Палаты сновидений

      Госпожа Дэйю покинула скорбную земную юдоль, когда Ливэю исполнилось двадцать пять. Хозяйка не обманула, всё её имущество, движимое и недвижимое, после смерти перешло к Ливэю. Ливэй даже удивился. При всём благоволении к нему бывшей лучшей куртизанки столицы он до конца не верил, что она таки окажется настолько щедрой. Когда все права на владение заведением Дэйю, прозванным в определённых кругах Палатами Сновидений, официально были закреплены за Ливэем, он немного растерялся и растрогался. Но предаваться сантиментам было некогда – Дэйю ему такого не спустила бы, – ведь на деле заведение было не одно, их было два, и лучшей данью памяти госпоже могла стать только забота об их процветании.       Хозяйка не просчиталась. Управленческая хватка у Ливэя была врождённой. Ещё при жизни Дэйю он сумел расширить шикарный бордель и привлечь столько новых клиентов, что вопрос об открытии ещё одного заведения встал сам собой. Ливэй предложил разделить заведения по половой принадлежности обслуги: одно предназначить для клиентов, предпочитающих женщин, другое – для тех, кто любил мужчин. Помимо общего удобства такое разделение решало ещё и некоторые бытовые проблемы, досаждавшие хозяйке. Куртизанки и куртизаны либо постоянно враждовали между собой из-за клиентов, либо вступали в тайные связи. Нежелательных беременностей при вполне определённом роде деятельности и без того хватало, чтобы увеличивать их число без всякой на то нужды и выгоды. А любоваться на слёзы и сопли девиц, когда от них требовалось избавиться от ненужного бремени, Дэйю не выносила. Убытки, убытки и ещё раз убытки! Предложение Ливэя госпожа одобрила сразу же.       Даже став полновластным хозяином обоих домов, Ливэй так и не сумел осознать, насколько теперь богат. Он продолжал работать на благо детища Дэйю забыв об устали. Самостоятельно тащил на себе бухгалтерию, снабжение и даже набор и обучение новичков. Работа была единственным, что придавало его жизни хотя бы какой-то смысл и помогало забыть о… Одним словом, работа помогала выкинуть из головы романтические бредни. Романтические бредни сильно усложняют жизнь. И всё же… Ливэй не мог заставить себя расстаться с алым веером. И пусть он никогда не имел склонности пользоваться сим атрибутом даже по назначению в зной и не носил при себе прежде, этот веер всегда был при нём.       Было и ещё кое-что. На следующий день после той ночи, что Ливэй разделил с таинственным юношей, служанка, прибиравшая в покоях, принесла и положила перед ним заколку для волос. Вещь была очень красивая и явно дорогая. Ювелир поработал на славу, украшая искусно выделанного павлина на конце шпильки крохотными самоцветами.       - Господин, я нашла это среди подушек в покоях, где вы провели ночь с… – девушка запнулась, быстро сообразив, что не стоило напоминать управляющему о его возвращении к прежнему ремеслу. – Простите! Должно быть, вы обронили её, господин!       Ливэя сотрясло крупной дрожью.       - Да. Спасибо. Уйди, – каждое слово выходило мучительным спазмом, царапавшим глотку, говорить было очень тяжело.       Оставшись один, он дотронулся до заколки трясущимися пальцами. Будто вновь касался Куана. Не может быть! Так вот почему его волосы разметались по плечам, когда Ливэй впервые увидел его! Он потерял заколку! К глазам подступили слёзы. Ливэй сжал заколку в кулаке, пронзив ладонь остриём шпильки. Боль привела его в чувство. Не раскисать! Он принял решение хранить ещё одну посланную ему судьбой сакральную реликвию в сандаловой шкатулке вместе с пионом Зэна. «Куан… Мой Золотой Пион».       