But it was only fantasy. The wall was too high, As you can see. No matter how you tried, He could not break free. And the worms ate into his brain.
До Фредди доходят лишь слабые отголоски песни. Потом она взглянет на играющего парня. Он пел почти утробно и до того проникаясь в песню, что сам воздух вокруг него решил подыграть музыканту и подпрыгнуть вместе с разрезающими его струнами словно от жгучей боли. Песня пробегается по макушкам и рукам слушателей бешеной собакой и кусает их до душевного кровоизлияния. Певец же не пытается успокоить клацанье ее зубов и распаляется все больше. Уносит себя вместе с распадающимися под пальцами аккордами куда-то в ночной мрак. Фредди еще несколько минут будет цепляться за его фигуру и не находить в ней ничего интересного: он сидит в затемненном углу поодаль от публики, словно совершенно ей не интересующийся. Но шустрый лунный свет наткнется на его силуэт и остановится, точно найдя старое обжитое место. Фредди взглянула на куртку — и все же, у судьбы стоит поучиться чувству юмора. Бармен посмотрел туда же — чуть навалившись на стойку, он пару мгновений въедливо глядел в упор, выискивая причину странной перемены настроения собеседницы. Обнаружив пришитый к куртке музыканта знак, как-то уж очень удовлетворенно усмехнется и с большим удовольствием вбросит новую тему, чтобы нарушить затянувшееся молчание: — Странные они люди, разведчики. Чо их прет-то туда, за стену, вот скажите? Ради этого нужно было так брыкаться, революцию устраивать. Никогда не понимал их. И понимать, наверное, не хочу. Темная эта тема. И они все — люди темные. — Свобода, например. — Чего? — Сво-бо-да, бармен, — наливая украденный у того самого парня-музыканта напиток, та непредвиденно встречается с любопытствующим взглядом, хозяин которого всем заинтересованным видом ожидал пояснения. Фредди же не хотела начинать разговор. Но та положила голову на подставленную под щеку ладонь и с благодушным выражением проговорила журчащим голосом следующее: — Ну, как тебе сказать. За стену не лезешь, живешь себе в своем хорошем мирке, ни о чем не переживая, а этого в один момент становится недостаточно. Некоторым. Душа болит, смысл потерян, а сердце хочет этот самый смысл найти. Или задница. У кого как. Музыка остановилась — пару человек захлопали. Через несколько минут поднялся привычный шум и неразборчивый гул, человек пять, прежде компанией сидевшие у стены, направились к ним. Чуть приунывший бармен тут же отвлекся от размышлений и с наисчастливейшим видом завел разговор с одним из пришедших парней, попутно разливая всем бренди, не жалея ни капли. Игравший песню человек почти незаметно проскользнет через спины людей, дойдет до барной стойки и неловко перемнется с ноги на ногу, после чуть слышно, почти не размыкая губ, подзовет развеселившегося бармена. Казалось, парень был не в духе: прыгающие желваки обрамляли опущенное к полу лицо, огрубевшая рука неосознанно (Фредди была в том уверена) сжималась в кулак до выпирания острых костяшек. Он раздраженно и нервно глядел по сторонам, словно выискивал пути к отступлению — парень точно был готов в эту неспокойную минуту окликнуть бармена зычно и грубо. Но не в этот раз. — Привет, Йегер. Парень сначала содрогнется в плечах и пару секунд совершенно тупо поищет взглядом причину испуга. Когда он найдет хозяйку голоса и обнаружит ее расслабленно сидящей на стуле, сверкнет своими блестящими зелеными глазами, разрезая пространство, и немного наклонит голову вперед. Сдержанно и зло. Как обычно. Девушка залпом выпивает напиток. Она бы, конечно, сказала что-то еще. Точно бы не дала ему спокойно уйти и не стала бы продолжать молчаливо отсиживаться, а он совершенно точно бы не проговорил напоследок невнятные благодарности бармену, поскольку Йегер в силу своего характера забудет о нормах приличий, стоит того отвлечь лишь несколькими острыми словами. И если