Сатори неполноценного человека

Иногда Дазай просыпается, чувствуя, будто захлебывается мутной горячей водой. Пальцы судорожно мечутся по постели, сжимают ткань старой растянутой футболки на собственном теле, и он медленно успокаивается. Тёмная комната душит, тени бродят по углам, разбросанные по полу вещи напоминают вспоротых и выпотрошенных чудовищ прошлого — чёрный плащ и пиджак, белая, с пятнами крови, рубашка. Их давно уже нет. Только серая, тонкая ткань бинтов, как и тогда — тянется от кровати по полу. Дазай не помнит, как пережил эту ночь. В квартире Оды было темно, прибрано, аскетично. Ничего лишнего, ничего, что выдавало бы его род деятельности. На столе у окна — книги. Дазай осторожно касается его вещей — в шкафу развешаны одинаковые темные рубашки. На заправленной постели заметный след — Дазай касается пальцами тёмного смятого покрывала. Может, Ода сидел здесь перед тем, как уйти, и забыл поправить. Пальцы Дазая дрожат. В ванной на раковине дешёвый бритвенный станок — далеко не новый, с забившимися между лезвиями тёмно-рыжими волосками. Поднимая взгляд, Дазай видит отражение в мутноватом зеркале. Глаза темные, покрасневшие. Старый пластырь на левой щеке отклеивается. Ванна чистая, цвета слоновой кости. Поворачивая кран, другой рукой Дазай расстегивает окровавленную рубашку. Одежда падает на пол — грязная, мёртвая, пропахшая кровью и порохом. Ванна наполняется водой медленно — Дазай медленно разматывает бинты на теле. Кладёт на край ванны скальпель, вынутый из рукава — давно прихваченный из медицинского кабинета босса. Дазай чувствует дрожь и усталость — тяжёлую, неподъёмную. Погружение в воду окончательно размазывает сознание. Вода горячая — она мутнеет почти что сразу, смывая с тела пот, пыль и чужую кровь. Скальпель ложится в ладонь, холодным лезвием взрезает в кожу. Дазай смотрит с отвращением на собственное, изрисованное шрамами тело. Тусклый свет лампы на потолке, капли воды на кафеле. Он закрывает глаза, опускаясь с головой в воду. Лезвие скальпеля вжимается в ладонь, Дазай чувствует боль, чувствует жжение и отчаяние — во всём теле, внутри, в грудной клетке и в голове. Прямо сейчас ему хочется, чтобы всё закончилось. Дазай? Вздрогнув, он рывком выпрямляется, поднимаясь из воды — задыхаясь, ещё долго тяжело дышит. Вода стекает по волосам, затекает в ноздри и в рот. Открыв глаза, он видит, как из ладони, из-под воды, вязким красным дымом струится кровь. Не надо, Дазай. Из горла вырывается сдавленный рык. Мутная гладь воды покачивается, преломляя свет. Поднимая руку, Дазай отбрасывает скальпель на пол — кровь маленькими грязными пятнами окропляет кафель. Ему больно на себя смотреть. Больно чувствовать горячее, неуместное возбуждение. «Только не сейчас, только не сейчас, только не сейчас». Губы вздрагивают от бессилия — рука медленно опускается в мутную воду. Сжав губы, Дазай прикасается к себе, как делал сотни раз до этого, но тогда — он не испытывал чувства вины, такого чёрного и огромного, пожирающего изнутри. Только стыд, только странное, вязкое оцепенение. Он проваливается во времени, обхватывая ладонью возбуждённый член, и сжимает, представляя, что вместо его руки — это пальцы Одасаку, это рот Одасаку. Ведёт по рёбрам другой рукой — по груди, по ключицам, сжимает пальцы на своей шее, сильно сдавливая и рыча. «Я так хотел, чтобы это был ты. Прости меня прости меня прости меня прости ме…» В горячей воде ощущения смазанные, удушающие. Он чувствует дрожь, чувствует ядерный взрыв, что разрушает до основания — затем тело медленно обмякает. Порез на ладони всё ещё кровоточит, и кровь смешивается с белым и вязким. Вода мутная, отвратительная. — Прости… меня… Он