Ловите нам лисиц, лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвете Песн. 2:15
За три года до того, как все пошло прахом.
Черное небо постепенно заливалось клубящимся свинцом, и с мелкими каплями дождя опускался на промерзлую землю морок. Холод резал горла пассажиров небольшого парома. Кажется, что он потерялся среди густого тумана маргинального мира: судно плыло по реке, осторожно минуя спиральные меандры, как неспокойный дух плутает между жизнью и смертью. Единственный ориентир, напоминающий о принадлежности парома миру живых, — смутно виднеющаяся вдалеке стена Роза, поглощенная пологими холмами. К ее горлу подступает тошнота. Сквозь поверхностную дремоту неприсущее здоровому организму ощущение вяжущей тяжести в животе вынудило приоткрыть ослабленные веки. Поворот на бок, к пространству, вобранное пылью. Колючий ком разрастается и выкручивает в ней потроха с каждым неосторожным захватом смердящего воздуха, от чего боль, сосредоточенная в низу живота, стремительно распространяется по телу, заставляет сжиматься ребра чуть ли не до разрыва легких. Добирается до основания органа. Добирается — и останавливается, ведь сбивчивое дыхание прекращается. Она вспомнила. Холод, бессвязность восприятия и чужой запах, вбивающийся в почти не дышащее горло. Мрак, постепенно накрывающий ее с головой. Чужой запах, отрешенные глаза и пульсирующий член в ее животе. Вспомнила. Забыла. И посмеялась. «Хорошо. Значит, меня изнасиловали». Неожиданный для нее самой смешок, пущенный в пустоту комнаты, помог отринуть последние крупицы желания остаться в зимней холодной тоске. Единственная надежда сохранялась в наступлении весны. Но глаза, долгое время смотрящие на косую тень от козырька, вдруг убегают от искаженного мира в витражных стеклах. Ее разум не намеревался растрачивать драгоценные силы на поиск спасения в наступающей поре года. Поэтому так не хотелось выходить наверх. Вообще ничего не хотелось. Она ощущала, как с каждым подергиванием мышц, те противились ее воли и обращались в поврежденный и оттого невыносимый груз, от которого хотелось избавиться за ненадобностью и с концами. Хотелось мычать. Но она училась захлебываться правильно и брать пример с нормальных людей — ее отчаяние наставало тихо, стремительно проходило и было уподоблено тем купцам, что тратят богатство без единого сожаления. Девушка откинула одеяло. Струя спертого воздуха смешивается с запахом скисшего молока и образует новое зловоние, что вбивается в ноздри, церусситовой пылью оседает в горле. Худощавые руки протирают темные глаза, заслезившиеся от гадкого смрада мелкой комнаты и пропитанного мочой покрывала. Приступ брезгливости вылился в попытку встать - колючий холод и духота обдают бледные ноги. Она опускает пустой взгляд и замечает: на коже бедра нелепым узором ветвится разбросанная краснота. Она вскидывает голову. Привлекательное и безразличное лицо в отражении зеркала, повешенного напротив кровати, мешает осознать, что тело похоже на голодающую плоть пьяницы. Оно, худое и болезненное, наполненное той же квашеной гнилью, что и терпкий окружающий воздух, глодающий предметы в темном помещении, точно случайно разлитая вода, сгрызающая металл. Все же, одеяло можно было поменять, в отличие от тела, ведь бремени не выбирают. Тупое колочение изнутри бьет по разуму, и кажется, что череп уменьшается в размерах по мере усиления головной боли. Боль - кошки, скребущие по мозговым тканям. По легким. По стенкам влагалища, выскребая оттуда засохшую кровь. Луч пробежался от верхней деревянной панели на стене и остановился на нижней полке шкафа. Заходящее весеннее солнце дало о себе знать патетическим жестом, который не подходил знойной атмосфере пыли, серости и мочи. Искрящийся свет пробивается через грязь и уползает от нее, боясь поглощения. Девушка идет за рыжим лучом, бросающим свой последний отблеск на дубовый стол. Пару мгновений она продолжает смотреть на тусклое дерево, не ожидая чего-то определенного. После берет исписанную бумагу, лежащую на столе. Свое письмо. «Армину Арлерту от Фредди Г. Первым делом мне хотелось бы выразить свое огорчение. Как после всего случившегося, ты все еще не удобряешь еду для скота и верен идеалам разведки? Естественный отбор, видимо, закончился на вас с Йегером. Все же, я довольно расстроена из-за