Потому Ливэй и работал не покладая рук, лавируя между своими борделями, ведь как только ему выпадала минута свободного времени, руки сами тянулись к шкатулке. Или в рукав, где был укрыт другой изящный предмет. Он извлекал веер и не мог оторвать глаз. Сердце в такие моменты становилось чересчур разговорчивым и начинало торопливо выстукивать дорогое имя. «Ку-ан. Ку-ан». Больно. Годы шли, но забыть такое… Ливэй поклялся помнить. Он даже представить не мог, сколь тяжкой окажется ноша, давая обещание не забывать. «Я помню тебя. Живи, Золотой Пион! Прости, что не смею думать о тебе ежечасно, ежеминутно, прости, что большую часть времени гоню от себя твой образ. Но если не стану делать этого, сердце моё разорвётся, и ты умрёшь вместе с ним. Живи и будь со мной! Нас теперь только моя смерть разлучит».       Часто он переполнялся нежностью, вспоминая хрупкого, загнанного в угол юношу. Он нуждался в защите и заботе, а Ливэй мог, но не сумел дать ему этого. Подчинился требованиям Куана вместо того, чтобы воспротивиться и спасти. Смирился. Позволил уйти. Потерял единственного человека, не стремившегося унизить, не осуждавшего Ливэя за ремесло, обращавшегося с ним как с равным. Куан видел перед собой не шлюху, а вполне себе человека, которого можно было полюбить и приласкать.       Ливэй злился на себя. Но и на Куана он был зол не меньше. Как он мог так поступить с Ливэем? Кем Ливэй был для него? Предсмертным желанием? Как трубка табака или последний ужин? И всё же винить во всём себя было проще. Нет-нет, Куан ни в чём не повинен! Виноват Ливэй. Он должен был обслужить клиента. Кто просил его влюбляться? А Куан… Что дурного в том, что юноша перед смертью захотел испробовать неизведанное? Сколько ему было? Лет шестнадцать? Что же мог натворить этот ребёнок, чтобы заслужить такую суровую кару?! Кем он был? Одежда и меч указывали на принадлежность к высшей знати. Явно сын высокородного семейства. Так что же он натворил? Почему память о себе доверил именно Ливэю? Неужели о нём некому даже вспомнить? Все эти вопросы, ответов на которые было уже не получить, годами точили разум.       Личная жизнь Ливэя походила на ледяную пустыню. Отношения с господином Зэном давно носили невинный дружеский характер. С возрастом Зэн утратил интерес к постельным утехам и находил в обществе Ливэя лишь удовольствие для ума, слуха и взора – он по-прежнему любил хорошую беседу, мастерски извлекаемые звуки флейты и красоту Ливэя. Теперь Ливэй позволял соблазнять себя случайным любовникам, в том числе и собственным подопечным – как мужчинам, так и женщинам, – но никогда не проявлял инициативы, не связывал себя чувствами или обязательствами. Только постель. Он запретил себе любой род привязанностей, рано или поздно они неминуемо привели бы его к новой боли, а он и так пил из этой чаши, к чему было добавлять в неё ещё больше яда? Впрочем, обойти запрет ему ни разу не захотелось. Самая яркая красота неизменно блекла даже перед порядком затуманенным временем образом того, чьего лица Ливэй не видел. Как ни старались… никто не сумел очаровать и заполучить в долгосрочной перспективе неприступное сердце нового молодого хозяина Палат Сновидений. Он сделался замкнут и флегматичен. А судачили, что он жестокосерден и не способен любить. В Палатах Сновидений его так и прозвали – Ледяное Сердце. И ему, конечно же, было плевать. Да, в обычном окружении его сердце билось ровно. Но стоило Ливэю под покровом ночи извлечь веер и остаться «наедине с Куаном»… Он завёл вредную, но спасительную привычку курить, она помогала побороть волнение. Каждый раз, когда сердце взбалмошно напоминало о своём наличии в теле Ливэя, он доставал трубку с длинным тонким мундштуком, кожаный кисет и принимался за дело. Ему казалось, что вместе с ароматным дымом он выпускал из своих лёгких смятение.       Всё резко изменилось, когда однажды в его заведение наведался господин главный управитель Внутреннего дворца с любезным приглашением. Шутка ли! Предстать перед самим императором! Ему, владельцу публичных домов! Только кудесник мог сделать такое возможным. И мало того, что этот кудесник втянул Ливэя в гадкую авантюру, так ещё и разрушил своим появлением привычный жизненный уклад, а главное – душевный покой. Ливэй не понимал причины, но рядом с господином Веньяном он терял свою обычную невозмутимость. Флегма? Нет, не слышали! Этот блистательный царедворец одним своим видом заставлял его кровь бежать по венам быстрее. Ливэй краснел, Ливэй бледнел, Ливэй обнаруживал, что способен улыбаться. Причём глупо. В чём заключалась власть господина Веньяна над ним? Кто бы сумел ответить на этот вопрос, если даже сам Ливэй не знал на него ответа.       