тяжело, рвано дышит. Вода медленно остывает. Он не вспомнит, как пережил эту ночь. В какой момент почувствовал, будто широкой ладонью кто-то коснулся его затылка. Мне не за что тебя прощать. Дазай распахивает глаза и тут же закрывает лицо руками. Чувствует кровь — на губах, на щеке. И ещё — что-то горькое, отвратительное. Чувствует, как горячо, неконтролируемо текут слёзы. Как ладони сжимаются в кулаки. «Почему, Одасаку?» Мутный свет подрагивает. Дазай долго лежит в ванне, сдавливая пальцами шею, затем долго откашливается, пока на воде не расцветают свежие капли крови. Вода медленно уходит, отступает, словно отлив. Дазай смотрит с отвращением на своё тело. Ему страшно прикасаться к грязной одежде, к рубашке, хранящей чужую кровь и последние в жизни прикосновения. Ему страшно — горячо и необъяснимо. Ему хочется содрать с себя кожу, потому что он никогда уже не станет чище. Дазай? Всё замирает, взгляд фокусируется на кровавой дорожке, стекающей по краю ванны, который он сжимает ладонью. Он встаёт, пошатываясь, вода медленно уходит, омывая его лодыжки. Протянув здоровую руку, он касается широкого мягкого полотенца. Оно хранит запах мыла и живого, разгорячённого тела, которого больше нет. «Я ненавижу себя, Одасаку» Тебе не за что себя ненавидеть. В комнате Дазай наугад берёт одну из тёмных рубашек в мелкую полоску и накидывает на обнажённое тело. Садится на кровати, заторможенно поглаживая складки на покрывале. Сосредоточенно наматывает на ладонь, на запястья и на шею чистые бинты. Ложится, обнимая себя, перебирая между пальцами ткань рубашки, и вжимается лицом в подушку. Рука нащупывает что-то под покрывалом. Ещё не видя, Дазая вздрагивает и замирает. Он достаёт на свет мутной лампы старую растянутую футболку. Она его. Та самая, что он дал Одасаку в день кулинарной катастрофы — когда Ода уронил кусок цыплёнка на свою рубашку. В тот день, когда Ода с Анго единственный раз были у него в гостях. Дазай смотрит на футболку, и губы дрожат. Время становится вязким, будто он тонет в омуте, и тьма, обступающая его — гуще, чем вода. Футболка пахнет древесным одеколоном и немного — потом. Ода так и не вернул её, хотя прошёл почти год. — Почему, Одасаку?.. Прости, Дазай. Он сжимает ткань футболки и неконтролируемо смеётся — и слёзы катятся по щекам. Он замирает, будто чувствуя, как широкая ладонь снова накрыла его затылок и осторожно взъерошила влажные волосы. Прижимаясь лицом к футболке, он смазанно выдыхает: — Правда? Неужели ты… Прости, что так и не сказал тебе. Он засыпает без снов, будто внутри него медленно гаснет свет. Он не вспомнит, как пережил эту ночь. Но запомнит чувство, пришедшее после боли. «В конце концов, ты ведь знаешь, почему я до сих пор жив?» Дазай… Иногда Дазай просыпается, чувствуя, будто захлебывается мутной остывшей водой — и во рту неприятно отдаёт кровью. Пальцы судорожно мечутся по постели, сжимают ткань футболки на теле, и он медленно успокаивается. Сильно сжимает пальцами горло — чтобы прокашляться, чтобы отдышаться. Обмотанная бинтами ладонь медленно опускается вниз и замирает, несмело обхватывая вставший член. — Одасаку… Я… Дазай чувствует легкое прикосновение — будто чья-то ладонь невесомо гладит по голове. «Прости меня, Одасаку». Не надо, Дазай. Я ни в чём не виню тебя. Дазай сдавленно выдыхает: — Я знаю. В глазах мутнеет от нахлынувшего возбуждения — и всё тело будто насквозь пробивает свет. Солнце очерчивает комнату — бинты тянутся от кровати по полу, светлый плащ лежит посередине, брошенный мимо вешалки. Перестав дрожать, Дазай медленно улыбается, ведя ладонью по своей груди, перебирая пальцами ткань футболки. «Одасаку, ты…» Я всегда буду по тебе скучать.