***
В разыгравшейся дальше трагедии Джун ещё долго винил себя. Ни разу с того момента, как он догадался о замысле отца, Джун не допустил мысли об успехе преступного предприятия. А почему? Разве не должен он был занять сторону Киу? Поддерживать его и одобрять? Конечно, Джун подчинился бы любой воле отца, но в душе осуждал его поступок, считая неправым. Так, может, в том и соль? Слишком долго Джун будоражил пространство своими страхами и сомнениями, и в итоге боги ниспослали именно то, чего он так боялся? Если бы только он был более уверен в отце! Если бы сумел принять его правду своею!.. Вести о том, что Киу проиграл решающее сражение и был разгромлен войсками молодого императора Яозу, достигли замка раньше появления в нём самого Киу, который, по счастью, выжил. Джун был подле матери. Она извелась в ожидании вестей с поля брани, не отходила от окна, вглядываясь вдаль в надежде увидеть конную фигуру гонца, вздрагивала, заслышав шорох шагов за дверями покоев. Это были часы самого страшного ожидания в жизни Джуна, закончившиеся полным крушением его мира. Как только мать услышала вести, что были сродни приговору, переменилась буквально на глазах. Лицо её сделалось строгим и решительным, она будто осознала что-то недоступное ещё разумению Джуна. Отпустив гонца, она тут же распорядилась готовить ванну и лучшие одежды для себя и господина, подать вина девушкам гарема. После этого она направилась к наложницам сама. Джун ничего не понимал. Джия вернулась одновременно с прибытием Киу. Отец был с ног до головы в крови, но не был ранен. Зато был измождён. Он казался отстранённым, будто здесь и сейчас вместе с Джуном и Джией пустой скорлупой находилась только его телесная оболочка, мысли же пребывали где-то далеко, глаза смотрели в пустоту. - Господин, прилягте, вы еле держитесь на ногах. Услышав голос Джии, Киу вздрогнул и пришёл в себя. Только теперь он увидел перед собой её и сына. - Времени очень мало. Его совсем нет, а успеть сделать нужно так много... - Господин, ванна горяча и ждёт вас. Смойте кровь и грязь. Отец молча кивнул. - Ждите меня в моих покоях, – обратился он к Джуну. Джун покорно поклонился. Он не смотрел вслед удалявшемуся за Джией отцу, только слушал, как затихало в лабиринте коридоров мрачное бряцание его доспехов. Прошло около часа, прежде чем он снова увидел родителей. Джун замер в восхищении, когда они вошли в покои. Их фигуры были проникнуты особой статью, нет, величественностью. Они были облачены в парадные одежды. Киу держал Джию за руку. - Прежде чем я попрошу вас исполнить сыновний долг, я обязан объясниться и поведать о мотивах всего совершённого мною, ибо ответственность за мои поступки перекладывается отныне на ваши плечи, – произнёс Киу, усаживаясь напротив Джуна. – Это несправедливо, и вы вправе возненавидеть меня, ведь вся вина лежит лишь на мне. - Я не понимаю, отец... – Джун был напуган серьёзными словами, зловещей торжественностью, с которой они были произнесены. Он бросил умоляющий взгляд на мать, как обычно ища в её глазах ласки и утоления страхов, но она отвела их и, прямая и холодная, словно само олицетворение неизбежности, отступила вглубь покоев. - Прошу вас, не перебивайте меня! Времени у нас почти не осталось, а мне нужно многое поведать вам, – строго остановил его Киу. Джун подобрался и, безрезультатно пытаясь побороть ледяную дрожь, приготовился слушать.Императорская игрушка. Часть I
25 января 2021 г. в 22:50
Несмотря на строгость отца, Джун всегда чувствовал его трепетную любовь. Может быть, именно поэтому у него было счастливое детство. Вопреки высокому положению, с младых ногтей обязывавшему подчиняться тысячам условностей и правил; вопреки строгой регламентированности личного пространства и времени; вопреки неослабевающим требованиям быть лучше, сильнее, мудрее всех вокруг, у Джуна было счастливое детство. Вопреки суровой воле отца и благодаря его безграничной любви. Джун чувствовал эту любовь с момента собственного рождения до мгновения отцовской смерти. Киу нежно любил его, Джун отвечал сторицей. Как же было тепло под неусыпным оком отца! Даже его последний взгляд был обращён на сына…
