Палаты сновидений

      Ливэй родился в крестьянской семье, имевшей несчастье принадлежать спорной земле. Земле жирной, плодородной, редкой. По злой иронии, раскинулась земелька на границе двух могущественных уделов, каждый из которых издревле старался заполучить драгоценный чернозём. Так и переходила она вместе с крестьянами в собственность то одному уделу, то другому – как определит сила оружия. Короткие периоды затишья сменялись чередой раздоров, хлебородная земля напитывалась свежей кровью.       Детство Ливэя пришлось на очередную междоусобицу. И если воины обоих уделов старались щадить крестьян, понимая, что отвоёванную землю нужно будет кому-то возделывать, то императорская армия, посланная на сей раз великим господином Го уладить конфликт, на такие мелочи плевать хотела. Эти не разбирали, кто есть кто, несли императорскую справедливость огнём и мечом. В ходе карательных наставлений князей-соперников на путь истинный урожай был выжжен, а большинство крестьян – вырезано. В живых оставили только тех, в чьих домах остановились на постой офицеры. Повезло и семье Ливэя. Повезло? Это как сказать… Об офицерской чести после местной хлебной водки вспоминали не все. И когда в очередном пьяном угаре господа изволили от души наиграться с матерью Ливэя, сам Ливэй приглянулся им не меньше. Отца из предосторожности бросили в погреб, забавляясь его воплями. Тот бился о доски пола и сорванным горлом, задыхаясь в рыданиях, с совершенно безумной интонацией раз за разом хрипел одно и то же:       - Пожалуйста, не надо!!!       - Что, тоже хочешь? Смотри, а то и до тебя очередь дойдёт! – потешалась пьяная мразь, топоча ногами над головой хозяина.       А Ливэю было всего десять. И он даже не плакал. Он зажмурился и замкнул весь свой ужас внутри себя. Конечно, слёзы текли из глаз, но это только потому, что было больно телу. Он ни разу не позволил себе всхлипнуть и уж тем более разрыдаться. Не дождутся! Ему было стыдно слышать крики отца. Глупые и жалкие мольбы. Бессмысленные, унизительные. Если бы ещё их выкрикивала мать, он бы понял. Но она без движения лежала в стороне. Жива ли? Он мог думать только о ней, и эти мысли помогали ему держаться. А ещё эти три слова. «Пожалуйста, не надо». Превозмогая терзавшие его острую боль, ужас, стыд, обиду и непонимание, почему, за что с ним происходит этот противоестественный кошмар, Ливэй дал себе зарок: никому и никогда он не скажет, не выплачет трёх этих слов. Ни теперь, ни потом. Пожалуйста. Не. Надо. Потому что именно эти слова никто слушать не станет.       И если в чём Ливэю в тот день и повезло, так только в том, что насильник у него был всего один. Слишком уныло возиться с жертвой, которая не скулит, не отбивается, не проклинает своих мучителей. Как с трупом. Он быстро наскучил и тому, кто затеял с ним своё паскудное развлечение. Остальных больше веселили вопли его отца. Кончив, раздосадованная недостаточным удовольствием похотливая скотина наотмашь ударила Ливэя по лицу, да так, что он отлетел к стене, у которой лежала бесчувственная мать. «Хорошо, что она не видела», – успел подумать Ливэй, ударился головой о стену и потерял сознание.       А потом войска покинули их деревню, оставив после себя чудовищные последствия. Расхлёбывать, разумеется, пришлось «счастливчикам», оставшимся в живых. Перезимовать в отсутствие урожая? Как?! Отчаяние душило. В дело пошли те немногие ценности, что имелись в семьях и были надёжно припрятаны от солдат. Семейные реликвии продавались со слезами на глазах за бесценок. Лишь бы выручить хоть немного денег на еду, чтобы протянуть до весны.       