Оказавшись с лёгкой руки главного управителя в эпицентре придворной жизни, Ливэй не мог не восторгаться лёгкостью, с которой господин Веньян парировал нападки одной части двора и вызывал восхищение другой. Просто удивительно, как на первый взгляд хрупкий словно фарфор человек умудрялся выживать и даже устанавливать свои правила в серпентарии, из которого и искушённому-то в бордельных интригах Ливэю хотелось бежать без оглядки. Да и какой прок был удивляться чарам, подчинившим себе Ливэя, если перед ними не смог устоять сам великий господин, император Го?! И Ливэй имел в виду не нынешнего императора Яозу, который хоть и показался ему властным и волевым, был всего лишь двадцатилетним мальчишкой (что такое двадцать лет для императорского престола?), вероятно, выросшим рядом с Веньяном (неспроста же величал его «братцем»), оттого и привязавшимся к нему. Нет, Ливэй припомнил всё, что ему приходилось слышать о демоне и прежнем императоре, Ки, а тот, как поговаривали, был далеко не охотник до мужской красоты. Стать фаворитом одного императора и побратимом другого… Ливэй серьёзно стал подумывать, что трепотня о демонической сущности Веньяна не такой уж суеверный бред. А если отбросить в сторону мистику, было довольно и того, что Веньян просто красив. Красота и загадка. Дурманящая смесь. Добавить к ней личную слабость Ливэя к аристократической утончённости и…       Все запретительные установки Ливэя загремели в тартарары. Этот мужчина мутил разум, а способность сохранять внешнюю невозмутимость стоила Ливэю всё больших усилий. Теперь, сжимая в ладони заветный веер, он всё чаще замечал, как вслед за воспоминаниями о головокружительном танце Куана в его сознании запросто воссоздаются атмосфера душного паланкина и образ господина главного управителя с алым веером в тонкой руке… Ливэя будоражил факт, что в душе совсем не возникало ощущения, будто он предаёт память о Куане. Разве это уже само по себе не предательство? Однако совесть молчала. Да и как противиться желанию и лишний раз не заглядеться на окаянного искусителя, если почти всё время проводишь подле него? Даже отведённые Ливэю комнаты для удобства сообщения соседствовали с покоями демона.       Помимо самого демона Ливэя сильно смущала возложенная миссия. Профессия Ливэя не подразумевала наличия чистоплюйства, но ему неотступно казалось, что он стал пособником в совершении подлости. Он не изменил своего мнения, даже когда господин Веньян, как обычно под страхом смерти, поведал ему, подробности гибели императора Ки, ставшие причиной ненависти Яозу к кузену. Ливэй утвердился в правоте своей совести, на этот раз возопившей без жалости, когда заметил, что и господин Веньян разделяет его неприязнь к поручению императора. Самому Веньяну была отведена роль помощника и соучастника. Обоим было не по себе. Одно дело сделать шлюху из оборванца, которому судьба всяко отпустила незавидный удел, совсем другое – из принца крови, рождённого для совершенно иной жизни. Для кого император готовил такую дорогую игрушку? Под кого хотел подложить? Особенной гадливостью к сложившейся ситуации Ливэй проникся, поняв, насколько ему симпатичен Джун и близка его участь. Но отказаться выполнить приказ он не мог. Императорская воля неоспорима, да и собственных куртизанок нужно кормить, раз уж в тяжёлые для промысла времена они не могут кормить его. И если быть совсем уж откровенным, жизнь при дворе предоставляла Ливэю уникальную возможность разведать хоть что-то о Куане. А ради этого он был готов