Сатори неполноценного человека

Я решусь твоё имя произнести, Пусть боюсь, что оно прозвучит, Как из уст любовника.

Дазай роняет голову на руки, сидя за барной стойкой в плохо освещённом зале «Люпина». Прикрывает глаза. Один глаз крепко забинтован — с тех самых пор, когда… Как назвал это Мори? Просто глазная инфекция. Он сказал — это выглядит так, словно красная лилия цветёт у меня внутри. Он сказал, это просто образ. Это точно не та болезнь. Той болезни не существует. Это просто конъюнктивит. Дазай помнит, как позже уже не мог, ему просто понравилось — скрывать от всех половину лица, половину несуществующей у него души. Ещё в той, уже далёкой от него жизни — множество лет назад. Лучший штрих, завершающий неполноценность? Дазай не мог, не хотел, не умел останавливаться, и бинты, словно змеи, расползались по всему телу. Цветы жили в нём, никому не видимые, прорастали, подобно шрамам. Если сбросить кожу — ты увидишь, как я гнию внутри? Ты, наверное, и тогда не сказал бы обо мне ничего плохого. Безупречный. А я всё думал, если там, в нашей прошлой жизни цветы умерли вместе с тобой — почему я остался жив? В прошлой жизни он ждал, когда Ода спросит — что же там, под бинтами. Но Сакуноске всегда был чересчур деликатным. У Дазая не хватало решимости сократить расстояние до нуля. Он и так позволял себе слишком многое. Он смотрел. Прожигал Оду взглядом незабинтованного глаза, и это было сродни самому интимному в жизни прикосновению. Он помнил, как Ода принял протянутую руку в тот день, незадолго до. Какими были его глаза. Как горели его собственные — Дазай не знал. Как дрожали его руки — ему впервые было сложно такое скрыть. Будто под кожей шумели цветы, и я слышал в них собственный крик. Дазай долго задавался вопросом — почему Ода не заметил? Или заметил, но не сказал? Дазай больше не мог к нему прикоснуться — до сих пор помнил, как беспомощно замерла его ладонь в воздухе под раскатом грома перед удаляющейся спиной. Как нестерпимо больно ему тогда было. Как после он долго откашливал кровь. И как, в конце концов, ни черта не сделал. Пальцы находят спрятанное в рукаве лезвие, и Дазай медленно успокаиватся. Он останавливался на грани — он терзал себя, но никогда это не было глубоко и непоправимо. Он хотел умереть, но не хотел умереть вот так — в одиночестве, в пустой квартире, сжимая в ладони узкий скальпель — первую вещь, что он забрал у бывшего босса мафии. Он тормозил и рассматривал красные линии, расцветающие на руках. Небрежно вытирал лезвие красным шарфом — последней вещью, что теперь он забрал у Мори. Дазаю не нравилась боль, но он испытывал странное, горькое, отвратительное удовлетворение. Искупление, если можно. Неглубокий надрез вдоль упругой вены на левом запястье — за то, что Ода Сакуноске мёртв. Почему, Одасаку? Симметричный надрез на другом запястье — менее ровный, чем первый — за то, что сам он до сих пор жив. Почему, Одасаку? Дазай бегло улыбается, рвано думая — Куникуду бы позабавило, что он использует свою кожу вместо блокнота? Красные линии надрезов, белые линии шрамов — переломанные, истекающие кровью стебли. Перевернутый идеал. Мёртвый, неизвестный никому язык. Голова болит. Сколько бы таблеток Дазай ни пил, он не мог стереть, вытравить эту ноющую, тупую боль — когда воспоминания из этого и того мира смешивались и захлёстывали, подобно волнам. Неконтролируемый прилив. Болезнь, не имеющая лекарства. Дазай чувствовал, что тонет, метался по постели сотни ночей подряд, глотая воздух и подступающие к горлу слёзы. Будто всползающие к горлу стебли. Каждую ночь он видел — отвратительно чётко — он видел на своей подушке кровь. Он видел. Вот тот зал, где его Одасаку умер. Последний взгляд и последнее прикосновение, которых ему никогда уже не забыть