Единственной ценностью семьи Ливэя был сам Ливэй. После случившегося мать на ноги так и не встала. А Ливэй приказал себе всё забыть. Он допускал только одну связанную с несчастьем счастливую мысль – мама жива. Но ей требовалось лечение и уход. А где взять деньги на такую роскошь, если даже есть нечего? Отец как-то очень легко принял решение пожертвовать сыном. Наказав ничего не говорить матери, он велел Ливэю собираться в дорогу. На вопрос, куда они идут, отец коротко ответил: «В столицу, за лекарством».       Ливэй понял, что задумал отец, уже в столице, в просторной комнате богатого дома. В ярко освещенной, украшенной пышными занавесями комнате, куда то и дело с любопытством заглядывали красиво одетые женщины и мужчины. Точнее, не так. Красиво раздетые женщины и мужчины. Таких фривольных, хоть и дорогих одежд Ливэю видеть ещё не приходилось. Все они походили на редких бабочек с хрупкими шёлковыми крылышками дивного узора. Они с улыбками поглядывали на Ливэя, а Ливэй с раскрытым ртом пялился на них, пока вместе с отцом долго кого-то ждал. Как оказалось, немолодую уже даму строгого вида, но всё ещё привлекательную. Ей довольно было бросить один грозный взгляд, чтобы все бабочки упорхали по своим цветкам.       А потом от него потребовали раздеться. Было ужасно стыдно делать это перед строгой дамой – хозяйкой дома, как определил её для себя Ливэй, – но как ослушаться отца? Когда же сама хозяйка приблизилась и принялась внимательно рассматривать его в самых смущающих местах, а потом и вовсе велела пошире расставить ноги и нагнуться, Ливэй осознал, что происходит нечто омерзительное. Значительно более омерзительное, нежели недавнее насилие над его телом. Ливэя продавал родной отец.       - Его брали силой? – спросила хозяйка, касаясь Ливэя между ягодицами.       Ливэй поморщился. Нежное местечко не успело зажить и всё ещё саднило.       - Да, госпожа.       Отец виновато перетаптывался с ноги на ногу, мялся, нервно крутя в руках дорожную шляпу. Вид у него был жалкий, извиняющийся, точно пытался продать бракованный товар. Ливэю было противно на него смотреть.       Госпожа всплывшим фактом была не особенно обрадована. Недовольство слишком отчётливо читалось на её лице, когда Ливэй осмелился снова на неё взглянуть. Дерзко. Но когда она сама посмотрела в лицо Ливэю, черты её смягчились. Она совершенно неожиданно потрепала его за щёку очень ласково, а потом запустила ладонь в густые, но коротко остриженные волосы. И улыбнулась.       - Какой крепкий, сильный мальчик. Самец. Я беру его. Деньги вам сейчас принесут. Можете попрощаться.       И она ушла. Царственно удалилась. А Ливэй подошёл к отцу и посмотрел ему прямо в глаза.       - Отец, почему?       Отец взгляда не выдержал, глаза отвёл. Ливэй видел, как они малодушно забегали по циновкам. И всё-таки родитель выдавил:       - Почему ты тогда не сопротивлялся?       Ливэй не ответил ни слова. Он развернулся и направился в сторону явившихся за ним слуг. Он даже не обернулся. Какой смысл? Он больше не чувствовал ничего, кроме презрения к этому чужому теперь человеку. Их больше ничто не связывало. Но последних слов отца Ливэй забыть так и не смог. А следовательно, и простить. Впрочем, их смысл в полной мере дошёл до него значительно позже, когда он вырос и смог понять, что взрослый человек переложил на человека маленького ответственность за собственную слабость, внутреннюю немощь, никчёмность, невыполненный долг. Но в тот момент Ливэю было просто обидно, что его так подло предал самый близкий. Тот, кто должен был защищать. Последние слова отца пока значили для Ливэя только одно: раз уж тебя всё равно испортили, то и не жалко, служи по назначению и впредь.

