Неудовлетворяемый

Айли набралась храбрости ехать к Сольджуну только когда всё уже было решено. Из главного офиса дождались ответа – он был положительным. Икута Тома, похоже, тоже не старался препятствовать переводу так недолго поработавшей у него сотрудницы, слишком много с ней было забот и хлопот. Здесь, в Японии, нельзя было действовать прямыми и неприкрытыми методами, это воспринималось, как грубость. А грубость не уважали даже в якудза, людях, несущих смерть тем, кто вставал на их пути и как-то не устраивал. Объяснить приезжему, что такое права в рамках их японского общества было трудно. Если на Западе люди чувствовали себя равными – в первую очередь перед законом, а оттуда и во всём остальном, то на Востоке ты мог быть равен лишь с теми, кто занимал твою ступень: возрастную, социальную, экономическую, половую. Одинаковое влияние закона ничего не меняло, общество сохраняло свои традиции и регулировало порядки слежкой за нравами. Конечно, можно было вырядиться хоть в клоуна и поехать демонстрировать свою придурковатость на Харадзюку*, но даже для таких чудачеств отводилось специальное место, за пределами которого чудачить было некрасиво. Сольджун открыл после первого звонка, предчувствуя, кто это может быть, тем более Айли ему писала, что заедет, когда будет время. Он недавно проснулся – солнце недавно село – и успел привести себя в порядок. Девушка впервые увидела его не в кожаных, а обычных спортивных штанах, хотя это не отняло у него очарования. - Привет, - улыбнулась она за порогом. - Привет, проходи, - отступил он гостеприимно. - Да я ненадолго… - Сольджун почувствовал, что заготовленные ею слова его не порадуют. - А как же выпить чаю? – постарался он не показать своих эмоций и тоже улыбнулся. - О, ну от этого отказаться невозможно, - сдалась Айли и, скинув сумочку, отложив зонт, который отряхнула перед входом, стянув модные ботильоны на квадратном каблуке, прошла за гипнотизёром на кухню. Повсюду в квартире расположились элементы японского искусства, на которые она не обратила внимания в прошлый раз. Вот нэцке, вот стоит манэки-нэко**, на стене висит маска театра Но. Вход в спальню в конце коридора закрывали три полосы чёрного норэна, объединённые рисунком общего иероглифа. Сольджун любил эту шторку и привёз её за собой из Сеула. - Ты какой чай будешь? – отвлёк золотой Айли от осмотра помещения. - Всё равно. Мне без разницы. Я всепьющая, - просияла она. - Это касается только чая?.. - Ну, если у тебя есть винишко или шампанское, то я и это могу, - присела она за стол. - К сожалению, этого нет. Я вроде как непьющий совсем… был. - Был? – переспросила журналистка. - Да… так получилось, что нарушил свои правила. Но мне не очень понравилось, так что думаю вернуться к прежнему образу жизни. К жизни трезвенника. - Но не праведника? – приподняла Айли брови. То, что переломило бы её желание свободы тогда, на утро после их ночи, сейчас бы уже ничего не решило. Но тогда ей хотелось слышать о любви и долгожданном стечении обстоятельств, а не выражения сомнений и раскаяния на лице Сольджуна. Он по-прежнему оставался тем, кто не знал, будет ли ему дороже любовь, чем он сам. Поэтому и Айли больше не хотелось ставить любовь выше себя самой. Почему, когда мужчины своё дело ставили на первый план, то ими восхищались, а когда женщины – то им крутили у виска? Да пошло оно всё! Если есть дамы с таким менталитетом, что им надо сидеть за мужской спиной и служить его тенью, не отсвечивая, восхищаться тем, какой у неё герой, когда сама она просто приложение – их право. Айли такого больше не хочет. Надоело. Сольджун долго смотрел на девушку, не зная, что сказать. Какой из него праведник после того, как он переспал с женой другого золотого? А ещё он вор и, временами, убийца. Обманщик и фокусник. Его рассуждения о собственном быте были