Палаты сновидений

      Все последующие дни господин Веньян внимательно вглядывался в него. Джун понимал почему. Наверняка все попытки разобраться в себе находили отражение на лице, вызывая у его демона-хранителя беспокойство. Джун не старался держать лицо, все его силы поглотило желание понять, как быть дальше. Он прекрасно уразумел, что устроенное действо было малым унижением в предстоящей череде издёвок, уготованных ему Яозу. Джун послушался совета господина Веньяна и не придал значения словам, произнесённым в его адрес во время встречи с господином Ливэем. И хотя слова эти были восторженными, сказаны они были будто бы о достоинствах породистого щенка. Это могло значить только одно – теперь Джун был рабом императора. Подтверждением стало не заставившее себя ожидать лишение всех званий и титулов. Оно было условным, ведь все и так считали Джуна мёртвым, но тем немногим, кому в строгой секретности было известно о его существовании, запретили все приличествующие принцу обращения. Лишь господин Веньян не боялся нарушить запрет. В его уважительном отношении к Джуну не изменилось ровным счётом ничего. Он перестроил собственные апартаменты для удобства Джуна, так что у того появилось личное пространство. Благодарность Джуна не знала границ. Только поддержка господина Веньяна давала сил просыпаться по утрам, потому как больше всего Джуну хотелось не проснуться. Всего уже случившегося с ним было довольно для принца крови, чтобы согласно закону чести искать спасения своего достоинства у смерти. Но он дал слово отцу. Да, Джун готов был нарушить его в страхе перед возможной слабостью, которую мог проявить под пытками. Он был уверен, что недостойное поведение сына стало бы бо́льшим оскорблением памяти отца, нежели неисполненная клятва. Джун мог не вынести пытки физической, но моральную выдержать был обязан!       И всё же главным кошмаром Джуна было непонимание того, как он выполнит данную отцу клятву. Он не мог убить Яозу, не хотел, пусть даже тот сам объявил себя его врагом. Как Джун мог забрать жизнь того, кто сохранил жизнь ему самому? Он вовсе не ненавидел кузена, он ненавидел себя за то, что до сих пор не сумел возненавидеть Яозу. А ещё этот чудовищный сюрприз, который подкинуло ему собственное естество...       Всё началось относительно недавно. По утрам, сразу после пробуждения, он стал замечать непонятное напряжение там… в паху… Орган, о котором Джун вспоминал, лишь отправляясь помочиться, неожиданно стал проявлять признаки жизни. Жизни загадочной и неподконтрольной. Он разбухал против воли, а потом и вовсе становился большим и твёрдым и бесстыдно топорщился, так что приходилось как можно скорее выбираться из постели и, зажимая непокорный орган между ног, быстро набрасывать нижнее платье, чтобы скрыть свой конфуз от посторонних глаз. Джун был излишне хорошо для своего возраста образован, чтобы не распознать первые признаки собственного взросления. В такие моменты очень хотелось себя коснуться, но он догадался, что именно от этого его и предостерегали некогда наставники, называя непотребное действие «рукоблудием». Джун сдерживался без особого труда, и напряжение сходило само собой. В остальное время позывы плоти его не беспокоили, существование Джуна было настолько подчинено страху и стрессу, что оставляло для жизни тела лишь эти короткие полубессознательные мгновения перехода от сна к пробуждению. Однако как-то, когда он уже делил покои с господином Веньяном, Джун проснулся, тяжело дыша, уткнувшись лицом в подушку, а бёдрами – в скомканное одеяло. По телу расходилась приятая тёплая дрожь. Он пришёл в ужас, почувствовав на себе влажное бельё и взгляд пришедшего его разбудить Веньяна. Сердце Джуна сжалось в комок. Он заслужил упрёков за свой позор, но как же всё-таки обидно! Разве мог он контролировать своё тело во сне? Но вместо отповеди Джун услышал:       - Похоже, вам приснился очень приятный сон.       Господин Веньян улыбался. Джун же чувствовал, как всё жарче пылало его лицо.       - Я делал что-то непристойное? – выдавил он, вновь пряча лицо в подушку.       - Ничего, что было бы неестественно в вашем возрасте. Я прикажу подать вам чистое бельё.       Чуть позже господин Веньян прямо поинтересовался, знает ли Джун, что с ним произошло и как с этим справляться в ситуации, когда надежды на «само пройдёт» нет. Джун удивился.       - Разве такое не богопротивно?       - С ума вы сошли! – удивился в свою очередь Веньян.       Тем не менее Джун продолжал сдерживаться и даже научился худо-бедно контролировать вожделение. Вплоть до того момента, как оказался в руках господина Ливэя под пристальным взглядом Яозу и не сумел справиться с позывами плоти. Ну как?! Как мог Джун убить того, чей один только горящий огнём взор господствовал над его телом полновластнее собственного разума? Джун готов был признать себя отвратительным мальчиком, ничтожеством, заслуживающим наказания богов. Ведь невозможно было отрицать того, что с самой первой встречи с Яозу ему нравился этот пугающий и притягательный взгляд кузена. Или именно за это Яозу и заслуживал смерти? Почему заинтересованность Яозу так будоражила его? Джун не мог разобраться, вот бы он был чуточку старше и опытнее! Он мучился противоречиями. Всё, что он мог теперь сделать, – положиться на время. Пожалуй, это самый мудрый выход. Если он не сумеет исполнить данной клятвы, смоет позор собственной смертью.       За последующие три года Джуна раз за разом неугомонным маятником швыряло от зыбко-счастливых мгновений до состояния полного уныния. Как ни странно, условия его содержания превосходили привычные домашние. Отец держал Джуна в строгости, не допуская в обиходе и поведении сына излишеств. Теперь же, лишённый титула принца, он жил как принц. Его одевали так богато, как в доме отца было позволено облачаться только для праздников и других торжественных событий. То же касалось и стола, изысканность и разнообразие которого Джун не мог в полной мере оценить, считая такое расточительство совершенно бессмысленным. А вот что он оценил практически сразу и очень высоко, так это наличие свободного времени. В кои-то веки он не штудировал научные трактаты с утра до ночи, теперь его обучение носило весьма одиозный характер, но хотя бы не занимало бо́льшую часть суток. Невероятная роскошь – вечера были предоставлены Джуну полностью. Правда, вариантов, как распорядиться внезапно обнаружившимся сокровищем, поначалу было не так уж много. Он мог читать книги по собственному выбору или беседовать с господином Веньяном, а то и с господином Ливэем, которому во исполнение воли императора пришлось перебраться во Внутренний дворец. Больше Джун ни с кем общаться не мог. В этом словно было его проклятье. В доме отца за неимением друзей он мог перекинуться парой слов хотя бы со слугами. Здесь же слугам было строго запрещено заговаривать с Джуном и отвечать ему. Изоляция усилилась. Он ощутил её в полной мере, когда ему было позволено гулять в сопровождении своих новых наставников в дворцовом саду. Видеть игры сверстников было невыносимо. Господин Веньян объяснил, что отроки, которых Джун имел несчастье часто наблюдать за играми во время прогулок, – сыновья удельных князей и нынешние питомцы гарема. Их судьбы были так сходны с судьбой Джуна, так почему ему было запрещено общаться с ними? Запрет наталкивал на мысль, что Джун занимает особое место в замыслах Яозу. Это пугало. Больше всего на свете Джун хотел иметь друзей, и именно в этом ему было жесточайше отказано. Ему понадобилось много времени, чтобы смирить себя с данностью. Он расстраивался так сильно, что боялся возращения своей болезни. Нужно было что-то делать, но сказать прямо о своей эмоциональной слабости господину Веньяну не позволяла гордость. Джун просто попросил переменить или сократить время прогулок. Однако то ли господин Веньян, то ли господин Ливэй, но кто-то из них понял причину просьбы. Было изменено не время, а место прогулок. Больше в саду они никого не встречали.       