ей не посчастливилось встретить здесь Эрена, значит, по счастливой случайности он не должен быть одним. Где-то рядом, может, уже высыпаясь в своей кровати, находился его светловолосый друг. Однако у нее есть дело. Важное и безотлагательное, а старые знакомые подождут. С ней, чуть притихнув, все еще сидел Кевин, ворочая стакан из стороны в сторону, как сломанную неваляшку. А потом тот вдруг хлестко поставит предмет на поверхность, точно уронив, и неожиданно слабо проговорит: — Был я знаком с одним парнем, который пошел в разведку по причинам мне неизвестным. Нет уже как полгода — для всех них одна дорога. Впрочем, как и у нас, как и у всех, однако они из двух выбрали короткую да ухабистую. Еще во времена обучения он до последнего повторял, что собирается идти в полицию, что в разведку идут или те, кому нечего терять, или те, кто по своей глупости так думает. А у него, мол, еще голова на плечах есть. — И что же? — А он, кадет с хорошими оценками и большим потенциалом, с сильной хваткой и амбициями вдруг ни с того ни с сего дает присягу командору разведки. Вполне добровольно и до такой степени тот был уверен в правильности своего решения, что после я не замечал ни намека на сожаление. Необъяснимо? Нет. Увязался за девчонкой. — Ну вот. Два мотива уже есть и, по-моему, отнюдь не темные. Смерть из-за любви — сплошная трагичная романтика. Девица хоть красивая была? — Что? А, да. Круглолицая, с большими глазами. Рыжая, к тому же. Не такие, как у тебя. Светлее. — Так она тоже умерла? — Да. Позже, чем он. — Ее убили полицейские? Полупустой стакан на мгновение задержался у лица. Кевин сядет в полуобороте, равнодушно смотря вперед, в одночасье ничего не видя, увлеченно, и в то же время холодно спросит: — Как ты догадалась? В его ушах неожиданно затрещал гулкий женский смех: он, резкий и обрывистый, чередующийся со металлическим звуком открывающегося портсигара, опрокидывает его наземь и отрезвляет не хуже умелого апперкота. Та замолчит, когда толстая сигарета врежется в рот, и глотку обожжет едким дымом. Что-то темное и тягучее, совершенное лишенное формы, выползет наружу и мгновенно обратится недоброй искоркой, язычком пламени прыгающей в глазах. — Я кадет, Кевин. Будущий член разведкорпуса, спаситель человечества, храбрый воин и далее по списку. Мне известно, что после обнаружения силы титана и постепенного восстановления надежды на светлое будущее не только без больших вложений, но и с меньшими финансовыми запросами, правительство не просто взяло разведку на короткий поводок, что было вполне ожидаемо, а выкинуло их на обочину и лишило доступ к минимальным благам, обеспечивающим им существование. Из всего этого следует, что начиная с последней вылазки, проводимой полгода назад, и до сегодняшнего момента у них не было ресурсов организовывать походы за стену, но разведчики, отдать им должное, не теряли время зря. Но это неважно. Тогда твой знакомый и погиб? Полгода назад? Если девушка погибла позже, ее убили полицейские или кто-нибудь из разумных двуногих. Но титанам она не досталась. — Что ж. С тобой нужно осторожнее, — улыбаясь, выпалит он. — Если нечего скрывать, так зачем остерегаться? — ответит та, усмехаясь. Некоторое время они еще позабавятся выпивкой и тишиной внутри головы. Кевин, или же Марек вскоре уйдет, ссылаясь на усталость и появившуюся головную боль. И Фредди, все еще не способная справиться со своей и продолжая блаженно улыбаться, недолго просидит одна.***