восприняты Айли как нежелание признавать, что он никогда не изменится и останется бабником. Каждый, как водится, думал о своём и интерпретировал молчание так, как подсказывало сердце. А оно не всегда давало верные ответы, чаще чувствуя, но не понимая. Журналистка решила не дожидаться ответа: - Я всё хотела у тебя спросить. Мне интересно, правда, после того, как я пожила в Токио почти месяц. Как ты умудряешься чувствовать себя здесь свободным? Просто… ну… как?! - Как? Не знаю. Я просто не чувствую себя несвободным. - Но… тут же всё время всё нельзя! - Да нет, всё тут можно, просто надо знать, где, когда и с кем, - ухмыльнулся Сольджун. Айли опять подумала, что он о своих девицах и проститутках. Золотой подумал о тех воровских и бандитских связях, которые наладил за годы обитания в Японии. Вот, с тем же Ютой. – А для этого надо пожить подольше, понять и привыкнуть. - Я вряд ли смогу, - покачала головой Айли, опустив её. – Я уезжаю. Сольджун на миг замер, потеряв дар речи. Он предполагал, что девушка попросит ещё время, скажет, что ей надо подумать, что с Ёндже какие-то незаконченные дела… А что, если она возвращается к мужу? - С Ёндже? – не удержался от вопроса он. - Нет. Мы с ним развелись. Я по работе уезжаю. В Индию. - В Индию? Далековато… - Сольджун почесал затылок. – И… это командировка? - Да, но я в ходе командировки переведусь обратно в сеульский отдел, буду там штатным сотрудником, которого будут посылать в разные концы мира. Не хочу сидеть на месте. - И надолго ты в Индию? - Да как пойдёт. Я предполагаю, что туда придётся ездить регулярно, собирать материал, возвращаться и работать над ним здесь. Редакция вряд ли захочет постоянно оплачивать заграничное проживание своих журналистов. - Значит, ты туда… Я думал, что ты останешься в Токио, - тихо сказал он. – Когда я услышал, как ты говоришь по-японски, я подумал, что это судьба… - А это был Ёндже, - делая вид, что ничего серьёзного не обсуждается, хохотнула Айли, - он научил меня. Помог выучить. - Значит, в Токио ты остаться не можешь… - повторил ещё раз, для себя Сольджун, стараясь уложить в голове, что ничего не получится. Что любовь, которой он хотел поддаться, отказывается от него. Стало быть, его холостяцкая житуха всё же предопределена каким-то роком? - Могу, Джун. Проблема именно в том, что я могу тут остаться. Я могу остаться где угодно, как и всякая женщина. Мы способны отказаться от всего, чтобы оставаться там, где нравится мужчине. А вот обратно почему-то это не работает. Если я влюблюсь в Дели или Бомбей, и пожелаю там остаться на всю жизнь, кто ко мне туда приедет? Ты? Ёндже? Ни тот, ни другой. И это меня не устраивает. Если любые продолжительные и серьёзные отношения должны строиться и сохраняться только ценой ущемления женщиной самой себя – мне это не по душе. Я тогда обойдусь и без этого. - Я… даже не знаю, что и сказать, - растерялся Сольджун. – Я прежде об этом не думал, не видел всё с такой точки зрения. Может, я патриархален, если воспринимал существующее устройство общества как норму? - Скорее всего, - пожала плечами Айли. - В разговорах с Ютой мне казалось, что я проклятый либерал и феминист, а оказалось вон оно что, - усмехнулся Сольджун. – Поистине нет пределов ни восприятию свобод, ни восприятию ограничений. - Как и всего остального, - вздохнула Айли. – Даже равенство каждый представляет по-своему. Для кого-то это разделение на мужское и женское, для кого-то стирание границ между мужским и женским, а для кого-то абсолютный индивидуализм. Прогресс делает мир таким сложным, а ведь должно было бы становиться проще… - Думаешь, раньше проще было? - А то! Украл – руку отрубили, не понравился вельможе – голову. За измену мужу раньше тоже, кстати, смертная казнь была, насколько бы мне было проще, а? Казнили бы и дело с концом, а вместо этого