Джуна в одной изрядной мере баловали и держали в строгости, но ни пряник, ни кнут не были способны испортить его характера. А характер Джуна был воистину ангельским. Отец – господин и повелитель, перед которым все вокруг трепетали, склоняли головы и гнули спины, – не чаял в сыне души. По этой причине, опасаясь, что чрезмерная родительская любовь извратит кроткий от природы нрав чада, Киу не позволял себе без нужды расточать похвалы умениям и внешности своего ненаглядного наследника. Даже несмотря на то, что и то и другое было исключительным. Сам Киу признавал, что не был в детстве столь смышлён, прилежен и охоч до наук, как Джун. Ум, прилежание и любознательность проявились в господине в более зрелые годы, так говорил он сам в те редкие моменты, когда всё же видел надобность поддержать и ободрить сына похвалой.
Что касалось наружности Джуна, во всей великой державе Го было не сыскать столь же красивого ребёнка. Так говорила уже мать. Но однажды услышав эти слова, отец строго-настрого запретил ей повторять их впредь. Негоже мальчику знать о своей красоте. Это могло привести к пустому тщеславию, отвратительной даже для женщины черте. В красоте нет личной заслуги, значит, и причин для гордости в ней быть не должно. Из покоев Джуна удалили все зеркала, чтобы исключить всякую возможность заглядываться в их искусительных поверхностях. Джуну было всё равно. Он был ещё мал, чтобы любоваться собой, слуги одевали и раздевали, причёсывали и справляли прочие потребности его туалета, так что нужды в зеркалах он не испытывал вовсе.
Чертами лица и ладностью сложения Джун пошёл в отца. Слуги, которых Джун с детства привык воспринимать выразителями абстрактного мнения большинства, шептались, что все мужчины императорского рода за несколько сотен лет существования династии не утрачивали фамильной схожести. Все они были привлекательны и статны и имели очень редкий для урождённых жителей Го светло-серый цвет глаз. Джун сделал вывод, что способность подавлять наследственность, разбавлявшую туановскую кровь, тоже была врождённым качеством его рода. Впрочем, цвет своих собственных глаз он унаследовал от матери. Все вокруг говорили, что глаза у Джуна волшебные. Они меняли цвет в зависимости от освещения и даже настроения. По-туановски жемчужные, они темнели и становились стальными, когда Джун раздражался – что случалось крайне редко, – когда же радужку наполнял свет, взор искрился чистой небесной лазурью. Именно этот нежно-голубой оттенок и достался Джуну от матери. Джия была чужеземкой и любимой наложницей Киу, диковинкой. Её небывалые в Го светлые локоны горели золотом, глаза сияли столь же небывалой синевой, а кожа – белизной. При всей схожести с отцом именно в мать Джун пошёл тонкой красотой лица и изящностью стана. Белизной кожи, мягкостью характера...
До пяти лет Джун счастливо прожил под боком у матери, даже не подозревая, к какой великой семье он принадлежит. После пяти всё изменилось. У него появились собственные апартаменты, его существование переполнилось значимостью. Все вдруг стали склонять перед ним голову почти так же, как перед отцом, так же называли «ваше высочество» и старались предугадать любое желание. Джун не мог сказать, что это ему нравилось, скорее смущало. Отчего ему, ребёнку, оказывают те же почести, что и господину дома? Отчего отец позволяет это? И когда снова Джун увидит маму? Всё разъяснилось просто. Просто великий император Го – его родной дядя. Просто сам он – четвёртый в очереди на престол. Просто он должен вести себя соответственно. Всё очень просто. Теперь приходилось быть лучше остальных, чтобы не посрамить высокий статус.