того, что мои предположения не оправдались. В ответном письме, будь добр, напиши о сожалении в своем выборе. Я кажусь взвинченной и уязвимой, но, пожалуйста, позволь мне позлорадствовать. Успешный исход ваших политических махинаций меня не только порадовал, но и удивил. Последнее, конечно, очевидно. Большое вступление, но в сущности бесцельное. Все, что мне интересно знать — как дела у вас и у разведки. Если удосужишься ответить, я объясню, почему вдруг захотела прервать негласное игнорирование, проявить инициативу и написать первой. Пока остановимся на том, что Эрен был прав, и мой характер не позволил наладить крепкую дружбу с людьми, посему сейчас нуждаюсь в хорошем и терпеливом собеседнике. Но Арлерт, честное слово, нужно ли вообще заигрывать подобными фразами. Думаю, ты догадался с первых строк, что мне нужно. P.S. Забудем прежнее. » Она еще раз пробегается своим туманным взглядом по бумаге, пытаясь ухватиться за что-нибудь: понять причину, что подвигла ее купить у того старика-мошенника механическое перо, вспомнить, из каких задворок появилась пожелтевшая бумага. Старая, пахнущая ржаным хлебом, почти что разваливающаяся под пальцами. Но состояние бумаги, как и нормы приличия, ее не заботили. И важным для нее было иное: для чего, зачем, и как это вышло. Но причинно-следственная связь ускользала от разума и окончательно пропадала на моменте упрощения своей же поведенческой цепочки. Продолжать мучать чахлый разум дело вовсе не для нее. Она написала письмо старому товарищу, потому что Фредди Гинзберг решила перевестись в разведку - как нельзя просто. Вывод, не объясняющий ничего, кроме порядка действий. Его простота граничит с отчаянием. Почти перебирается за рамки ее формального контроля, будто кто-то управляет ее утраченной волей — не она сама. Взгляд останавливается на помятой бумаге и машинально, уже без единой мысли в голове, она осторожно распрямляет ее. Раз, и вмиг бумага в ее руке превращается в комок — он ударяется об тонкую стену и попадает точно в середину коробки, стоящую здесь в качестве мусорки. Губы сжимаются в тонкую линию. Еще. Что-то еще. Где-то в комнате лежит черное, поглощающее тусклый свет пятно — центр мира с сужающейся к нему перспективой. Перчатки. Кожаные, стертые на пальцах, потрескавшиеся на сгибах, лежащие на полу так кстати перчатки. Фредди распрямляет плечи. Почти догадывается, почему вдруг голые руки стали для нее малозначащей вещью, а белое и уродливое оказалось настолько неважным, что это безобразие не захотелось прикрыть черным и старым. Взгляд опускается на руки, и нос недовольно морщится: тонкая кожа на пальцах покраснела больше обычного. «Снятие с меня перчаток заняло бы время. Бессмысленный поступок. Нет. Не он. Я не могу вспомнить действия, связанные с моими руками. На них ему было плевать. Похоже, чуть позже их сняла я», — очевидная мысль пронеслась в ее голове. Ноги переплетаются и несут ее ближе к обрамленному темным дубом зеркалу, но пустой взгляд все прикован к окну. Марионеточные руки перебирают спутавшиеся пряди, утопают в расплавленной меди и щекочут зардетые от прохлады уши, задевая торчащую ключицу правого плеча. Но что-то случается: черные глаза отлучаются от постной картины за окном и подмечают ветвистую трещину, которая из деревянной оправы пробирается прямо к бледному лицу и разрывает его на части: в драные ошметки превращается некогда цельное и завершенное. Брешь между зеркальными пазлами обращается в пропасть и обретает характер необратимости. Левый глаз съезжает вниз, рот уползает в бок. Все перекошено, разбито, неполноценно. Мерзкое зрелище, потому что разорванное отражение должно казаться таковым. И ведь недаром люди с древних времен боятся разбитых зеркал. Уголки губ поднимаются вверх. Тяжелая дверь хлопает в коридоре, девушка останавливается и ждет. Воздух уже другой, и воздух — жжет. Фредди судорожно выдыхает отравляющую гарь. Непроизвольно сжимаются ее ладони, исчерчивая на кожаном пространстве несколько грубых линий. Внутри рождается смутное беспокойство. На минуту, только на минуту ей показалось, что душа, собранная в легких, сжалась до размера песчинки, до неправильного восприятия себя и мира вне этого понятия: до воздуха, прожигающего ее. Но тревожное смятение прольется водой между пальцами: ей осталось