бегаю, разбираюсь, осмысляю что-то, ищу себя, оправдываюсь и жду, когда утихнет чувство стыда. Мучаюсь и страдаю. И это называется достижением гуманизма! Милосердие. Как будто бы человечество научилось откладывать проблемы и прятать, а решать – нет. - Потому что оно не научилось их не создавать. Человек тысячелетиями стремится изменить мир, вместо того чтобы изменить себя. - Ты прав. Если бы каждый следил за собой… - Айли приняла чашку чая у Сольджуна, и сокрушенно помотала головой: - Но я пыталась за собой следить, правда, я… - Ты передо мной не должна оправдываться, пожалуйста. Я тебя понимаю, - гипнотизёр подумал, как это прозвучало, и засмеялся: - Не в том смысле, что я такой обалденный и как можно было мне не дать. Но и в этом тоже, конечно, - пошутил он. Айли улыбнулась. - Если бы я была ещё вдобавок выпившей, это бы тоже было смягчающим обстоятельством? - Не знаю, возможно. - Но я была трезвая. – Журналистка покачала головой. – Я всё пытаюсь понять, а простила бы я Ёндже, если бы он изменил мне? Что бы я испытывала? И знаешь какой вывод получается? Я не могу уже дать честного ответа, потому что в голове засела мысль: «Раз он не простил, то и я бы не простила!». А если бы он простил, я бы тоже сейчас сидела и думала, раз он такой добрый и хороший, то и я бы его простила, конечно же. Что это за подражательство? Это какая-то не изживаемая детскость внутри. - Желание относиться к людям так, как они к тебе, вполне естественное. - Но кто-то же первым начинает? По такой логике получается, что я изменила Ёндже, потому что мстила ему за какую-то обиду. Но мне не на что обижаться. - Тогда ты накосячила первой, - развёл руками Сольджун. Айли подняла на него виноватый и упрекающий одновременно взгляд: - Утешил. Благодарю. - Но разве ты не это хотела услышать? Ты только что говорила, что казнь была бы милосерднее. А камнями можно забросать и на словах. - А, и это ты в меня камень швырнул? Ясно, - Айли отвлеклась на чай, не обижаясь. А на кого обижаться, кроме самой себя? Надо было пять лет назад разобраться в себе и понять, что ей нужна карьера, а не замужество. Но пять лет назад ей нужно было замужество, как можно было разобраться наперёд, чтобы точно угадать, чего захочется через пять лет? Ерунда, ни один человек не может в себе разобраться на всю жизнь вперёд, и не может перехотеть, не попробовав. Тогда надо потребовать от пятнадцатилетних, десятилетних самоопределения? Ну, чтобы родителям и друзьям больше никогда не доставляли головной боли непостоянством и изменчивостью. Чтобы в начальной школе составил себе график: «В двадцать замуж, в двадцать два первый ребёнок, в двадцать пять второй, в тридцать устроюсь на работу, в тридцать пять повышение, в сорок открою свой бизнес, потому что уже накопила, в пятьдесят у меня первый внук, а в шестьдесят… что там в шестьдесят? Да нет, хватит, план выполнен, в шестьдесят похороны». Так же все и живут, правда? Если бы так было, то это был бы мир роботов, а не людей. И в нём было бы скучно, страшно и неинтересно. - Когда ты уезжаешь? – спросил Сольджун. - Послезавтра. - Можно будет тебя проводить? - Не стоит. Я ещё с двумя коллегами лечу, так что буду не одна. - Айли… я мог бы что-то сделать, чтобы ты осталась со мной? – набравшись смелости, спросил золотой. Девушка посмотрела ему в глаза. Взгляд был тёплым и долгим, он сопроводился сожалеющей улыбкой: - Загипнотизировать меня? - Я не уверен, что ещё способен это делать, - понял, что её решение не обсуждается Сольджун, и поник, - я давненько не практиковал свои навыки. - Тогда тебе не стоило гипнотизировать меня пять лет назад. Я бы тоже, как мне сейчас кажется, осталась с тобой. Но это я думаю сейчас, а в то время… неизвестно. Может, всё бы так вышло и без гипноза. - Что ж, тогда в наших с тобой отношениях первым накосячил я. И теперь