Джуна слишком рано усадили грызть твердокаменные пласты науки, в этом нежном возрасте мало кто умеет хотя бы читать. Но Джуну повезло, всё давалось ему легко и было интересно. Ему до умопомрачения нравилось познавать новое, отец же, взирая на успехи сына, принимал их как должное. Разве могло быть иначе? Да, мальчик умён не по годам, он же сын несравненного принца Киу! Так шептались по углам его учителя, выражая, видимо, на этот раз мнение самого господина, и Джун был счастлив, что не подвёл отца, что отец гордится им. Алгебра и геометрия, словесность и стихосложение, стратегия и тактика, каллиграфическое письмо и изящные искусства, верховая езда и стрельба из лука – всё у него спорилось и выходило отменно. Тяжело давалась только одна наука – наука жизни.
Например, Джун никак не мог взять в толк, почему в его окружении не было совсем никого, с кем можно было бы подружиться. Лишь слуги и учителя. Скучать ему, конечно, было некогда, его жизнь целиком и полностью была посвящена умножению и совершенствованию знаний, и всё же он оставался ребёнком, мечтавшим разделить с кем-то свои игры и шалости.
- Нет! – категорично ответил отец на просьбу Джуна разрешить ему общение со сверстниками. – Вы не можете позволить себе роскоши иметь привязанности. Ваша жизнь всецело принадлежит служению Го. Может статься, однажды вы станете императором... А великому господину не пристало иметь слабости, они могут быть использованы против него, либо же повлиять на адекватность и объективность в принятии решений. Ум правителя должен быть холоден и независим. И ещё. Запомните мои слова, мой сын: такие понятия как «дружба» и «любовь» не существуют в реальности в том идеализированном понимании, в котором люди привыкли о них думать. Любые привязанности принесут вам лишь разочарование и боль. Сторонитесь их. Пусть ваше сердце останется бесстрастным. Пусть оно принадлежит только вашей семье.
Но и с семьёй всё было не так просто. К семи годам Джун осознал, что отец не любит мать даже на сотую долю от той любви, которую он дарил ему, своему сыну. Киу несомненно выделял Джию между прочими своими наложницами, окружал роскошью как мать своего наследника, высоко ценил за диковинную красоту. Она занимала высокое место в доме господина, но не в его сердце. Даровав Джие положение негласной хозяйки своего дома, Киу не желал сделать её женой. Он и вовсе не хотел брать жены, отказывая многим высокородным князьям, мечтавшим породниться с великим престолом Го посредством своих дочерей и сестёр. Джун не понимал холодности отца. Почему он относится к матери не лучше, нежели к дорогой, породистой лошади, ведь Джия так самозабвенно и преданно любит господина? Чем она нехороша, чтобы тронуть и расположить к себе чувства Киу? Неужели он так дорожил бесстрастием собственного сердца? Ответ оставался загадкой. Однажды Джун спросил мать, почему ему дали такое девчачье имя. Джия приметно изменилась в лице, но ответила без раздумий, что это имя выбрал для сына сам его высочество господин Киу и вовсе оно не девчачье. Подойти с тем же вопросом к отцу Джун не решился, однако понял, что ответ каким-то образом сильно расстраивает матушку.