***

      Ливэя поставили на ноги и привели в порядок. Он долго жмурился и сжимался в комок, когда по приказу хозяйки заведения, которому теперь принадлежал и он, – госпожи Дэйю – его врачевали. Любое прикосновение чужих рук к телу вызывало панику, слишком живо было воспоминание о солдатской потехе. Но постепенно он сумел убедить себя, что никто здесь не желает ему зла. Скорее наоборот. Подлечили пострадавшее тельце, откормили, стали ухаживать за тем, о чём он сам никогда даже не думал – за кожей, зубами, волосами. Волосы у Ливэя были очень густые и сильные. Не шелковистые, но такие чёрные, что не отражали свет, а скорее поглощали его, точно матовая изнанка атласной ткани. Госпожа Дэйю настрого запретила стричь такое богатство.       - Ты будешь носить косу, – решительно заявила она.       Ливэю было бы всё равно, даже обрей она его наголо. Он был благодарен госпоже за заботу, пусть и прекрасно уже понимал, чем придётся отплатить. Но ему было безразлично. Внутри что-то надломилось. Он послушно выполнял, что ему говорили, на лету схватывал всё, чему учили, старался со всеми ладить и ни разу не заслужил порицания или неудовольствия госпожи. Он был сыт, одет в одежду, которую до того видел только на богачах, у него был кров. Уроки кокетства, хороших манер и даже зачем-то математики вместо тяжёлой работы в поле. Чего ещё желать? Ливэй жил – жил хорошо, много лучше прежнего, – но живым себя больше не чувствовал. Он вообще больше ничего не чувствовал. И что с того? Ведь боли он тоже больше не ощущал. Не осталось никого, кто мог бы его предать. Ливэй точно погрузился в глубокую фазу сна, в которой не мог ощущать ни холода, ни жара. Ему было никак, и это было хорошо. Единственной эмоцией, разъедавшей его душу, была непроходящая гадливость по отношению к себе самому. Испорченный, грязный, отверженный. Такой мерзкий, что его стыдился собственный отец. Странно было чувствовать себя таким, живя в настоящем царстве порока. И всё же…       Он быстро рос, быстрее сверстников. Крестьянские дети скороспелы. Привыкшее с ранних лет к физической работе тело постепенно приобретало гармоничную атлетическую форму. Ливэй был выше других мальчиков своего возраста и шире в плечах, вовсе не долговязый нескладный подросток с длинными худыми руками и ногами. Даже в раннем отрочестве в нём угадывался маленький мужчина. Он созрел рано, красота его развитого тела приковывала взгляды, игра молодых мышц под золотистой, словно тронутой лёгким загаром кожей, завораживала. Крепкий и сильный, как и сказала Дэйю. Самец.       Со своим будущим первым клиентом он познакомился сильно заранее. Таково было решение хозяйки. Ливэй догадывался, что Дэйю берегла его именно для этого клиента. Более того, Ливэю казалось, что она берегла именно этого клиента для него. Господин Зэн был завсегдатаем заведения Дэйю и давним её другом, однако девушек и юношей для утех он заказывал редко. Ему больше нравилось проводить с ними время за чаркой и беседой, хоть оплачивал он такой незамысловатый досуг всегда щедро. Он был богат и, как догадывался Ливэй, которому часто дозволяли прислуживать дорогому гостю во время трапез, привередлив. Как бы то ни было на самом деле, недовольства на лице обходительного со всеми клиента Ливэй не заметил ни разу, в то время как многие зажиточные господа часто вели себя безобразно.       