Джун воспрянул духом, когда понял, что друзья у него всё-таки есть. Лучшие в мире. Настоящие, добрые и искренние. Старшие товарищи, готовые ради него пойти даже против воли императора. Господин Веньян и господин Ливэй в противостоянии Яозу и Джуна единодушно заняли сторону последнего. Они очень трогательно заботились о нём, и Джун позволил себе поверить в некое подобие семьи. Теперь ему было плевать на изоляцию. Пусть хоть закроют в покоях и наглухо заколотят ставни на окнах, пусть он больше никогда не увидит солнечного света, у него есть всё самое необходимое! Если с ним рядом будут Веньян и Ливэй, он сможет вытерпеть что угодно.       Произнеси Джун такое вслух, прозвучало бы нелепо, но господин Веньян напоминал ему мать. Не в том смысле, что походил на наседку, выхаживающую цыплят, хоть и опекал Джуна довольно трепетно. Нет. Веньян напоминал Джию изысканностью повадок и наружностью. Джун подозревал, что в венах господина Веньяна, как и у него самого, течёт немалая доля иноземной крови, и однажды спросил, правда ли это так.       - Очень может быть, – призадумался Веньян, – я покинул дом ребёнком, и тогда подобные вопросы не приходили мне в голову. Но у моего младшего брата тоже весьма светлый оттенок волос. Раньше я думал, что в этом нет ничего необычного, и только попав ко двору, понял, что такое встречается не так уж часто. Видимо, в роду моей матери были выходцы из дальних стран.       - Наверное, они были земляками моей матушки, – с тяжким вздохом отвечал Джун.       Он скучал по маме. И лёгкое сходство с ней господина Веньяна, невольно побуждало тянуться к нему, точно тот был родичем Джии.       Господин Ливэй располагал к себе иначе. В нём чувствовалась житейская мудрость, казалось, позволявшая его проницательным глазам видеть суть всего, на что бы ни обращался взор. Его степенность и рассудительность успокаивали Джуна. К нему хотелось обратиться за советом, на него хотелось положиться. Его манеры были превосходны, хоть и выдавали человека непридворного, поэтому Джун был шокирован, узнав, что господин Ливэй – держатель увеселительных домов, а в прошлом, по сути, элитная проститутка. Однако этот факт нисколько не повлиял на отношение Джуна к Ливэю, напротив, то, что тот вопреки такому прошлому сумел не утратить достоинства, внушало уважение и воодушевляло. Кто знает, что ожидало самого Джуна впереди…       Обоих наставников объединяло удивительное чувство такта. Джун и представить боялся, как можно просто завести разговор об интимных услугах, не то что обучиться оказывать их самому. Ему, воспитанному в духе сурового отрицания всего плотского, было суждено впредь жить плотью. Ему, перед кем падали ниц все вокруг, предстояло пасть ниже последнего из своих рабов. Наверное, Джун сломался бы. Не доведись ему столкнуться с более страшным фактом – на его глазах погибли родители. И всё же он не знал, как пройти через столь тяжкое испытание, не растеряв и не возненавидев себя. С трепетом в душе ждал он постыдных требований, которые логично должны были последовать от тех, кому было поручено пустить его по пути неугодному богам. Но всё, чему начали обучать его Веньян и Ливэй, – музыка и танцы. И то и другое очень нравилось Джуну, хотя отец наверняка посчитал бы такое времяпрепровождение слишком легкомысленным для благородного юноши. Но теперь это не имело никакого значения. Его жизнь обнулена, теперь в ней иная цель, и ему сдали новые карты для её достижения. А учиться у лучших было удовольствием. Ведь так, как танцевал господин Веньян, совершенно точно не смог бы станцевать никто другой. Джун и не догадывался, что мужчина может быть настолько грациозен, не уподобляясь при этом женщине. Он любовался своим учителем с замиранием сердца и охотно следовал его примеру.       Впрочем, при взгляде на господина Веньяна замирало сердце не одного только Джуна. Примерно в то время, как Джун начал достигать первых успехов в танцах, он заметил невыразимую тоску во взглядах господина Ливэя, обращённых на господина Веньяна. Невыразимую? Нет, пожалуй, слишком даже красноречивую для скупого на эмоции, сдержанного Ливэя. С детства приученный быть наблюдательным Джун понял, что господин Ливэй неравнодушен к господину демону, раньше их обоих. В присутствии Веньяна флейта господина Ливэя звучала так чарующе, а мелодия переполнялась таким прекрасным и возвышенным чувством, что Джун оставлял всякую надежду хотя бы когда-нибудь приблизиться к столь изысканному исполнению.       - Господин Ливэй влюблён в вас, – сорвалось с его уст, когда однажды во время исполнения танца с веером, которому господин Веньян обучал Джуна, господин Ливэй вдруг резко вскочил со своего места и удалился без объяснения причин и игнорируя оклики Веньяна.       - Не мелите чепухи! – возмутился демон и почему-то побледнел.       - Это не чепуха. Разве вы не замечаете, как он украдкой смотрит на вас? Ваш танец был слишком чувственен, чтобы не оставить в смятении влюблённое сердце. Он влюблён.       Господин Веньян вдруг улыбнулся.       - Влюблён или нет… Хорошо уже то, что вы, ваше высочество, научились различать столь тонкие материи. Чувственен, говорите… Было бы неплохо, если бы вы узнали о чувственности чуточку больше.       И в скором времени в спальне Джуна появилось зеркало. Ему, не привыкшему видеть собственное отражение даже в мелком осколке, большое, в человеческий рост зеркало казалось гигантским. Огромное око вбирало в себя почти всё жилое пространство, и Джун оказывался пойманным в него против собственной воли. Было странно и, пожалуй, пугающе поначалу. У Джуна будто бы появился безмолвный сосед, живущий своей жизнью за тонкой, но несокрушимой стеклянной гранью и лишь изредка посматривавший на него одним глазком. Джун улавливал его движения периферическим зрением, а когда их робкие взгляды встречались, оба смущённо отворачивались. Сближение между ними было тяжёлым, но неизбежным. Любопытство сделало своё дело. Джун стал всё дольше задерживать на «соседе» взгляд, пока наконец незнакомец не уступил место отражению самого Джуна. Отражению не в зеркале, но в самом сознании. Вот он какой. Уже довольно высокий, черноволосый и светлоглазый. Так значит, он красив? Конечно, красив, ведь он похож на Яозу. Джун с удивлением обнаружил это поразительное сходство с кузеном. Хотя… чему тут было удивляться, ведь их отцы были близнецами, а раз они оба похожи на отцов... Джун вглядывался в себя всё пристальней. Скоро он осмелел достаточно, чтобы исполнить настояние господина Веньяна и предстать перед собой без одежды. И чего только медлил? Чего боялся? Что постыдного в его теле? Что в нём такого, чего не было бы у других? Руки, ноги… Ну, может быть, кожа бледнее обычного оттенка жителей Го. Почему он так долго верил россказням о том, что тело несёт в себе грех? И если у кого-то при взгляде на его тело возникнут грязные мысли, разве Джун должен быть за них в ответе?       Справившись с одним предрассудком, разделаться с другими не составило труда. Он больше не боялся прикоснуться к себе по утрам, и не разразила его никакая божественная молния. У богов есть дела и поважнее. Джун открыл, что кратковременный, но такой яркий взрыв наслаждения, которого он вот уже почти год стыдился, доступен ему в любое время, буде возникнет на то желание. Но желание возникало нечасто. Оно внезапно воспламеняло Джуна и либо столь же внезапно угасало, либо надолго оставляло после того, как он исторгал его посредством нехитрых манипуляций. Страх по-прежнему владел им, сжимал душу в своих цепких клещах, заставляя неметь тело, как немели по неясной причине ноги каждый раз после испытанного оргазма. Именно страх заставил думать, будто император приказал воспитать из него куртизана, чтобы запродать какому-нибудь сластолюбцу и тем самым окончательно обесчестить Джуна. Именно этот страх принудил забыть о гордости и умолять господина Ливэя выкупить его, ведь Джун помнил слова содержателя домов терпимости, в которых тот изъявлял готовность заплатить за него любую требуемую сумму. Именно этот самый страх толкнул бесстыдным манером доказать серьёзность своих намерений быть полезным господину Ливэю: Джун впервые сам беззастенчиво обнажился перед другими и не позволил себе спасовать перед вызовом, когда ему было велено ублажить себя при свидетелях, да ещё и самому наблюдать за своими действиями в зеркале. Наблюдать он, так или иначе, не смог, закрыл глаза, однако когда был уже близок к завершению откровенной сцены и по приказу Ливэя открыл их, всего на долю секунды ему привиделось, что из зеркала на него смотрит Яозу. Джуна обдало огненной волной, он кончил, теряя власть над собственным телом и разумом. Было стыдно. Как и упасть с непослушных ног, которые в очередной раз подвели его, когда тело расслабилось после испытанного наслаждения. Но Джун понимал, что этот стыд – меньшая из бед, ожидавших впереди.       