А потом Джун стал свидетелем странной сцены. Впрочем, таковой она казалась лишь первые мгновения, он быстро сумел во всём разобраться. В тот вечер Джун никак не мог отправиться спать, его волновали новые достижения в каллиграфии, за которые он получил высокую похвалу от наставника. Джуну впервые захотелось самому поделиться с отцом своим успехом, не дожидаться, когда за него это сделает учитель и, может быть, даже услышать от сдержанного Киу драгоценные слова одобрения. Джун долго не мог решиться пойти к господину, колебался, отказывался раздеваться и отправляться в постель. В конце концов он собрался с мужеством, скатал свои письмена в свиток и несмотря на поздний час заспешил к Киу с робкой надеждой, что отец тоже ещё не лёг и захочет выслушать его перед сном. Стража не посмела чинить принцу препятствий, служаки растерялись, ведь юный господин ни разу не нарушал установленного порядка вещей и не являлся к Киу самолично да ещё в неурочный час. А вот в передних покоях отца было непривычно пустынно, и Джун чинно уселся перед дверями хозяйской опочивальни в ожидании, что кто-нибудь скоро объявится и доложит о его визите отцу. Но никто так и не объявился. Вместо торопливой поступи слуг до Джуна донёсся протяжный стон из спальни. Джун испугался. Где же слуги? Что если отцу требуется помощь? Он вскочил на ноги и заметался перед входом в спальню, не осмеливаясь войти. Однако второй стон не оставил ему выбора, и Джун тихонько приоткрыл дверь.
С отцом определённо всё было в порядке. Он был в постели и не один. Его ложе делила красивая женщина, Джун знал её, она была одной из многих роз гаремного цветника. Господин и наложница были совершенно наги. Женщина причудливо изгибалась под размеренными движениями Киу, красиво откидывая голову назад и подставляя тонкую шею под поцелуи. Когда поцелуи господина становились крепче, она надрывно стонала, не сдерживая удовольствия. Джун на пару мгновений застыл с широко раскрытыми глазами. Он догадался, что именно имел неосторожность лицезреть. Так вот как это выглядит – странно. Странно, потому что красиво, совсем не как у животных, на примере которых он изучал физиологические процессы организма. Он пришёл в себя, когда отец заметил его. Выронив злополучный свиток, Джун со всех ног бросился прочь.
Вопреки опасениям Джуна быть сурово наказанным, отец никак не выказал своего отношения к произошедшему. На следующее утро Джуну просто вернули его письмена и передали слова его высочества, в которых тот выражал удовлетворение успехами сына. Однако вскоре после случившегося Джуна стали назидательно наставлять на тему непременного для благородного отрока стремления к торжеству духовного над плотским. Его тело – храм, который негоже осквернять рукоблудием и прочими, наипаче страшными непотребствами, буде такое придёт в голову. Это дурно, дурно, дурно! Боги неминуемо наказывают за потакания слабостям бренного тела. О том, что такое рукоблудие, Джун пока даже не подозревал. А насчёт всего остального... Если плотские желания людей столь противны богам и противоречат законам чести, почему отец не соблюдает запретов? Ведь как болтали при дворе – а Джун теперь прислушивался к подобным россказням со всей своей детской любознательностью, – Киу бесстрашно бросал вызов небожителям, с завидной регулярностью осчастливливая гарем своим вниманием. По сути, из запретов состояла жизнь одного только Джуна. Это казалось несправедливым, тем не менее Джун безропотно соблюдал их, дабы никоим образом не расстроить своим непослушанием отца.
В год восьмилетия Джуна Киу получил официальное приглашение великого государя Го прибыть к императорскому двору. Вместо ожидаемой радости, Джун увидел на лице отца злую усмешку. Именно тогда он понял, что Киу и его венценосного брата разделяло что-то непримиримое, неприязненное. Однако когда отец объявил о своём намерении взять его в столицу, Джун обрадовался. Он никогда не видел императора, а ведь у того был сын, и если Джуну дозволено испытывать привязанность только к членам своей семьи, то, возможно, он обретёт в брате долгожданного друга, так ведь? Он очень ждал этой поездки и знакомства с братом, не произносил вслух свои упования, боясь спугнуть неверные посулы судьбы. Только матушка, чутко уловившая изменения в настроениях сына, перед самым отъездом сказала:
- Не ожидайте многого и не возлагайте надежд на этот визит ко двору. Он вовсе не то, чем кажется.