приспособиться, принять все к сведению и перетерпеть головную боль. Чтобы все вернулось на свои места. Всего-то. Но ей помешали. Опершись на стену, почти в самом конце длинного коридора стоял человек. Ее комната была расположена где-то там же, а разум все требовал продолжения. «Видимо, это он». Фредди глядит на долговязую фигуру недопустимо долго и словно хочет, чтобы у мужчины не осталось никаких сомнений по поводу ее осведомленности: она знает, помнит, догадывается, кто сделал это с ней. Но настороженность на своем лице и неосознанная попытка разглядеть черты чужого — всего лишь тактические ошибки, которым отчего-то не хочется противостоять. Она холодно смотрит в рыбьи глаза, пока не опустившиеся к полу, как на живое воплощение рока. Не ощущает чужого превосходства, ведь вся грязь осталась в нем и не смешалась с ее собственной. Не тот сорт. Его взгляд расчерчивает фигуру над половицами, бешено скачет над впалостями между досками и метается к железным жердям, небрежно наварным к стене, спотыкается о них и возвращается в начальную точку. Лицо уже прикрыто капюшоном, но та его часть, которую она успела разглядеть, кажется не изуродованной мыслями. Физическая сила скрыта под плотной тканью плаща — неудачная маскировка небрежного человека. Нервозное поведение, неконтролируемость взгляда и утомленный внешний вид выдают в нем сверх меры накопившееся волнение. До того явное, что Фредди позволяет себе тихий гортанный смешок. Кто-то толкает плечо человека и отпускает неприятное замечание. Человек с рыбьими глазами продолжает свой ритуал с половицами, не замечая или не желая замечать раздражение незнакомца. Реакция на внешний мир практически отсутствует. Но в своей реальности он поглощен нетерпением и страхом, наложенными на его сознание железной крышкой. Конечно, это ухудшает видимость — из-за отсутствия света и ориентиров он больше не способен двигаться в нужном направлении. Растерянный человек бродит в темноте и петляет по бесконечным запутанным коридорам в панике, не осознавая своей совершенной ошибки. Так в чем виновата она? «В том, что должно произойти». Человек удосужился показать свое лицо назойливой мухе: она стоит над его плечом и думает, что простого глумливого комментария недостаточно. Тучный мужчина вернулся назад, и, обрекая несчастного на раздражающий разговор, продолжил сетовать: — Вы, дорогой мой, даже не отошли после моего замечания. Не понимаете, или дурости много? Вам плохо? Так зачем на паром сели, всех заражать вашими болячками? Вы слышите меня? — Прошу прощения, сэр, какие-то проблемы? Голова опустела в тот момент, когда слова сорвались с ее рта. Человек поворачивается к ней, слегка откинув нависшую ткань, чтобы рассмотреть пришедшую, — этого было достаточно. Его глаза чуть более взволнованные, чем были пару минут ранее. — Перед вами стоит член военной полиции в гражданском, и я буду рада ответить на ваши конкретные вопросы, сэр. — А ты еще кто такая? — Человек, неравнодушный к ситуации или наверняка девушка, которая сейчас говорит с вами. Это имеет значение? — Настроенный на низкий баритон голос и неожиданное вторжение чужака на территорию взаимодействия двух человек оказывают нужное влияние. Затейник потенциальной ссоры еще не успевает обработать услышанное, как Фредди начинает парировать самой себе, — И, кажется, я пояснила, с кем вы имеете дело. Попросите объяснить еще раз? Или, может, представить доказательства? Находилась бы эта троица в парке, мясистый мужчина плюнул под себя и не заметил бы, как в порыве раздражения он размазал свою же слюну по подошве. Теперь ему пришлось обходиться резким разворотом, как бы невзначай затронутым плечом человека в плаще и гневным взглядом в сторону девушки. Она же расслабленно стоит около железного жердя, не спуская с мужчины в плаще взгляд черных глаз. Фредди наблюдает за толстяком: мужчина задержался около бара, рывком рассмотрел стоявший в ряд алкоголь и тут же прошел мимо них по черной от копоти лестнице. Девушка поступила так же: недопустимое пойло для одного, и человек с рыбьими глазами для нее — для них всех есть этот быстрый торопливый взгляд. Человек теперь стоит прямо, почти не шевелясь, подставляет и свету, и Фредди свое трупное лицо. А в пустоте глаз что-то оживает и наполняет свободное пространство своей отравой. Страх. — Не