчас не знает об этом. Первым, что Дин заметил, было то, насколько мягкими были губы другого парня. Податливыми. Здесь был уверяющий вес под его руками, разгоряченное майским солнцем тело под спортивной курткой. Запахи скошенной травы и нагретой солнцем кожи и мужского одеколона. И это было всепоглощающе и приятно и чувство невесомости накрыло бы его сокрушающей волной, если бы не руки на его плечах, и это было так болезненно нормально. Самая естественная вещь, которую подростки могут делать за трибунами, для чего еще эти трибуны придумали, в конце концов? За исключением того, что это был парень. И какая-то часть его сознания просто проигнорировала это знание. Отложила в дальний ящик. Какая разница, все-таки? Со своей приглушенной настороженностью и абсолютно отключенной осмотрительностью, Дин допустил самую большую ошибку в своей на тот момент недолгой жизни. Дин взял его за руку. Была небольшая пустая поляна, все к этому времени или на курсах или давно ушли домой. Сейчас Дин даже не вспомнил бы имя этого парня. Но запомнил все остальное. Черную машину на другой стороне поляны, которую он заметил слишком поздно. Взгляд его отца, ощутимый удушающим весом на его горле, словно Дин только сейчас заметил петлю на собственной шее. Вес чужой ладони в его руке, больше не уверяющий и теплый, но прожигающий с интенсивностью клейма. Чего-то позорного. Чего-то порочного. По совершенно очевидным и простым причинам, все эти слова звенели в его голове, и звучали они голосом его отца. Он выдернул руку, слишком резко, слишком видно. Привлекая к себе внимание. В любом случае, было слишком поздно, что ему терять? В собственной голове это звучало иронично и отчаянно и почти беззаботно. Но все суставы в теле Дина свело, превращая его в бесполезное желе, мешок с костями, способный только в ужасе смотреть в пустоту и терять контроль над собственным дыханием. — Увидимся позже, — неловко бросил парень рядом с Дином и направился в другую сторону поля, совершенно неправильно интерпретируя его ступор. Дин знал, что они не увидятся. Не мог сформировать точную мысль для этого — не мог сформировать ясной мысли вообще — но был уверен в этом. Дин поставил одну ногу перед собой. Вторую. Повторил. По ощущениям это заняло часы. После — годы после — он часто рассуждал, что он мог просто… не садиться в машину. Развернуться и уйти. Это не его обязанность, в конце концов. Но на тот момент шестнадцатилетнему, испуганному до смерти Дину Винчестеру даже не пришло это в голову. Он разрушил доверие его отца. Он должен понести за это заслуженное наказание, он не может от этого бежать. Что не делало его менее парализованным, когда он все-таки добрался до машины. Потянул за дверцу. Сел на сиденье, скрипнувшее под его весом. Задержал дыхание, встретив мертвую тишину в салоне машины. Дин начал серьезно раздумывать о том, может ли его отец слышать его сердцебиение, когда сам Дин не слышит больше ни единого звука. Он мог чувствовать собственный пульс на кончике языка и металлический привкус на зубах, словно он рассек губу и не заметил. Менее чем в метре от него, его отец держал обе руки на руле, взгляд упрямо направлен вперед на дорогу, дыхание неестественно размеренное. Джон Винчестер, консервативный морпех из консервативного века. Человек, который в кино видит двух целующихся парней и немедленно встающий, чтобы выйти из помещения. В чьем понимании «пидор» это самый низший вид оскорбления. Самый мерзкий. Дин в возрасте с четырех лет был достаточно восприимчив, чтобы узнать голос отца, пропитанный отвращением при этом слове, чтобы понять. Он влип. Он в проблемах огромного масштаба, из каких он раньше еще не выбирался. К этому возрасту он давным-давно ассистировал отцу на охотах, был ранен, парализован от страха и испытан на выносливость своим же отцом сотнями разных извращенных способов, но это было другое. Машина была словно заполнена водой, он не мог слышать, он не мог дышать. Но от контраста он в три раза сильнее чувствовал что-то резкое и тянущее под ребрами, будто что-то трескается от натяжения, как струна. Возможно, это доверие и уважение его отца, которое ему итак необходимо несправедливо зарабатывать потом и кровью ради базового человеческого обращения к себе. Возможно, это его собственные надежды на стабильность, которые он надеялся оставить уже давно ниже по дороге. Надежды на собственную личность. Потому что что он, если не послушный солдат и инструмент для достижения цели — убить то, что убило маму? И он