засунуть свою совесть в…       В глубине души Ливэй сочувствовал Джуну непозволительно сильно. В довесок к безупречной красоте природа наградила юного принца кротким нравом. Мальчик прекрасно понял, что для него уготовили, и будто бы смиренно принял. Даже Ливэю на его месте понадобился не один год, чтобы свыкнуться с мыслью о своём новом положении. Почему же это дитя так покорно? Или Джун, подобно Ливэю, наглухо замкнул ужас внутри себя? Ливэю было тяжко смотреть в чистые и дивно прекрасные глаза принца. Кстати, называть его принцем и отдавать положенные этому титулу почести император запретил строго-настрого. Господину Веньяну на императорский запрет было глубоко наплевать. Он без тени страха вызвать высочайшее неудовольствие или даже гнев обращался с Джуном по праву, данному тому рождением. За это Ливэй зауважал Веньяна наипаче трепетно. Сам он был не в том положении, чтобы перечить великому господину, и называл мальчика по имени. Но обращаться к нему на «ты», как в первую встречу, когда Ливэй не знал, кто перед ним, уже не смел. Когда же рядом не было свидетелей, он позволял себе называть Джуна «господином».       Вообще, по поводу Джуна императорских распоряжений хватало. Как бы император ни стремился унизить брата, его следовало держать на особом счету. Помещать его в гарем великий господин запретил. Все должны забыть о существовании мальчика. Общаться Джуну было позволено только с господином Веньяном и Ливэем. Даже слуги должны были обслуживать принца в их присутствии. Никто не должен знать о том, для чего Ливэй был приглашён ко двору. Никто не должен касаться мальчика или просто задерживать на нём взгляд. «Обрублю руки и выжгу глаза!» – однозначно изъяснил свою волю молодой дракон. Император требовал искушённости хоть и развратной, но исключительно непорочной. «Пусть моё чёрное будет самого белоснежного оттенка! – мысленно выдразнивал приказ великого господина Ливэй. – Чёрт-те что!» Как возможно сочетать чистоту и грязь? По сути, император оказался самым сложным клиентом Ливэя.       На содержание Джуна император средств не жалел. В этом тоже была своя утончённая жестокость. Позволяя принцу вести всё тот же роскошный образ жизни, ему в каждой мелочи напоминали, что обращаться как с принцем с ним никто не намерен. Он был лишён свободы передвижения, но с этим Джун смирился довольно быстро. Не то что с лишением свободы общения. Раз уж мальчик должен был постоянно находиться на глазах, господин Веньян решился поселить его в своих покоях. Он приказал переделать небольшую гостиную рядом со своей спальней под спальню для Джуна. Страже, охранявшей покои господина главного управителя, было запрещено выпускать мальчика без сопровождения самого управителя или же Ливэя. Поначалу Джун очень обрадовался, когда понял, что ни Веньян, ни Ливэй не намерены чинить ему препятствий в прогулках по саду и охотно соглашались сопровождать его. В саду они часто становились свидетелями забав, которые устраивали юноши из гарема. Принцу было запрещено подходить к ним, он мог только наблюдать за их шалостями издалека. Они же с любопытством рассматривали его, но также не смели приблизиться. Даже если бы это им не возбранялось, никто не решился бы подойти к юноше, которого сопровождал лично главный управитель и пара головорезов из дворцовой охраны в придачу. Ливэй видел, как от прогулки к прогулке у Джуна тускнели глаза. Сначала он подолгу молча смотрел на юных наложников, видимо расстраиваясь, когда наставники одёргивали молодых людей за ответное любопытство. Потом он сократил время прогулок до возможно допустимого минимума. В конце концов Джун стал отказываться от прогулок вовсе. Господин Веньян оценил обстановку быстро и выбрал новый маршрут в уединённые части сада. Мальчик нуждался в друзьях, но ему запретили их иметь. И он естественным образом стал льнуть к Веньяну и даже к Ливэю.       