получаю по заслугам. Айли? - Да? - Останешься сегодня у меня? – Он увидел на её лице возникающее возражение, и быстро добавил: - Утром чай тоже будет. Прямо в постель, если хочешь. - О! – Айли развела руками. – Ну разве же я могу от такого отказаться? После того, как она покинула Токио, Сольджун не выходил из квартиры два дня. Пить из спиртного у него действительно было нечего, поэтому он только упражнялся с оружием, смотрел телевизор, пролёживал в кровати часы, глядя в потолок. Ничего не хотелось. Какая-то пустота внутри, которая до этого ему была неизвестна. Если это и есть любовь, то зачем она нужна? Никакого наслаждения само чувство не приносит. Оно только усиливает удовольствие от того, что происходит между тобой и человеком, которого любишь. Почему же нельзя отключать эту любовь, когда человек оставляет тебя одного? У Сольджуна в квартире был запас различной лапши, поэтому даже в магазин выходить не требовалось. Ешь, крути нунчаки, ходи в душ, лежи. Маши катаной. Меч Юты гипнотизёр отдал Ёндже – им пришлось ещё раз пересечься, и вышло довольно мирно. Химик летел в Корею, и был надёжным перевозчиком. Им и дальше предстоит сотрудничать, они продолжали оставаться золотыми. На третий день в дверь постучали. Сольджун вздрогнул. Кто бы это мог быть? Айли? Нет, если бы она не улетела, то вернулась бы сразу. Почувствовала тоску по нему только на расстоянии и, взяв обратный билет, рванула в Токио? Какие мысли только не приходили на ум, но когда он открыл, то увидел Чонопа и Рена. - О-о, кого я вижу! Чоноп снял с головы шапку и обил её на пороге от снега об бедро. - Привет. – Вы что, с самой Каясан не отряхивались? - Вообще-то, в Токио снег, - сообщил Рен. - Да ладно?! – оставил их в прохожей раздеваться Сольджун и поднёсся к кухонному окну. На улице действительно сыпался пушистый снег, покрывший дороги, газоны и асфальт уже пальца на два. – Ничего себе я прозевал… - Что это вы теряете бдительность, сэнсэй***? – вошёл за ним уже разутый Рен. - Да я что-то… Да дела были, я что-то устал… Дай-ка лучше тебя поздравить с выпуском! – отвлёкся Сольджун, переключаясь. – Ну, как тебе большой мир? Соскучился? - Не то чтобы, но пока интересно, - оставаясь тем немного вредным и ледяным парнем, в своей манере поджимая губы, сказал новоявленный золотой. Он положил на свободный стул вещевой чехол, аккуратно расправив его, чтобы не помять содержимое. – Но штаны примерить не терпится. - Пояс получил? - В сумке, - указал за плечо Рен на прихожую, где они с Чонопом скинули багаж. – Токио просто сугой****! - Пока ехали к тебе, у него рот не запахивался, - посмеялся Чоноп, подтверждая впечатления выпускника. Рен немного недовольно на него покосился. Но вернул внимание к Сольджуну: - Вы же поможете мне доучить японский? В Логе я учил, но, всё-таки, далёк от глубокого знания. - Помогу! Да ты сам поживёшь и быстро сообразишь, - гипнотизёр увидел тот блеск в глазах, который в последнее время потерял сам. Любовь к свободе, тяга к новизне, нескончаемый поток чего-то непознанного и неиспытанного ранее. Он вспомнил себя самого тех времён, когда они с Ютой носились от полиции и безобразничали. Свежий восторг Рена невольно возвращал Сольджуну те чувства, которые раскрошились у него в разбитом сердце. – Тебе надо будет представиться одному человеку, чтобы он знал тебя в лицо. Но запомни, Рен, всё, что происходит ночью в Токио – днём не обсуждается. Понял? - Понял. А среди золотых? - Если наверняка никто не слышит, и ты в этом уверен, то можно. Ладно, давайте поужинаем и вернёмся к делам! Сольджун посмотрел на время, оживая. Юта должен скоро просыпаться, так что можно не оттягивать знакомство. Как же здорово, что его потревожили, встряхнули, что появился Рен, за которым теперь надо присматривать и за которого первое время надо нести ответственность, пока