со всей детской искренностью, что в нем еще оставалась, не видел другого ответа на этот вопрос. К тому же у Джона Винчестера, может, и были свои недостатки, но он все-таки был охотником. Кем-то, обнаруживающим всякую мерзость, достойную только грязи из-под ногтей, и избавляющийся от нее своими методами. Они подъехали к заправке мотеля, и Дин подумал, что может быть, отец наконец видит его за то, что он есть — бесполезная мерзость. Хотелось закричать, но вода забивалась в горло. Боясь, что если он откроет рот, то из него выльется только кашель, или эфемерная вода, или рвота, Дин поджал губы и вышел из машины, едва слышно закрыв — не захлопнув — за собой дверцу. Он зашел в номер мотеля за отцом, услышал за собой щелчок замка на двери и попытался из всех оставшихся сил не вздрогнуть и не выдать, насколько ватными были его ноги в момент. Дыши. Дыши. Что дальше? Извиняться? Умолять? Убеждать его, что такого больше не повторится, что это было случайностью, что он… Тогда последовал удар. Один-единственный за вечер, куда-то в скулу. Все лицо онемело, на глаза навернулись слезы. Не из-за внутренних душевных переживаний — господи, нет конечно, кто он по-вашему? — но из-за силы удара. От ударов в лицо всегда непроизвольно наворачиваются слезы, это общеизвестный факт. Джон ведь знал это. Должен был. Господи боже, Дин молился впервые с тех пор, как ему было четыре, лишь бы он знал, что слезы не были его виной. Что он не бесхребетная размазня, что он не какой-то ебаный пидор, что он еще чего-то стоит — несмотря на взгляд Джона, направленный прямо в глаза Дина. Взгляд, которым он смотрит разве что на падаль, на тех мразей, настолько далеких от человеческих моралей, что буквально требовали быть уничтоженными. Дину не хватало кислорода. Голова кружилась и кожу скулы начало болезненно стягивать, но он не посмел поднять руку, чтобы хотя бы символически прикрыть наливающийся синяк. Не посмел даже пошевелиться. До сих пор не мог дышать. Его конечности настолько охладели, что он мог бы сойти за предмет интерьера. Он игнорировал тошнотворный узел в животе и желание закричать. Джон молчал. Минуту, две. Смело самые худшие две минуты в жизни Дина. Возьмите все апокалипсисы, все смерти и потери и сложите их в одну кучу, и только эти две минуты молчания от Джона заставят его больше хотеть свернуться в клубок, в невидимую точку и не шевелиться, пока вселенная не сочтет его существование достаточно ненужным, чтобы избавиться от него. Потом Джон развернулся и вышел без единого слова. Ударов этим вечером больше не последовало. Где-то несколько дней спустя тоже, с тех пор как и отца не было. Дин не находил в себе сил собрать вещи и перебраться в другой мотель, когда плата за этот номер закончилась — больше боящийся того, чем это может быть чревато. Вместо этого он наскреб денег из собственных сбережений и заплатил еще за пару ночей. Его накопления никогда не задерживались в любом случае. — Где папа? — спросил Сэм с порога, вернувшись со своих дополнительных курсов, и потом, присмотревшись к лицу Дина этим проницательным взглядом, слишком зрелым и серьезным и таким понимающим для его возраста: — Кто это сделал с тобой? — Отец на охоте, — отрезал Дин, и этим и ограничился на последующие несколько часов. И несмотря на то, что Дин ни слова не сказал ни об отце, ни о том, что случилось — и с парнем из его класса, и после с отцом — Дин все чаще ловил себя на параноидальной мысли, что умный не по годам парнишка все знал. И узел в его животе только болезненней скручивался. Абсолютно и бесповоротно разочаровать отца было одним делом — он постоянно сталкивался с разочарованием отца по любой гребаной мелочи, что ему еще один раз? Но Сэмми… Этого Дин не мог себе позволить. И возможно, в действительности, только поэтому он перестал даже смотреть в сторону парней его возраста. На месяцы, годы. Каждый раз, когда соблазн все-таки подбирался — он переключал свое внимание на любую девушку неподалеку. Потому что он не может позволить Сэму вырасти со сплошным разочарованием в качестве старшего брата. И все вернулось в свой порядок. Спустя несколько дней вернулся отец и в срочном порядке забрал их в следующий город. И все вернулось в свой порядок. До тех пор, пока не оказалось, что Дин лишь утешает себя. Довольно посредственно, если не слепо. Двадцать четвертого января в районе шести утра Дин проснулся от увесистой папки, приземлившейся на его несчастное спящее тело. — Собирайся, — сдержанный голос его отца где-то над