Вообще, Ливэй никак не мог взять в толк, чем заслужил беспредельное доверие великого господина, поручившего ему заботу о Джуне наравне с Веньяном. Понятно, почему император полагался на Веньяна, их близкие, практически родственные отношения бросались в глаза. Но Ливэй-то человек с улицы, хуже того, – с улицы гулящего квартала. Откуда вообще государь узнал о нём? Всё это было неспроста. Ясно одно: кто бы ни рассказал о Ливэе императору, уверенность в нём великому господину внушил именно этот человек.       Однажды Ливэй задал прямой вопрос:       - Господин Веньян, кто при дворе так хорошо осведомлён обо мне и моём промысле?       Веньян только таинственно улыбнулся в веер.       - Слухами земля полнится, господин Ливэй.       Ничего. Тайное обязательно станет явным, а пока Ливэю нужно было сосредоточиться на своих обязанностях. Впрочем, господин Веньян в очень несвойственной ему беспокойной манере просил Ливэя не спешить. Просил в качестве личного одолжения и втайне от императора.       - Великий господин дал нам три года, давайте не будем торопиться. Сделаем всё постепенно и наименее болезненно. К гадалке не ходи, Джуна ждут серьёзные испытания после того, как мы завершим порученное. Не будем ломать его теперь, дадим окрепнуть.       Ливэй ничего не имел против. Вязать Джуна узлом, как это делала с ним самим Дэйю, было совсем ни к чему, да и претило. Он только в очередной раз восхитился тактом и добросердечием господина главного управителя.       Первый год было решено посвятить обучению Джуна изящным наукам, что, разумеется, и взял на себя господин Веньян. Он следил за манерами принца, наставлял в этикете. Ливэю оставалось лишь наблюдать процесс со стороны и присматриваться к мальчику. А мальчик был настолько восхитителен, что и Веньяну обучать его было совсем нечему. В свои юные годы он являл собой само совершенство. То, как Джун был подкован в науках, изъяснялся и вёл беседу, излагал свои мысли на бумаге, читал вслух, двигался, вёл себя во время трапезы, а также знание всего дворцового церемониала поразило Веньяна до глубины души. Оставаясь наедине с Ливэем, он делился:       - Видимо, принц Киу был уверен в успехе заговора, раз готовил своего наследника так тщательно. Хоть теперь же возводи его на престол! Прежние воспитатели принца потрудились на славу. Этот ребёнок безупречен. Он заткнёт за пояс всех придворных распорядителей вместе взятых. Впрочем, эко меня заносит! Наболтал на целую государственную измену…       - Вам простительно. Вы в фаворе. Да и я вас не выдам.       Веньян на это только довольно пофыркивал в веер. Лис!       Всё, чему действительно могли на первом этапе обучить мальчика Веньян и Ливэй, – танцу и игре на флейте, к которым Джун проявил интерес. Но даже эти новые для него искусства давались ему легко. Тяжело было Ливэю. Ибо если, по словам господина Веньяна, испытания ждали их воспитанника в отдалённом будущем, то для Ливэя они начались вместе с уроками танцев, на которых Веньян просил ему аккомпанировать. Мало того, что грация Веньяна без ножа резала воспоминанием о танце Куана, так в довершение мýки владение телом самого Веньяна могло свести с ума и крайне разборчивого зрителя. Движения талантливого ученика, искусно повторявшего за наставником каждый маломальский наклон головы и едва приметный взмах кисти, многократно усиливали действие демонических чар. Даже пышные придворные одежды не могли скрыть изгибов гибкого тела. А как изящны были движения рук! Самое ужасное, что господин Веньян, кажется, заметил производимое на Ливэя впечатление и то и дело хитро на него поглядывал. Когда же однажды во время танца он раскрыл свой веер, сердце Ливэя совершило аритмичный скачок и рухнуло в чёрную пустоту вскрывшейся раны. Ливэй прекратил музицировать, резко вскочил с места, но тут же взяв себя в руки, степенно и подчёркнуто молчаливо удалился в отведённые ему комнаты. Объясниться с удивлённо окликавшим его вслед господином Веньяном он не смог, и уже через мгновение сильно жалел, что обнаружил перед ним свою слабость. Всё, что мог и хотел сделать в тот миг Ливэй, – запалить свою трубку, дабы вернуть пламенный комок на должное место в груди.       