он не адаптируется. Фокусник, или как звал его Юта – гэндзюцуси, накормил прибывших удоном и быстро облачился в кожаный наряд. Рен, впервые натягивая на себя опознавательные штаны золотого воина, выглядел настолько гордым и важным, что Сольджун расплылся в улыбке. Они оставили Чонопа отдыхать с дороги и отчалили в Синдзюку. Недавний адепт Тигриного лога, каким бы ни хотел показаться закалённым и мужественным, всё равно глазел по сторонам с юношеской непосредственностью, не удерживаясь от заглядывания в витрины, переулки, окна, проезжающие машины и почти всегда опущенные женские глаза. Среди японских мужчин смелый женский взгляд до сих пор часто воспринимался как предложение и призыв, поэтому большинство японок старались не встречаться глазами с противоположным полом, особенно женщины постарше, особенно замужние. Глуповатые и неопытные школьницы и студентки ещё вполне открыто вертели головами и улыбались туда и сюда. Снег продолжал сыпаться с неба, и Сольджун нашёл в этом ещё один благоприятный знак. Город менял облик, обновлялся, словно хотел подчеркнуть перемены. Айли уехала в дальние края, продолжая навечно оставаться в осени гипнотизёра. А искрящиеся снежинки всё падали и падали, предвещая очередную красивую японскую зиму. В Кабуки-тё Рен едва удержал челюсть, чтобы не уронить её на грудь. Огни, гуляющие люди, петляющие переулки – столичных парней его возраста ничем этим было бы не удивить, но Тигриный лог умел сохранять в выпускниках ещё на какое-то время их мальчишескую невинность, пока она, воспитанная монастырём и чистотой его нравов, не меркла постепенно от тех занятий, к которым переходили золотые воины. Двое свернули в узкий неосвещаемый переулок и, пройдя по нему, попали во двор, ставший намного светлее из-за выпавшего снега. В наконец-то закрытой от холода нижней двери, сквозь щели, пробивался свет. Сольджун дёрнул её – она была открыта. Они с Реном поднялись по лестнице и толкнули вторую дверь, в комнату, где обитал связной якудза. И, по совместительству, под большим секретом, вожак «Чёрных воронов». Джонни, увидев рядом с Сольджуном ещё кого-то, машинально сунул руку под пиджак, где был пистолет: - Это кто с тобой? - Наш новенький, спокойно. Я представить пришёл. Джонни посмотрел на Юту, который сидел за столом и завтракал. В девять вечера. Посмотрев на Рена, он сделал резкий жест Джонни, чтобы тот расслабился. Рука вылезла из-под пиджака. - Снег какой, видели? - Поганый снег, - проворчал Юта. - Зима, похоже, наступила. - Ебучая зима, - добавил японец. - Да что с тобой? – подтянул стул к себе Сольджун и уселся. Указал на своего спутника. – Это Рен, он теперь будет со мной и Джело в Токио. - Он не японец, - заметил Юта. - Нет, - согласился гипнотизёр, - и пока не очень говорит, кое-что понимает, но далеко не всё. - Вы достали сюда приезжать. Почему я должен это терпеть? – нахмурился он. - Ты не с той ноги встал? Снег не такой. Зима плохая. - К слову о ногах, - Юта поднялся и указал на свои, - они похожи на птичьи? Нет! Эти ноги оставляют на снегу следы. Проклятые коммунальные службы не всегда успевают всё счищать. Иногда это создаёт некоторые задержки. Поэтому запихни себе в зад радость от снега и зимы глубоко и основательно, Джун, - Юта уселся обратно и продолжил есть, как ни в чём не бывало. - А я зиму люблю, - с какой-то ностальгией вздохнул Джонни, - всё такое белое, чистенькое. Рождество, опять же. - Что-то мне не верится, что тебя только погода злит, Юта, - сказал золотой. Ниндзя-ворон покосился на Рена, и Сольджун понял его взгляд: - Рен, подожди на улице немного, ладно? Шапку надень! - Я не ребёнок! – огрызнулся тот, но вышел, накинув на голову капюшон. - Есть одна причина, - начал Юта, вытерев губы от кунжутного масла. – Крошили мы тут одного типа прошлой ночью… - В смысле – крошили? - В