Почетное место у окна заняла тихая ночь, прилетевшая в комнату через оконные рамы вместе со слабым холодным сквозняком. Она врезается прямо в зыбкую темноту, опаляемую крошечными пучками света угасающей лампады. Власть теперь единолично принадлежала пришедшей. Самовольно принимала эта ночь иконописный образ женщины, с чьего безразличного лица слетела повешенная глухая ткань: прямо на холодный пол, в ноги стоящему у окна человека. А этот человек был длинным, худым, человек с пальцами-щупальцами. Он одержимо перебирал страницы карманной книги, бесшумно двигал сухими губами: то бессознательно вел монолог с ночью, то вполне осознанно забывался в неразборчивых молитвах. Человек медленно крестится и задерживает правую руку у груди, опускается к полу, и, не отрывая взгляд от окна, левой рукой поправляет слетевшую ткань — опрокинет прямо за раму. Глаза его, застывшие и чуть безумные, слипались, небольшой горб наливался усталостью и придавал мужской осанке вид искалеченного бродяги: на плечах его будто воплощаются все бессонные ночи, полные судорожного шепота и обращенных к ночи рассеянных речей. — Там пришла какая-то девушка. Я пыталась узнать, что ей нужно, но она молчит: немая, что ли? — скажет женщина со сморщенным, необъяснимо пугающим лицом, — Скорее всего, она будет говорить только с вами. Тошнит. — Скажи ей уходить. Уже поздний час. Не сейчас и никогда больше. Не хочу видеть ее. Когда перед глазами плывет благоухающий дым от ладана и пеплом въедается в плоть, тогда и ему самому, отчего-то стоящему в этой крохотной комнатке, ему, терпящему наплывы легкого помешательства, открывается правда: когда-то ранним утром все его внутренности оказались поражены тем, чью природу он доселе постичь и объяснить не мог. Недуг: обжорливый, давящий своей всеоблемностью. Успокаивало, совсем немного, лишь то, что этот недуг, эту постоянную, невыносимую боль испытывал не он один. — Как она выглядит? — Статная и высокая. И платье дорого покроя, отец. Захара бы посмеялся, если бы мог. Честно. После революции многие из ярых приспешников прежней власти приходили к нему, что заведомо считалось не более чем формальностью. Давно не было подобных посетителей, и он, если честно, уже давным-давно отвык от вынужденного лицедейства с обеих сторон. Но он не смеется, потому что она приходит к нему не за исповедью. И он устал. Чертовски устал. — Русые волосы и светлые глаза. Легкое синее платье, представляете? В такую погоду? О да, Захара представляет. Он смутно представляет ее стоящую в неуместном платье у церковного камина, чувствует, как та опаляет своим холодом черные своды церкви и растворяется в своем духовном не-присутствии. Варится в собственном соку и нехотя всматривается в жизнь, которой не хочет принадлежать. Статуи приняли бы ее такую, не сопротивляясь. Женщина отходит в сторону, дает проход и бесцеремонно лишает священника выбора. — Я не подхожу близко к поздним гостям и могу ошибаться, но, кажется, у нее на руке кровь. И Захара пойдет, когда поправит вновь спустившуюся ткань. Обязательно пойдет. Ему просто нужно время. Обращенный к ней лунный свет капризничает, оттого оставляет гостью сидеть в полутьме. Луч же украдкой обращается к старинным статуям, напоминая пришедшей об их святости-черствости, ожидая то ли поклонения, то ли неожиданного возникновения желания спастись. Святые не могут иначе. Она стояла посреди безликого камня, вслушиваясь в звуки, издаваемые застрявшим между настенными плитами жуком. Ее фигура не движется, и кажется, будто женщина мертва. Ее цепкий взгляд опускается к низу статуи и замирает на мгновение. Наверное, ждет осмысления. Жук вырывается из вакуума и мрака, погружаясь в иную полость ночного города, внимая для себя новые данности. Жизнь покидает это здание с его последним взмахом неокрепших крыльев. Под белой статуей святой Марии женщина увидит россыпь темно-красной крови, вьющейся темными кружевами погребальной простыни. Кажется, что жидкость поглощает свет и заставляет женщину продолжать смотреть, не отрывая глаз. Смотреть и механически вдыхать вмиг потяжелевший воздух. Она глядит вверх - одежды на Марии, освещенные белым светом, катятся во тьме венчальными тканями. Раз — вдох. Два — выдох. Три — и времени нет. Захара, немного подождав у входа, быстрым шагом направляется к ней. — Госпожа Леру?