Год, проведённый бок о бок с господином главным управителем, выгнул Ливэя в три дуги. Веньян был практически единственным человеком кроме Джуна и слуг, с кем он изо дня в день имел возможность общаться. Это была медленная и изощрённая пытка. Вовсе не потому, что Веньян был невыносим. Н-е-е-ет. Господин Веньян был человек-парадокс и к тому же очарователен до умопомрачения. Этот факт вконец расшатал незыблемые дотоле установки Ливэя на безмятежную жизнь одиночки. Он не заметил, когда и насколько глубоко увяз в этой непостижимой личности. Веньян мог быть серьёзен и строг и при этом лёгок и смешлив словно мальчишка. Временами он бывал кокетлив, но в нём невозможно было заподозрить и тени ненавистного Ливэю жеманства. Иногда Веньян становился задумчив настолько, что казался совершенно незнакомым человеком. Задумчивость часто переходила в тягостную меланхолию, которую Ливэй всем сердцем ненавидел, ибо выражение печали на лице Веньяна хоть и делало его возвышенным и прекрасным, но больше беспокоило Ливэя своей отстранённостью. Веньян всегда прятал грусть за улыбкой, а это значило, что он намерен единственно скрывать от окружающих её причины. В такие минуты Веньян становился безмерно далёким, и это отчего-то ранило Ливэя.       Он полюбил ставшие обыкновением еженощные беседы с Веньяном, после того, как Джун отправлялся спать. Ливэй исподволь любовался, как мягкий свет свечей делал более контрастными тени на лице, ставшем таким знакомым. От этого черты казались более тонкими. Хотя куда уж? Он любовался и недоумевал, почему этот обитатель высших сфер дарит его своей дружбой точно равного, ведь они никак не были равны ни по происхождению, ни по социальному статусу. Однако господин Веньян не делал вид, что пропасти в положении между ними не существует, но действительно не видел её. Он был предельно тактичен, но иногда мог задать вопрос, способный показаться неловким, прозвучи он из уст кого-то другого. Открытая непринуждённость, с которой Веньян обращался к собеседнику, обезоруживала и побуждала даже не склонного к откровенности Ливэя отвечать с удовольствием на очень личные вопросы. И всё же…       Каждый раз возвращаясь к себе после очередного вечера, проведённого в компании Веньяна, Ливэй чувствовал острую необходимость в проведении ритуала по изгнанию духов беспокойства. Он клал перед собой веер Куана и доставал курительные принадлежности. Веер и трубка как панацея. От необъяснимого волнения, охватывавшего Ливэя всякий раз, когда он оставался с Веньяном наедине. Но веер он больше не раскрывал, потому что в мысли о Куане всё чаще вкрадывался образ прекрасного царедворца. Ливэй чувствовал себя виноватым за то, что не испытывал перед Куаном вины. Искупая её, он начал расспрашивать слуг о юноше по имени Куан, служившем при дворе более десяти лет назад, но все изыскания быстро зашли в тупик. Всё-таки десяти лет, пролетевших для Ливэя как один миг, оказалось достаточно, чтобы изгладить из людской памяти человеческую жизнь. Разумеется, Ливэй не позволял себе думать, что Куан жив. Если бы он был жив… он обязательно дал бы знать! В это Ливэй свято верил. А вот надеяться себе не позволял. Уж кому, как не ему, знать, что на свете нет ничего более ядовитого и губительного, нежели надежда.       Куан по-прежнему оставался недостижимым, а Веньян был рядом живым укором и наваждением. И словно сводя счёты за сомкнутый веер, трубка перестала помогать. Выдыхаемый ароматный дым лишь размерял дыхание, но не смирял колотящееся в диком ритме сердце. Обычно за неделю напряжение нарастало до такой степени, что к концу её, когда Ливэю полагались два дня на личные нужды, он опрометью бежал из дворца, словно праведник от искушения. Но оказавшись в Палатах, осуществив проверку текущих дел и раздав указания, начинал считать часы, минуты, секунды до возвращения к опасному соседству с демоном.       - О чём ты думаешь, когда играешь на флейте, мой мальчик? – спросил во время одной из их встреч господин Зэн, – Твоя манера игры очень изменилась.       - Я фальшивлю, господин? – с ужасом предположил Ливэй, абсолютно не отдававший себе отчёта в том, что происходило во время музицирования. Мыслями он был очень далёк от происходящего, и звуки собственной флейты вызывали перед мысленным взором танец не то Куана, не то Веньяна.       - Нет-нет! Твоя игра достигла нового уровня. Раньше она трогала ум, теперь – сердце.       Ливэй был ошеломлён такой оценкой. Он солгал Зэну, сказав, что его мысли заняты исключительно новой работой при дворе, о которой он не имел права поведать. После чего, испугавшись прокола, поспешил покинуть бывшего покровителя.       А потом Ливэй стал зорко подмечать повадки господина Веньяна, а также различные мелочи с ним связанные. Первое время это происходило неосознанно. Он сам поразился, когда вдруг заметил, сколько успел узнать о Веньяне. Например, что Веньян имел обыкновение благопристойно прятать улыбку за веером всякий раз, стоило ему улыбнуться шире обычного. Или что он бледнел, как только речь заходила об императоре Ки. Видел, насколько ему было не по душе носить траур, но ещё труднее хоть в чём-то нарушить его.       Однажды Ливэй осмелился спросить:       - Вы так любили великого господина... Почему же вам претит траур по нему?       Господин Веньян ожидаемо побледнел, потом покраснел, но ответил:       - Господин очень не любил придворные условности и при возможности пренебрегал ими.       - Почему же вы не поступите так же?       - Потому что теперь я не могу иначе выразить свою преданность ему.       Ответ оставил на гиблом сердце Ливэя тонкую кровоточащую борозду. Слова Веньяна подтверждали высокую степень его близости с тем, кто был для Ливэя лишь божественным символом императорской власти. Веньян любил господина, это было естественно и логично. Но Ливэй не мог смирить себя с тем, что Веньян, несомненно, любит господина до сих пор. Гадкая грызня впервые саднила сердце Ливэя. Он что же, ещё и ревнив? Как и на каком основании такое могло быть возможным? Сущая нелепость! Да вот только он ничего не мог с собой поделать.       Каждое утро и часть дня господин главный управитель проводил в обществе императора Яозу. Это был долг его обязанностям и тёплым отношениям с молодым государем. Однако примерно раз в полгода, с какой-то таинственно установившейся периодичностью, Веньян исчезал почти на сутки. Чёткий придворный регламент жизни господина управителя нарушался настолько грубо, что каждый раз становился неприятной встряской и для Ливэя. В разгар их бесед за Веньяном обычно прибегали всполошенные прислужники, и на его лице появлялось выражение мрачной обречённости, он покидал покои и пропадал почти до вечера следующего дня. Ни разу Ливэй не посмел задать вопрос, но эти загадочные отлучки когтили его душу даже больше привязанности Веньяна к прежнему императору.       Ежедневные прогулки по саду не прибавляли спокойствия. И причиной тому служили не одни только переживания за Джуна. Жизнь Ливэя не стала проще в тот миг, когда он впервые приметил, как солнечные лучи пронзают радужки насмешливых чёрных глаз. От этого они переставали быть чёрными и наполнялись светло-каштановой глубиной. На этом светило не завершало своих предательских метаморфоз, вызолачивая всегда строго собранные волосы господина Веньяна. Чего бы Ливэй не отдал за то, чтобы хоть раз увидеть, как светлые, шелковистые пряди свободно стекают по плечам главного управителя… Солнечную каверзу довершал ветер. Он доносил до Ливэя то ли сладкий запах садовых цветов, то ли аромат чужого тела, обхватывал одеждами стройный стан, обнаруживая воистину пленительные очертания. Дело было дрянь. Ливэй увлёкся Веньяном.