У Ливэя было достаточно времени и возможностей понаблюдать за особым гостем Дэйю. Зэн был уже не молод, но ещё не стар, правда, седина щедро посеребрила чёрные, как у самого Ливэя, волосы. Морщины не успели разъесть его приятного лица, а тело – обрюзгнуть. Он производил впечатление человека вдумчивого и внимательного, склонного к созерцанию и умеющего наслаждаться состоянием покоя, причём состояние это распространялось на всех, кто оказывался рядом во время отдыха господина Зэна. Его будто окружал ореол спокойствия. Он был всегда любезен и никогда никуда не спешил. Ливэю Зэн нравился. Ливэя как человека низкого происхождения сызмальства не оставляли равнодушным обладатели прекрасных манер и умения гордо, но не заносчиво держать себя. Он радовался каждому посещению этого особого гостя и всё-таки сильно удивился, когда однажды во время очередного визита господин Зэн отказался от весёлого общества бабочек и мотыльков и попросил хозяйку выпить с ним, а Ливэя – разливать напитки. Это могло значить только одно: господин наблюдал за ним во время прошлых своих посещений и выделил среди прочих, когда самому Ливэю казалось, что он оставался невидимкой, неприметным мальчиком-слугой. Этот факт льстил. Дэйю же, развлекая гостя беседой, то и дело обращала его внимание на безмолвного, скромно держащегося Ливэя. Наконец, тот поинтересовался, сколько Ливэю лет. Получив ответ, сильно удивился и даже зримо расстроился. Однако с улыбкой и как всегда тактично произнёс:       - Вы ловко ввели меня в заблуждение и смутили, госпожа. Вы же знаете, что я не нахожу удовольствия в обществе детей. А этот мальчик совсем ещё ребёнок.       - Он совсем не ребёнок.       - Только внешне, быть может. Его тело созрело, но он всё ещё дитя. А вы знаете мои вкусы.       - Жизнь сурова, господин. В заведениях, подобных этому, детей не бывает. Детство остаётся далеко за пределами этих стен.       - И всё же, моя уважаемая Дэйю, мне претят похитители невинности. И я совершенно точно не принадлежу к их числу. Предпочитаю опыт.       - Ливэй необычный юноша, господин Зэн. Жизнь была к нему суровее, чем к большинству его сверстников.       «Что она делает?! – с ужасом подумал Ливэй. – Не собирается же она на самом деле рассказать про меня… всё? После такого я кому угодно стану омерзителен!» На «кого угодно» Ливэю в целом было наплевать, но он не хотел признаться себе, что ему невыносима мысль быть противным именно господину Зэну.       - Что вы имеете в виду? – как назло заинтересовался тот.       «Нет! Не говорите! Пожалуйста, не надо!» – мысленно взмолился Ливэй и тут же поразился, с какой лёгкостью нарушил данный себе когда-то зарок. Он похолодел. Именно эти слова никто слушать не станет. Ливэй понял, что хозяйка расскажет Зэну всё.       - Несколько лет назад бедного мальчика жестоко снасильничали. А потом его отец продал Ливэя мне. Считаете, после такого можно остаться невинным ребёнком?       Ливэй густо залился краской и низко опустил голову. «Нет!!!»       - Боги! – с чувством выдохнул Зэн и, не глядя, протянул чашу Ливэю, будто речь шла вовсе не о нём.       Ливэй плеснул в чашу вина, не поднимая головы и всей душой желая, чтобы его поглотили недра земли.       - Этому мальчику нужен чуткий покровитель, – вкрадчиво, с напором продолжила хозяйка, – и чем скорее, тем лучше, иначе он рискует навсегда остаться жертвой. У него онемели и тело, и душа. Вы знаете, за два года я ни разу не видела его улыбки. Он не улыбается. Совсем.       Господин Зэн всё-таки взглянул на смущённого донельзя Ливэя. Совсем не так, как скользил по нему взглядом раньше. Но долго, осмысленно, тепло.       - Вы искушаете меня самым бесстыдным образом, милая Дэйю. Зачем так открыто давить на мои слабости?       - Вы знаете, я не люблю миндальничать в серьёзных вопросах. Вам бы ещё меньше понравилось, начни я ходить вокруг да около.       Ливэй чувствовал на себе всё более заинтересованный взгляд Зэна. Видел, что Дэйю заметила этот взгляд. Она поманила Ливэя к себе и усадила рядом, перекинула его чудесную косу через плечо, приподняла голову, ласково тронув указательным пальцем под подбородок и заставляя смотреть в лицо сидящему напротив Зэну. Потом она поцеловала Ливэя в раскрасневшуюся щёку и сказала:       - Решайтесь, господин Зэн. Этот юноша – настоящая жемчужина. Её нужно только извлечь из раковины.       