ним, как всегда коротко и по делу. — Ты выезжаешь на охоту. — Вы уже собрались? — сонно уточнил Дин, оттягивая время и даже не пытаясь вылезти из-под тонкого пледа мотеля, нашедшегося вчера вечером в скрипучем шкафу. — Нет. Ты выезжаешь один. Дин, протерев глаза основаниями ладоней, молча и намеренно вопросительно посмотрел на отца снизу вверх, ожидая объяснений. Джон же проявил милосердие. — Твое сольное дело. Обычное «посолить и поджечь», ты справишься. Дин, в свою очередь, был в крайнем восторге, возможно, сильнейшем в своей жизни. Не только из-за охоты (хотя это тоже будоражило достаточно), но и из-за того, что это казалось прощением. Знаком доверия и примирения. Дин чувствовал, как все его тело становилось неожиданно легким, сам осознавал приятное головокружение и идиотскую улыбку. До тех пор, пока не открыл папку уже в салоне Импалы, и не выяснил, что это не было прощением. Даже не близко. Это был тест. Извращенный, больной, но эффективный тест. Легкое головокружение сделалось гораздо сильнее, вызывая приступ тошноты. Его не вырвало только по двум причинам — он был в салоне Импалы и он не получил ни крошки на завтрак, пропустив даже кофейню с их дерьмовым кофе в стаканчиках. Две монашки из одного церковного прихода, между которыми обнаружили «небогоугодную» связь и, в поиске побега от позора и осуждающего общества, обе покончили с собой. Один пистолет на двоих, быстро и эффективно. Дин тихо, истерично засмеялся. Дело о двух лесбиянках, погибших по этой же причине и ставших той сверхъестественной мерзостью, опасной нормальным людям и необходимых уничтожить — Дин мог буквально слышать голос отца в его ушах, ясный, как день, непоколебимый в своих доводах. «Больной ублюдок», — пронеслось в его голове. Дин больше не был уверен в том, подумал ли он об отце или о самом себе. В любом случае, о деле он позаботился. Заняло это в большей степени неделю. Дин пытается не думать о том, что это было слишком затянуто для настолько простого дела. С ним с легкой руки мог справиться Сэм прямо с порога за пару дней максимум. За исключением того, что это не испытание для Сэма. Это для него. И здесь есть огромная разница между «очередное дело и с подобными он тренировался едва ли не всю жизнь» для Сэма, и тем, что для Дина «если он провалит это дело, он может даже не думать о том, чтобы возвращаться». Что в его случае значило бросить Сэмми. Бросить его семью. Наплевать на свои прямые обязанности и жить остаток жизни как трус, каковым он и является, где-нибудь под камнем в Южной Каролине. Он не может так поступить. Просто не может. Но если он протянет несколько дней с делом, погружаясь неприлично глубоко в жизни монашек, умерших столетия назад, кто может его винить? Все равно, что интересоваться биографией Достоевского или Вермеера. Ничего необычного. Академический интерес. Убедительно ведь? «Блять, — думал он в непривычной глухой тишине мотеля, ни сопения его брата, ни тяжелого дыхания отца, было где-то чуть за три часа ночи, — этот кошмар никогда не закончится». Дело стоило пары опросов свидетелей, видевших лично смутные силуэты в коридорах и подозрительную активность, которую сами были неспособны объяснить, но которая имела смысл для Дина. В конце дня это и было проблемой. Как оказалось, папки с личными делами было непростой вещью для доступа, поэтому небольшой взлом с проникновением в архив был совершен по абсолютно обдуманным причинам. Сейчас Дин мало что помнил из тех двух старых папок, буквально разваливающихся. Одна была протестанткой, присоединившейся к церкви чтобы избежать худшего наказания, от тюрьмы вплоть до публичной казни. Либерального склада ума, она боролась за безнадежное дело. Привнесла много полезных изменений в систему обучения в приходских школах, даже в ее ограниченном положении. Вторая не оставила сильного бумажного следа, но Дин откопал несколько заметок о неподобающем поведении, о драках в кампусе и игнорировании прямых приказов — все достаточно серьезно, чтобы это требовало отдельных заметок. Возможно, это писалось для того, чтобы ограничить ее возможности уйти в другую церковь, добиться большей должности, потому что для кого-то она явно была неприятным обстоятельством. Не то чтобы это больше имело значение. Стоя над их горящими могилами, Дин думал только о том, как его отец вообще нашел это дело. Не было ни смертей, ни подозрительных самоубийств, никакого следа из жестокого насилия и паранормального, который обычно наводит их на дела. Несколько испуганных