обращайте внимания. Люди, которые не видят ничего странного в трате времени на такие мелочи, наверняка не позволят себе лишнего напитка далеко не по причине быстрого опьянения. Рваная улыбка на его лице казалась погрешностью, которую устранять не хотелось. Его облик будто бы разваливается под давлением неподходящей поврежденному механизму эмоции, однако Фредди уверена в честности этого разрушения. Или разоблачения. — Как вас…? — Тина. А ты? — Кевин. Ты действительно из полиции? — Нет, что ты. Это удачный блеф. В наше время полицию боятся больше, чем ненавидят. В особенности она пугает любителей надоедать своими комплексами нормальным людям. — Не иначе? Может, все же, недолюбливают? — сдавленный голос говорит до того тихо, словно пробует почву, боясь провалиться. Кевин имитирует легкость, добавляя широкие жесты и полностью обнажая голову. Наверное, думает девушка, ему не впервой лицедействовать и простодушно верить в свою игру. — Некоторые иначе. Например, дураки. И, по правде говоря, у меня не было плана на случай, если он останется докапываться до истины. До меня, то есть. Поэтому, к твоему счастью, я дура не меньше. — Твоя глупость пришлась как раз кстати. Действительно, к счастью. Так, все же, почему я заслужил твое спасение? Фредди больше не замечает страха. Глаза Кевина все еще судорожно бегают по ней, но теперь без явного беспокойства: они постепенно застревают на лице девушки, подмечают располагающую к себе беззаботную улыбку. Мужчина успокаивается и думает, что ей ничего не известно. — Ты действительно дерьмово выглядишь и плохо себя контролируешь. Еще одна реплика, и кое-кто был готов научить его хорошим манерам сомнительным способом. Как думаешь, позволила ли мне моя совесть допустить такое? — Иначе говоря, я выглядел настолько жалким, что беззащитная девушка решается встрять между потенциальной дракой. Боюсь, теперь возникнут проблемы уже с моей совестью. Они идут по затемненному коридору и ловят световые полосы, бегающие то вниз, то вверх по двигающимся фигурам, освещая каждую часть их тел и делая их более явными на фоне плотного коридорного мрака. Походка Гинзберг сливается с притворной женственностью, но солдатская выправка нанесена на ее физиологию рабским клеймом. Проскальзывающие движения из военного строя, передвижение ног согласно четкому счету, резкий разворот к тому, кто чуть повышает голос — встроенные в твое бессознательное элементы беспрекословного алгоритма. Остается лишь безропотно тому подчиняться. Походка может сказать о многом – если имеешь дело с людьми такими же, как и ты сам. Кевин шел с ней в ногу, не отступая от ритма Фредди даже в момент полного погружения в разговор, в минуту расслабления от осознания своей безнаказанности и даже тогда, когда света узкого помещения не хватало на то, чтобы как можно тщательнее рассмотреть китчевую обшивку давящих стен. Шаг — левой. Два — правой. Не нужно строй нарушать. — А ты мнительный. Я и не думала, что мои благородные мотивы могут восприниматься так. Что мне до твоей совести? Обидно, знаешь ли. — Могу купить выпивку в качестве извинения. — Ладно, Кевин. Но знай: с моей обидой ничего не сравнится, поэтому одного напитка будет недостаточно. «Конечно». Фредди чуть замедляет шаг. Она поддается дрожащему импульсу ускорить момент выжидания, поэтому та смотрит вперед и мысленно кивает появившейся идее, давая себе разрешение на ее исполнение. Он идет впереди и не смотрит на нее. Теперь можно. Она приоткрывает внутренний карман куртки и достает оттуда сложенную бумагу, на которой расположились потертые надписи и четкий портрет. «Марек Сент-Илер. Подозревается в преступлениях против человечества. Награда — 500 золотых монет.»*****