прямом, Джун. Берёшь катану – и крошишь. Так вот. Мы пытались найти заказчика Шотаро. Кто-то же его сюда вызвал? Ну, то есть, как я тебе и говорил, он мог приехать добровольно, чтобы разобраться со мной. Но нужно было отсечь другие варианты. И вот один подозрительный кобун из Мацумото на поверку оказался из бывших прихвостней Минатозаки. – Сольджун напрягся. – И знаешь, что он сказал? - Представить себе не могу. - Что дочь оябуна Минатозаки жива! – стукнул кулаком Юта по столу. Чтобы никак себя не выдать, Сольджун незаинтересовано и вяло спросил: - И что с этим кобуном? - Каким? - Который это сказал. - А! Я же говорю – мы его крошили и… В общем, нет его больше. Ты вообще слышал, что я сказал? Кто-то из Минатозаки жив! Это же может поспособствовать их объединению! - И что с этого? В Токио и так три клана якудза. - Но Минатозаки были частью Ямагути-гуми! Ты представляешь, если восстановится Ямагути-гуми? Они сметут всех остальных. - Тебя это должно радовать, они же осакские, - продолжал беседовать в режиме включенного дурака Сольджун. - Я подчиняюсь только одному человеку, Джун – Кимура-сану. Он мой учитель, он мастер, он – господин «Чёрных воронов», и он на стороне Ямашита. Что бы ни чувствовал я – это не имеет значения. Я выполняю свой долг перед Кимура-саном. - Чёрт, я же забыл, что ты японец и тебя хуй поймёшь. - Что здесь непонятного?! - Что между якудза нет разницы! Ямашита, Мацумото, Ямагути-гуми – все проклятые бандюганы, которые грабят, убивают людей, похищают их, запугивают, отбирают бизнес, переставляют угодных себе политиков, как шахматные фигурки, и их всех бы надо сносить к чертям собачьим, а ты тут сидишь и пытаешься разобраться в сортах говна, Юта! - В таком случае и я, как ниндзя, и ты, как золотой – тоже сорта говна. Давайте все совершим благородное сэппуку. Тебя устроит такой исход? - Только после якудза, - сказал Сольджун. - Вот! Вот что в вас, гайдзинах, просто отвратительно! Вы всегда предлагаете другим то, на что не способны сами! Наш кодекс чести говорит, что если тебя не устраивает порядок, то ты можешь его нарушить, но нарушивший порядок должен лишить себя жизни. А вы всё время ждёте, чтобы ликвидировались те, кто порядки устанавливает, чтобы вам хорошо зажилось. Трусость и мерзость! – Юта скрестил руки на груди и заходил по комнате. – Я должен проверить информацию, жива или нет дочь оябуна Минатозаки. Джонни, пока я спал, ты нашёл по ней что-нибудь? - Нет, ни фотки, ни имени. Она же дочь покойного оябуна, откуда бы кто-то владел её данными? Да и у меня, как видишь, и руки и голова на месте, значит, дочурку оябуна я не знавал. – Сольджун сидел и надеялся, что у него не побледнело лицо, что не слышно его участившегося сердцебиения. Хотя пока пугаться было рано, если они ничего не найдут про Сану, то и её саму вряд ли отыщут. Но откуда какой-то кобун знал, что она жива? Золотые ведь вытащили её из пожара без свидетелей. Только случайно оброненная маска попала в руки Ямашита. Может, это он и докопался до чего-то? Знал ли кто-либо, как выглядит Сана? Её семья, отошедшая от дел Ямагути-гуми ещё до того, как те распались, жила частным образом и никого к себе близко не подпускала. Опять зацепкой остаётся лишь маска. Но это лишь подтвердит, что сам Ямашита под Юту и копает, в то время как Юта верно и благородно будет выгораживать Ямашита – чёртова Япония! - Всё равно пока тут этот снег, - проворчал Юта, - воронам пора полетать по миру. Вдруг что-то где-то отыщется. Гонконг, Чеджу, Макао, Сингапур – там всегда можно найти много ответов. Сольджун порадовался, что в ряд не вписался Сеул. Видимо, Юта пока ещё считал, что там его никто не обманывает и ничего от него не прячут. Дверь в комнату открылась, и вошла Мицуки. - Доброй ночи! - Что тебя опять принесло? – исподлобья посмотрел на неё Юта. - Увидев