прихожан, пара мигающих ламп и несколько раз, когда две смутные фигуры проносились по коридорам, плечом к плечу, близко к небольшому саду на задней стороне церковного двора — их бывшее место встречи, по предположениям Дина. Буквально никакой причины для Джона наткнуться на дело. Никакой. Кроме одной. Дин. Собственной персоной. Огонь, пожирающий разлагающиеся останки, заставлял его собственное лицо гореть. Ты следующий, дальше твоя очередь, твоя. Пламя продолжало шептать, сначала едва различимый треск, потом два женских голоса. Затем — Джона. Дин зажмурился. Выдохнул. Проще было действительно просто сбежать. Собрать те несчастные обноски, что у него есть, найти автобус и… Это всегда было то, чем ты являешься. Семейное разочарование. Дефектный. Голос Сэмми. Сэмми. Дин не мог его оставить. Не с их отцом, не сейчас, когда самостоятельно не сможет с ним выжить. Ни с ним, ни если он сбежит и попытается выживать сам по себе — и Дин знает, что Сэм бы попытался. Развернись Дин и уйди прямо сейчас, он все равно что собственноручно выносит младшему брату приговор. Это не он. Он может быть многими вещами — дефект, мерзость, что-то неправильное и извернутое наизнанку и за всеми гранями починки, но он не будет тем человеком, что оставит его брата. Поэтому, как бы Дину ни хотелось сделать два шага вперед в открытое пламя и покончить с этим, Дин дождался, пока оно не начнет слабеть, чтобы в конце концов засыпать могилы обратно землей и, развернувшись в обратную сторону, уйти и не оглядываться. После смерти отца он избавился от многих предубеждений насчет мира и самого себя. С огромным трудом, путем проб и ошибок, но он избавился от всего того, что отравляло его изнутри годами. Почти от всего. Некоторые просто переплавились в нечто новое, подстраиваясь под последние события, под его опыт и ситуации, под его последние травмы. В процессе даже некоторые воспоминания теряли свою уверенность, размывались и подминались под его восприятие, как глина под пальцами. Воспоминания о том его первом деле, однако, остались пугающе ясными и четкими, с тем же успехом он мог бы смотреть на фотографию, на старый фильм. Но сейчас разум Дина возвращался раз за разом только к двум вещам. Первая была о несправедливости того, что даже после смерти их не оставили в покое — их похоронили за пределами кладбища, в тихом углу под старым дубом. И покой, и гнетущая изолированность одновременно. Вторая мысль была о том, что одну из девушек звали Касси. Он перестал думать о них как о монашках, духах, о деле. Теперь это были «девушки», кто-то с личностью и жизнью, отнятой у них, и это делало все только более сложным и пугающим. Он барабанил пальцами по рулю. Ему чуть за сорок лет, он припаркован на заднем дворе больницы перед черным ходом. Он ожидает, пока из него выйдет его брат, его подруга, один определенный раненый ангел, с которым у него более чем неоднозначные отношения и демон — и он гадал, когда его жизнь превратилась в такую катастрофу, что он едва не разваливается на месте так, будто ему снова шестнадцать, и он с отцом на пути к мотелю, ожидая приговора. Разрываемый между тем, чему научил его отец и всей его работой над принятием самого себя, он едва сдерживался от того, чтобы не потянуться к радио. И не начать напевать Металлику. И не барабанить по рулю. Чтоб тебя. Похищение Каса из больницы определенно не должно так на нем отражаться, но они имеют то, что имеют. Дело определенно не в похищении самом по себе, но о маленькой лекции, которую им рассказал Кас на больничной кровати — со сложенными руками и опущенным взглядом, пристыженный, измотанный и болезненно очевидно человек. Обычный человек, из-за Дина. Потому что он не мог держать собственный яд при себе, он должен был коснуться самых близких к нему. Подловив себя на том, что он начинает напевать себе под нос, Дин в целом был не против небольшого отвлечения. Спустя буквально секунду, тяжелая дверь черного хода распахнулась, и Дин напрягся всем телом на водительском сиденье. Первым вышел Сэм, рука Каса перекинута через его плечо, сумка бьется о его колено — то ли медикаменты, которые они вовремя прихватили на выходе, или одежда Каса, что-то одно. Затем Эйлин. Рука на поясе Мег, поддерживающая. Мег трясет. С каждым шагом все больше заметна струя крови из ее носа. — Что за… — начинает Дин, как только задняя дверь закрывается и Кас неловко устраивается на сиденье. За ним Эйлин и Мег. Сэм падает на пассажирское сиденье и отрезает: — Отъезжай! Поэтому, Дин едет.