Много ему не нужно. Лишь чистоту вокруг да горячий чай, а не это все, Смит. Свеча догорела и давно испустила весь дым, и глаза Леви понемногу свыкаются с довлеющим мраком маленькой комнаты. Постепенно он начинает различать нечеткие очертания кровати и массивный шкаф, стоящий позади нее. Так он думает поначалу. После нескольких минут бесцельного глазения в темноту он вспоминает: кровать была переставлена на правую сторону от окна дня два назад, а шкаф, который занимал половину пространства и являлся раздражающим бельмом на глазу, по его же просьбе (читать: приказу) был убран в комнату одного отличившегося солдата. Скудное воображение придает реальности незыблемость ее составляющих. Сколько он так сидит? Пять, десять минут? Час? Он точно помнит, что закончил упорядочивать документы точно в то время, в которое планировал. Если Эрвин не пригнал кого-нибудь за стопкой бесконечной бюрократии, накинутой на шею Аккермана виселичной веревкой, значит, не прошло больше получаса. Надо снова поднять вопрос о замене заебанного солдата на квалифицированного секретаря. Но Смит, к великому сожалению капитана, не доверял никому. Его комната находилась ближе всего к кабинету Эрвина и дальше всего от главной и бурлящей, насколько возможно в таком месте, жизни. Одиночество здесь слышится как никогда ясно, и как нигде оно обладает надоедливой липкостью, свойственной ощущениям этого рода. Точно приторная до горечи, тягучая и отвратительная карамель. От пресыщения тошнит, возможность заменить ее на нечто более питательное — утрачена. Но вкус, стоящий комом в его горле, гораздо больше походил на остаток сладковатого шлейфа, который в коридорах подземных этажей здания источали мертвецы: всегда разные и одновременно неизменные. И были они такими же тихими, такими же отвратительно сладкопахнущими, как и та тягучая смесь одиночества, что незаметно откладывалась в Леви бесформенной массой и доходила до бессознательного, коверкая изначально кривое и неправильно сросшееся. Такими же тихими, пустыми, не беспокоящими ни самих себя, ни кого-то бы еще. Одиночество давало о себе знать особенно тогда, когда растущая луна выглядывала из-под оконной рамы и пробегалась по темному затылку сидящего спиной к ней мужчины, освещая небольшое помещение своими блеклыми лучами. Под определенным углом, с нужным освещением все виднелось куда лучше: и отсутствие шкафа, и передвинутая кровать, и раздражающие полосы пыли с уставшим светом между ней, и грязь на стенах, и на опускающемся потолке, на кровати, под кроватью, около кровати, и за ней, где должен был находиться не вовремя убранный шкаф, слишком светлый, слишком требующий-большого-ухода и забирающий-зыбкое-уже-не-его-время. И он, фигура с рваными обглоданными очертаниями, сидел среди этой эфемерной вони, всматривался в нее, ощущал ее на сгибах кожи, понимал ее суть и и становился частью этой сути, неосознанно соглашаясь быть пазлом фрески лунного света, пыли и места, пустого и нелепого, там, где должен был находиться шкаф. Нужно сходить в душ. Леви понял. Все это время он смотрел на нечто белое и яркое, лежащее в центре комнаты: оно отталкивает от себя наступающие грязь и тьму из-за неспособности раствориться в ней и стать частью мрачного покоя. Иные состав, плотность и суть, не подходящие под консистенцию черной смеси. Поэтому это нечто выбивается из антуража педантичности. Скомканная ткань, как он увидел чуть позже, не стоила его внимания. Но разрушение порядка, хотел он того или нет, слишком вызывающее действие для того, чтобы оставить все, как есть. Странную дилемму прерывает стук в дверь. — П-прошу прощения. Низкорослый солдат стоит от дверного проема чуть дальше, чем было необходимо, и по известной причине чуть дольше молчит, чем хотелось уже самому капралу. — Можешь не утруждаться. Пришедший наверняка был одним из поставленных дежурных, не спавший как минимум сутки и каким-то образом попавший на глаза Эрвина, когда бедолага возвращался из ближайшей смотровой башни в свою комнату. Иначе Леви не мог объяснить, почему солдат продолжает смотреть своими пустыми бездумными глазами сквозь него, ожидая того, чего произойти не должно. — Что-то ещё? — Командор просил… — Повторить ещё раз? Дверь захлопывается перед его носом. Как посчитал Аккерман, действие оказалось в достаточной степени прямолинейным и очевидным, чтобы лишний раз не утруждать его уставший разум работой. Как снисходительно. Леви стоит перед дверью — шагов не слышно, но он улавливает человеческое… движение, дыхание, нервозность. Солдат все еще здесь. Он хватает перевязанные красной нитью небольшие пачки документов, распределенные по незатейливому примеру. Леви все еще чует движение за дверью. Дверь открывается. Никого нет, и, наверняка, не было. — Показалось. Аккерман почти верит в предательство своих инстинктов. Но это, на самом деле, было неважным. Важно вот что: Леви ждет интересный разговор.