И всё-таки Джун не мог унять радостного возбуждения. В его размеренной, подчинённой строгому режиму жизни наметился сбой, приятное приключение. По крайней мере, ему очень хотелось в это верить.
О пышности своей свиты Киу позаботился с особым тщанием, но приём, оказанный ему императором, превосходил гостеприимным размахом все мыслимые ожидания. Конечно, Джун был уверен, что им несказанно рады, но отец лишь хмурился. Это тем больше сбивало с толку, что пред лицом императора Киу был само очарование, Джун никогда не видел на устах отца такой обворожительной улыбки. Пред лицом императора... Когда Джун впервые увидел дядю, ему стало по-настоящему страшно. Пусть ему было всего восемь, он не верил ни в колдовство, ни в чудеса. Слишком много книг успел уже прочесть. Но как же тогда объяснить, что он застыл перед точной копией своего отца? Что за ужасная, кощунственная шутка?!! Он так мечтал увидеть императора… и что в итоге? Шок! Джун и решил бы, что это нелепая шутка отца с переодеванием, если бы Киу хоть чуточку был склонен к шуткам и не стоял в тот миг рядом с Джуном. Только спустя несколько минут судорожного копошения мыслей, Джун понял, что к чему. Ну почему? Почему отец никогда не говорил, что они с братом близнецы?
Но стоило немного пообвыкнуть и приглядеться, и дядя уже не казался Джуну зеркальным отражением Киу. Его взгляд не был таким требовательным и жёстким. Великий господин был приятен в общении, хотя и собственного отца Джун с трудом узнавал. В присутствии брата Киу делался многословным и улыбчивым, чего за ним сроду не водилось. Император был неизменно ласков с племянником, беседовал как со взрослым, а ещё задарил подарками. Правда, Джун сомневался, что отец позволит их принять, но всё равно был счастлив. Каждый новый день, лишённый рутинной, строго определённой однажды последовательности действий, казался праздником. Император благоволил ему, а отец... гордился! Искренне гордился Джуном! Смотрел на него с одобрением и радовался восторгу, который вызывал Джун у окружающих. Что на свете могло быть лучше?!!
А потом в честь их приезда был устроен торжественный пир. На нём присутствовала вся высшая придворная знать, а Джун так хотел хоть одним глазком увидеть императрицу. Он узнал, что она носит то же имя, что и он, это удивило его и даже восхитило, ведь теперь он мог носить своё странное имя с гордостью. Но императрица так и не поприветствовала деверя лично. Уже после торжества она направила Киу официальные извинения письмом, в котором сетовала на своё дурное здоровье и выражала в самых любезных словах свою «радость от столь долгожданного для всего Го воссоединения царственных братьев». Когда посланники императрицы, повторившие всё изложенное на бумаге изустно, удалились, Киу разорвал письмо. Джун был поражён и не находил объяснения резкому поступку отца.
Зато на пиршестве Джун наконец-то увидел его – своего двоюродного брата, великого принца Го. Их не представили друг другу, и никто, похоже, не заметил этого грубого нарушения протокола, но Джун и без того знал, что брата зовут Яозу. Он далеко не сразу обратил внимание на Джуна, хоть их усадили друг напротив друга. Яозу был увлечён беседой с молодым мужчиной, сидевшим подле него. Джун сразу решил, что это наставник наследника, однако Яозу смотрел на него с таким обожанием, что догадка стала расползаться по швам. Никто из учителей не вызывал у Джуна столь тёплых чувств. Конечно, он уважал их авторитет, но не более того. Впрочем, среди его наставников не было таких молодых и красивых. Яозу тоже был красивым. Он так сильно был похож на отца Джуна... В смысле на своего отца. На их с Яозу отцов. Да, именно так! Яозу выглядел очень мужественно и старше своих лет, а Джун уже успел разузнать, что брату всего шестнадцать. Джун тоже хотел бы выглядеть в шестнадцать так взросло. Яозу держался гордо и уверенно и даже пил вино. Как же хотелось поскорее подружиться с ним!