И господин Зэн решился. Ведь Ливэй ему тоже нравился. Зэн не сумел противостоять искушению заполучить его себе, и Ливэй почему-то обрадовался. Он даже был готов зажмурившись отдаться Зэну, раз так надо. Ничего, если это будет он. Ливэй верил, что Зэн не будет с ним жесток. Он не такой, как тот, что издевался и намеренно рвал его тело тогда… Конечно, Ливэю было страшно и противно. Несмотря на всё, чему его успели обучить за последние годы, несмотря на заверения, что секс – это удовольствие, он не верил ни единому слову. Конечно же, ему лгали! Чтобы не паниковал, когда настанет его черёд принимать клиентов. Какое ещё удовольствие?! Оно только для тех, кто берёт, подчиняет, оттого они и тянутся к злачному снова и снова, готовые оставлять любые деньги. За мёд для себя, за страдания тех, кого они покупали. Вот в страданиях Ливэй был уверен. Ему ли не знать, что чувствуешь, когда тебя пронзает насквозь боль, невыносимая, вырывающая стоны из глотки и слёзы из глаз. Он убеждался в этом раз за разом, учась у старших, прислуживая им, становясь свидетелем их постельных утех. Он слышал крики, видел выражения лиц. Это без сомнения были маски боли. Разве от наслаждения закатываются глаза, сходятся судорожно брови? Разве от удовольствия прикусывают губы? А слёзы? Слёзы текут по щекам? С неописуемым ужасом Ливэй подмечал, как судорожно пальцы прекрасных мотыльков сжимают простыни или до крови вонзаются в кожу поработивших их хищников. А их тела? Неужели тело может изогнуться так немыслимо, что становится страшно за позвоночник, от удовольствия, а не в агонии? Нет, нет и нет!       Ливэй в отчаянии смирял себя с неизбежным. Однажды и ему придётся… снова… А раз так, пусть это лучше будет господин Зэн. Но господин Зэн вовсе не спешил глумиться над телом Ливэя. Первые их встречи вновь проходили в присутствии госпожи Дэйю. Только теперь уже Ливэй, а не Дэйю, сделался собеседником господина Зэна. Как же рад был Ливэй, что за годы, проведённые на попечении Дэйю, сумели вытравить из него все замашки, указывающие на грубое происхождение, обучили тонкому поведению. И всё же рядом с господином Зэном он чувствовал себя неотёсанным болваном. Но строгая хозяйка была довольна, она только с мягкой улыбкой наблюдала за ними со стороны и кивала, изредка подхватывая нить разговора. Значит, Ливэй всё делал правильно.       Потом они стали встречаться наедине. Теперь уже Зэн ухаживал за Ливэем, угощая его винами. Непривычный юный организм легко поддавался действию хмеля. Ливэй стал замечать, что его опьянение доставляет господину странное удовольствие. Зэну нравилось подолгу не отводить взгляда от его залитого румянцем лица, слушать становившиеся смелыми речи, наблюдать за более раскованными и плавными движениями его тела. «Так даже лучше, так мне будет легче», – вновь думал Ливэй, радуясь, что паника на время выпускает его из своих цепких лап под влиянием винных паров. Но Зэн так и не переходил черты. Напряжение Ливэя росло от одного визита гостя к новому. Постоянно отсрочиваемая казнь точила нервы, лишала спокойствия и даже сна.       Ливэя хватило ненадолго. И вот, не в силах дольше выдерживать затянувшегося ожидания и поддавшись порыву, как-то он сам коснулся губами губ Зэна. Но провокация сработала странным образом. Зэн не ответил на поцелуй, вместо этого его губы растянулись в улыбке, и целовать их дальше стало невозможно. Первый поцелуй Ливэя вышел очень странным. Господин смотрел на него с любопытством.       - А мне ещё говорили, что детей тут нет, – рассмеялся он.       