снег, я поняла, что ты будешь не в настроении. Поэтому я забежала за такояки, чтобы его поднять. Кстати, там внизу, кажется, какой-то нерешительный посетитель, я его спросила, что он тут делает, но он не ответил… - Это меня ждут, - поднялся Сольджун. Пока что лучше унести отсюда ноги и всё обмозговать. - Потому что ты бормотушка и тебя невозможно понять, Мицуки, - сказал ей Юта, - и я уже поел. Спасибо. - Но это же такояки! – она поставила пакет на его стол и села на освобожденный Сольджуном стул. В её улыбке только теперь можно было заметить странную печаль, никогда прежде не бывавшую на этом лице. – И я с новостями. - Какими? – заинтересовался Джонни. - Томохиса-сан надумал жениться. - Да неужели? – хмыкнул Джонни. – Так-то пора, конечно, ему за сорок перевалило. - Откуда такие новости? – серьёзно задал вопрос Юта. - От папы. Томохиса-сан обсуждал с ним это. Она с вызовом посмотрела на Юту. Тот ответил на этот взгляд своим, вечно горящим и пугающим. И сейчас огонь в глазах стал ещё горячее обычного. Просто так ни с кем Ямашита ничего обсуждать не станет. - С Кимура-саном? Почему с ним? – хотя Юта уже догадывался, что стоит за этой новостью. - Потому что ещё до тебя не доехал, - хмыкнула Мицуки, и запутала своим замечанием Юту. - До меня? - Да, у него две кандидатуры в невесты. Первая – я, но папа никогда не выдаст меня без моего согласия, и если я откажусь, то у нашего славного оябуна останется лишь один вариант. – Юта стиснул кулаки. – Юки. Сольджуну захотелось вжаться в стену, хотя он знал, что вожак воронов вряд ли выйдет из себя. На лице Мицуки читалось что-то победное и трагичное одновременно. Она вздёрнула подбородок. - Юки моя подруга, - сказала девушка, - если она не хочет выходить замуж за Томохису-сана, то я приму его предложение. Если же хочет, то я уступлю. Хотя, ты глава дома Накамото, и можешь, конечно, у Юки не спрашивать. «Так вот как решил окончательно подчинить себе воронов Ямашита! – понял Сольджун. – Он породнится с ними, и Юта будет связан по рукам и ногам, условно начнёт считаться принадлежащим к семье Ямашита. Либо же это произойдёт с Кимурой. А он оказывает нерушимое влияние на Юту. Если бы Томохиса сделал одно предложение – отказать ещё было бы можно, но два отказа – оскорбление оябуну. Понимает ли всё это Юта? Конечно же, понимает». - Замужество с Ямашита-саном – большая честь, - поклонился в никуда Накамото. Сольджун никогда ещё не видел такого нескрываемого лицемерия в его глазах. Было видно, что он из последних сил подчиняется установленным правилам и тому самому кодексу чести. А это значило только одно, что ему была не безразлична не только судьба собственной младшей сестры, но и эта девушка, сидевшая сейчас с ними и играющая послушание и равнодушие. – Я не стану ни к чему принуждать сестру и спрошу её мнения. - Да уж, вот это новости, так новости! – не понимая до конца всей глубины и многогранности ситуации, оценил Джонни. - Что ж, кажется, такие семейные дела меня уже не касаются, - взялся за дверь Сольджун, - да и Рен меня ждёт. Юта, как соберёшься улетать – загляни махнуть крылом. - Хорошо, - кивнул тот, отворачиваясь к свитку, висящему в токонома. Спиной ко всем присутствующим. Гипнотизёр слышал, выходя, повисшую тишину. Интересно, чем это всё закончится? Томохиса был не из тех людей, кто способны любить и ценить женщину, это будет точно такой же брак, какой был у его сестры и Огури. Традиционный. Было жалко и Юки, и Мицуки. Рен терпеливо ждал во дворе. Сольджун подошёл к нему и, похлопав по плечу, выдохнул облако пара: - Да-а, весёленькая предстоит впереди зима! Пошли, покажу тебе Токио. Надо будет постараться его понять. Иначе тут никак не выживешь.

КОНЕЦ

_____________________________________________ Возможно, будет эпилог. Про "Чёрных воронов" когда-нибудь будет отдельная работа.