Отец же смотрел на племянника с явным порицанием, а на его соседа и вовсе с отвращением. Выходило, Киу знал, кто перед ним. Джун тоже вгляделся в спутника принца. Нет, ничего возмутительного в его облике не было. Напротив, он вёл себя скромно, все его движения были полны сдержанного изящества. Всё-таки не учитель. Навряд ли даже придворным учителям было бы позволено одеваться так богато, а если бы и было, навряд ли они могли позволить себе такую роскошь. Платье молодого человека не уступало убранством одеянию принца. Значит, кто-то из знати.
Джун так увлёкся разглядыванием незнакомца, что не сразу заметил, как его самого разглядывают с не меньшим интересом. Яозу наконец заметил его. Взгляд принца был странным. Он смотрел на Джуна во все глаза, боясь моргнуть, и это подкупало. Похоже, он понравился брату. Ура! И всё же было в этом взгляде что-то сильно тревожившее Джуна, что-то плотоядное. Пусть восхищение в глазах брата льстило ему, взгляд оказался слишком тяжёл для не умевшего ещё владеть своим лицом Джуна. Он почувствовал, как стремительно заливается краской, и не знал, куда деть глаза. Загадочный молодой человек одёрнул Яозу, но тот не был намерен слушать замечания. Тогда незнакомец очень тепло улыбнулся Джуну, вытянул из-за пояса веер и доходчиво изобразил, как с его помощью избежать докучливых взглядов. Джун был благодарен. Он кивнул своему заступнику в знак признательности и до конца празднества не выпускал веера из рук. Потому что – да, да, да! – Яозу не спускал с него глаз.
В тот день Джуну и Яозу так и не довелось перемолвиться ни словом, а на следующий, сразу после уничтожения письма императрицы, Киу заявил об открытом приглашении императора вернуться ко двору и собственном решении принять это приглашение. Не успел Джун порадоваться таким новостям, как отец велел ему отправляться домой.
- Но почему?.. – до слёз расстроился Джун. Он чувствовал себя обманутым.
- А кто же будет править уделом? – неожиданно мягко произнёс Киу, укладывая свои большие, тёплые ладони на плечи Джуну. – Кому же ещё я могу доверить такое важное дело, если не своему единственному сыну и наследнику? Я могу положиться на вас?
- Да, отец, – тяжко сглотнул досаду Джун.
Он понимал, что всё это лишь ободряющие отговорки, но и за них был благодарен. Ещё через день он уже был на пути домой, так и не повидавшись больше с братом и увозя с собой приятные воспоминания о пристальном и полном сожаления взгляде Яозу, которым тот проводил Джуна после окончания пира. Джуну так и не удалось обрести друга.
За этими событиями последовали четыре года нарастающего день ото дня ужаса. Поначалу домашняя жизнь, казалось, не претерпела разительных изменений. Ну разве что отсутствие отца наложило некоторые ослабления на строгие условия его существования. Не имея надобности отчитываться перед господином, наставники теперь без особого рвения тиранили Джуна науками, и у него появилась возможность чаще видеться с матерью. Однако организовавшийся досуг позволил наблюдательности подбросить пищи для беспокойства. Хотя номинально главой дома нынче считался Джун, на деле хозяйствование осуществлял главный управляющий. Разумеется. И всё же Джуну хватало сообразительности заметить тревожные признаки надвигавшейся угрозы. Ибо к замку подтягивались хорошо вооружённые отряды, а управляющего осаждали отцовские стратеги. Что затевал отец, и почему Джуну было так страшно думать об этом?