Ливэй почувствовал себя ужасно глупо. Без сомнения, господин Зэн смеялся над его наивностью и несдержанностью. Однако прежде чем он успел обидеться, Зэн усадил Ливэя на колени, а его рука будто бы невзначай легла между крепких ног. Ливэй испуганно вздрогнул. Но ничего не произошло. Зэн завёл незатейливый разговор о какой-то сущей ерунде, вынуждая Ливэя то и дело отвечать на свои вопросы. Голос у Зэна был чистой магией. Низкий, глубокий тембр ласкал слух и отдавался приятной вибрацией в груди Ливэя, точно урчание гигантского кота. Рука господина не двигалась с места, не пыталась проникнуть под одежду Ливэя, однако уже через несколько минут он почувствовал, как тепло от ладони Зэна проникает через тонкую ткань и растекается в паху. Что это? А господин всё задавал какие-то совершенно нелепые вопросы. Какое время года больше всего нравится Ливэю? – Раннее лето… Почему именно раннее? Да какая к чёрту разница! Но Зэн настаивал на ответе. Как же трудно сосредоточиться, когда чувствуешь совершенно непонятную пульсацию внизу живота. Она расходилась по ногам, заставляя бёдра немного подрагивать. – Потому что ранним летом начинают цвести пионы. Урчание над ухом. Ливэю нравятся пионы? – Да, очень нравятся. В голове постепенно пустело, в ней рождался образ прекрасных плотных бутонов, распускающих нежные наружные лепестки. И словно подчиняясь этому образу, его собственное тело начинало раскрываться, самое укромное наливалось силой и становилось таким явным, устремляясь в большую, тёплую ладонь. Господин Зэн не мог это не чувствовать. Ливэй вспыхнул. Урчание. А какие именно пионы нравятся Ливэю? – Что? Пионы? Какие пионы? Ах да, пионы! Золотистые. Ливэй нервно сглотнул. От стыда ему ужасно хотелось испариться. А ещё толкнуться в жестокую своей неподвижностью руку. И он еле заметно повёл бёдрами. Почему? Что с ним происходит? Это нормально? Тогда почему ему так стыдно? Господин Зэн немного сжал пальцы. А знает ли Ливэй, что золотистый пион является императорским цветком? – Чем? Да! Кто же этого не знает! Да! Да! Да! Ливэй затаил дыхание, полностью отдаваясь сладостному чувству. Мысль рвалась от невысказанной мольбы. Пожалуйста, сожмите ваши пальцы хоть чуточку сильнее! Закрыл глаза. А рука господина расслабилась, отпустила. Какое жгучее разочарование! Даже в носу защипало от обиды, а готовый было вырваться стон застрял в глотке комом. Урчание. Хотел бы Ливэй получить в подарок золотой цветок пиона, чтобы любоваться им по своему желанию в любое время года? – Да разве такое возможно, господин?.. Ливэй вымолвил это тихо, вымученно сглатывая обиду. Урчание. Так хотел бы или нет? Пальцы господина неожиданно крепко сомкнулись в напряжённом паху Ливэя, комкая ткань, но остались всё такими же дразняще неподвижными. Сердце отчаянно скакнуло. – Да! Пожалуйста! И Ливэй воскликнул это вовсе не в качестве ответа на вопрос о пионах. Агонизирующее сознание донесло до Ливэя тихий шёпот Зэна: «Сам!». И Ливэй послушно толкнулся… Удивительная волна наслаждения прошла по всему его телу, забираясь мурашками даже под волосы на затылке. Что же это такое? Почему так хорошо, что хочется кричать? «Ещё!» – скомандовал шёпот. Он толкнулся снова. Неужели человек может испытывать такое удовольствие от собственного тела? «Ещё! Давай!». И Ливэй забился на коленях Зэна, уже не останавливаясь, скоро двигая бёдрами, чувствуя немного болезненное трение о ткань своих одежд, отделявшую его разгорячённую плоть от сильной ладони. «Да-а-а… молодец!». Этот бархатистый шёпот обволакивал, сводил с ума. Ливэй уже задыхался, хватая ртом воздух. Вместе с выдохами всё чаще вырывались еле сдерживаемые всхлипы. Он откинулся на грудь Зэна, безвольно уронил голову на его плечо. Как же там, в руке господина, горячо и сладко. В ней зреет что-то ещё неизведанное, что-то, что должно вот-вот произойти. Вот прямо сейчас! Подбадривающее урчание. «Ну же! Ну!» Вспышка. Остановка дыханья. Громкий, протяжный стон. Что-то горячее сладостно, толчками покидало его тело.       - Умница! Очень хорошо, – уже в полный голос произнёс Зэн и нежно коснулся губами шеи пытавшегося отдышаться Ливэя.       Ливэй долго не мог прийти в себя, только растерянно таращился на расползавшееся по ткани влажное пятно. Там, между ног, стало мокро и неуютно. Когда очухался, встрепенулся и рванул из объятий Зэна, опустился перед ним на колени.       - Господин, простите! Позвольте и мне…       - Поднимись. Ничего не нужно.