и никогда не заменить новыми. Распущенные ленты бинтов, упавшие за рукой Одасаку, сразу ставшие красными на его груди. Сколько ночей Дазай не видел ничего, кроме этой картины. В глазах плыли красные лилии — тонкие стебли на собственных руках, расцветающие вслед за тонким лезвием. В ту ночь цветы под его кожей умерли. Я почти это сделал, Одасаку. Представляешь? Я и сам тогда почти что умер. Но в итоге и этого я не с м о г. Вот другой мир — единственная возможность, где не его Одасаку выживет. Где он работает в Агентстве и заботится о сиротах. Пишет книгу. Где его наверняка не мучают нескончаемые, вязкие, горькие мысли о ком-то вроде Дазая. Такое «долго и счастливо», в котором Осаму нет места, и это к лучшему. Ведь всё, к чему он прикасается… Главное несчастье друзей Дазая — в том, что именно Дазай их друг. Но он здесь — которую ночь сидит за барной стойкой, совсем не пьет, только смотрит. На гладкое дерево, на горькую жидкость, на белый, мертвенно-бледный ледяной шар в стакане. Потому что это лучше, чем метаться по постели и задыхаться. Дазай роняет голову на руки — потому что очень устал. Он ждёт. До боли в сердце, в груди, во всём теле, до замутняющей сознание тошноты, до привкуса крови у себя во рту. Неконтролируемый прилив. Ещё немного — и он услышит заветные шаги на лестнице. Увидит того, кто одним своим существованием наполняет его жизнь смыслом. Дазай подпирает руками голову — тяжёлую, словно колокол. Может ли быть, что… То, что даёт смысл жизни — даёт смысл и смерти. Верно же? Дазай бросает замутненный взгляд на пустой стул рядом. Ему хочется протянуть руку. Память снова обманывает, сбивает, густо чертит красные линии. Его ладонь замирает, он не хочет больше смотреть — на свои тёмные, отвратительные, мёртвой змеиной кожей спадающие бинты. Колокольчик над дверью звякает, и тишину пустого зала озаряют чьи-то шаги. Дазай медлит, прежде чем обернуться. Пальцы подрагивают, и он обхватывает ими стакан. Делает глубокий вдох. Ты же вспомнишь меня, Одасаку? Поднимая взгляд, чувствует, будто колючие, острые, мокрые, мерзкие кроваво-красные цветы распускаются между рёбер. И стальными ежами проламывают грудную клетку. Ода замирает на лестнице и молча смотрит — в незнакомое, бледное, грустное, жалкое, в другой жизни любимое им лицо. Мозг прошивает видение — кровь красной лилией расцветает на губах незнакомца. Тот рвано, тяжело дышит, на белой рубашке... Эти раны... Это цветы? Дазай, встречаясь с ним взглядом, замирает с полу-улыбкой — закрывает глаза, чувствуя, как по подбородку стекает кровь, будто горькие стебли оплетают его язык. Ода вздрагивает, делая шаг — за секунду до. За мгновение до того, как поймёт, что вспомнил. Ты ведь знал, Одасаку? Ты правда знал? Ода сбегает по лестнице. Дазай чувствует кровь, вытирает рот рукавом. Руки вздрагивают — стакан на стойке шатается, катится на пол и разбивается. Между ними осколки стекла и расколотый кусок льда. И, словно толщи воды, километры чужого прошлого. Ода протягивает руку и прикасается. Дазай сползает со стула, кашляет кровью на его светлый пиджак. Ода держит, прижимая к себе, не говоря ни слова. Повязка спадает с лица, Ода видит слезящийся покрасневший глаз. Это просто конъюнктивит. В горле горький ком. Как сказал тогда Мори? «Прости, Дазай…» Дазай видит странный отблеск в чужих глазах. Видит белую лилию в глубине зрачка. — Одасаку?.. Ода держит его за плечи, не давая упасть. Наклоняется, перехватывая за пояс, проводит ладонью по размазанной крови на подбородке. Застывая, Дазай чувствует жар от прикосновения, слышит голос — как будто из прошлого, из-под толщи воды. Настоящий, знакомый голос. — Я здесь, Дазай. Они встречаются взглядами, и яркой вспышкой боль отступает — лилии вянут — в последний раз.