За четыре года, минувшие после возвращения Джуна от двора его императорского величества, все наблюдения и размышления свелись к одному выводу – отец готовился к государственному перевороту. Джун этому выводу верить не хотел. Он знал, чем чревата измена и как карают мятежников. Но самое страшное – он никак не мог взять в толк, что заставляло отца идти против собственного брата, своей плоти и крови, своего зеркального отражения. Император Ки запомнился Джуну таким приятным человеком. Что мог он сделать отцу, раз тот затаил на него такую обиду? Или дело в непомерном тщеславии и жажде власти? Но отец и так второй по могуществу вельможа Го после императора! Думать об отце дурно было невыносимо. Нет, всё дело в тех низких людишках, что один за другим прибивались ко двору отца. Раньше Джун был мал и не понимал происходящего, но теперь всё сходилось одно к одному. Это они, эти расчётливые удельные князьки науськали отца против своего государя. Привыкли, подлые, загребать жар чужими руками, рассчитывая в случае успеха забраться повыше. Джун впал в отчаяние, у него не было ни шанса повлиять на ситуацию. Он даже не мог написать отцу, чтобы попытаться отговорить от задуманного, ведь если письмо перехватят, в руках верховной власти окажется неоспоримое доказательство вины Киу. Да и разве отец принял бы всерьёз доводы ребёнка?
Сущий кошмар – наблюдать за неотвратимо надвигающейся бедой и не быть в состоянии хоть что-то изменить. Джун стал плохо спать, да и с аппетитом наметились проблемы. Мать узнала и очень распереживалась, стараясь выяснить причины его нездоровья, но разве мог он открыть ей причины? Ему было довольно уже одного её присутствия, нежных объятий, вселяющих надежду взглядов. И вот когда Джун даже посреди лета не мог согреться от холодившей его душу и тело крайней безысходности, когда чувствовал себя хуже некуда, страдая лихорадкой и страхом, от отца пришло первое за четыре года письмо сыну.
Хуже некуда? Всегда есть, куда хуже! В письме сообщалось о смерти императора, и Джун был уверен, что Ки умер не от болезни или случайности. В тот день Джун впервые свалился без сил и не сумел встать с постели ещё три дня вплоть до того, как отец вновь переступил порог замка.
- Вы будете императором!
Это было первым, что Джун услышал от Киу после четырёхлетней разлуки. Он по-прежнему лежал в постели, когда отец вихрем влетел в спальню. Будто и не было этих лет, проведённых порознь, будто расстались они только вчера. Джун смотрел на него во все глаза, не мог наглядеться, боясь пошевелиться да и не чувствуя для этого сил.
- Я не хочу быть императором, – цепенея от ужаса, выдавил из себя Джун.
- Что за детский лепет! В вас говорит недуг. Мне доложили, что вам нездоровится, вы действительно очень бледны.
Киу положил на лоб Джуна свою ладонь. Она по-прежнему оставалась такой тёплой и ласковой. Всего на мгновение Джуну стало очень спокойно, и он прикрыл глаза от удовольствия.
- Почему вы такой холодный?! За вами плохо следили! Перевешаю собак! Ничего нельзя доверить! Как можно было допустить, чтобы господин страдал от лихорадки в разгар лета?! – изволил гневаться батюшка. И ведь было от чего зайтись руганью – Джун захворал впервые за двенадцать лет жизни.
Родная ладонь скользнула по лицу, задержалась на щеке. Как хорошо! Джун почувствовал, как впервые за долгое время его веки отяжелил робко подкрадывающийся сон.
И всё-таки он распахнул глаза и задал вопрос, который никак не давал окончательно провалиться в благодатные глубины забытья.
- Господин, как умер император Ки?
Киу даже в лице не переменился, ответил буднично и ровно.
- Я его убил.
А может, он уже спит? Очень давно спит и никак не может проснуться от этого бесконечно тягучего кошмара?..