Именно господин Ливэй за последующие годы обучения Джуна непристойному ремеслу помог осознать, что даже слабость можно обратить в силу, если найти в себе смелость ступить немного дальше за черту, проведённую для тебя твоим противником. Так вот как Ливэю удалось сохранить достоинство за время низменного служения человеческой похоти. Он сумел отсечь собственную честь от всего творимого с его телом, расположил дух и тело в разных плоскостях собственного сознания и доступности для посторонних. «Вас не обидят, если вы не позволите» – повторял Ливэй. Эти слова перекликались с призывом господина Веньяна помнить и сохранять честь царской крови, что текла в венах Джуна, вне зависимости от обстоятельств. Нельзя никому позволять взять над собой верх, и Джун решился отринуть стыд и гордыню ради спасения внутреннего стержня, держащего на себе его волю к жизни. Он выживет. Ему нужно исполнить клятву. Ради отца.       Превозмогая себя, Джун постигал, насколько изощрённой может быть человеческая фантазия и как удовлетворить даже самые грязные её измышления. Он позволял касаться себя своим наставникам, впрочем, в свете того, что он уже успел узнать от Ливэя о безграничных проявлениях человеческого вожделения, прикосновения эти носили невинный характер и не доставляли морального неудобства. Зато Джун сумел обнаружить на своём теле чувствительные точки, исследуя которые в уединении, он познавал собственные предпочтения и пути достижения особого удовольствия. Конечно, через многое, что ему нужно было уметь, Джун переступал с отвращением, но было и то, что навсегда запечатлелось в его памяти светлой радостью.       Первый поцелуй. Если чьих-то губ Джун и мог коснуться без отвращения, то только губ Веньяна. Он не испытывал к господину управителю романтических чувств, просто со временем стал видеть в этом человеке образец, предмет юношеского пиетета. Его манеры, ум и нрав казались Джуну безупречными. К тому же привлекательная внешность господина Веньяна необыкновенно располагала к себе. Джун выбрал его сам – Веньян не вызывал у него ни малейшего отторжения. Но несмотря на это, Джун напрягся и почти зажмурился, когда его губ впервые коснулись чужие губы. Он помнил наложницу, стонавшую в истоме под поцелуями отца, он хотел понять и прочувствовать силу такого простого на первый взгляд действия и в то же самое время боялся подчинения, разнузданной, пошлой ласки со стороны искушённого наставника. Но ничего подобного не последовало. Лишь лёгкие, нежные, трепетные касания, будто бы он прижимал к губам тёплый и хрупкий цветок. Совсем скоро этих касаний сделалось мало, Джун захотел большего, почувствовал, как в груди рождалась нестерпимая жажда обладания этими губами. Он потянулся вперёд, крепче впечатывая в них свои, забывая дышать, а когда Веньян сам разорвал поцелуй под его неожиданным напором, Джун так разошёлся, что тут же без смущения потребовал новых поцелуев.       Джуну понравилось целоваться. Это было удовольствие, лакомство, ведь целуя господина Веньяна, он не испытывал возбуждения, только щекочущее чувство где-то за рёбрами, приятные мурашки по телу и сладость на губах. А ещё радость оттого, что он мог так запросто поцеловать самого демона, такого близкого, но недоступного, словно мираж. Вот господин Ливэй, например, этого сделать не мог, хотя Джун видел, как ему этого хотелось. Он наблюдал за уроками Веньяна и Джуна с плохо скрываемым огнём во взоре, и на этот раз его заинтересованность не скрылась и от господина управителя. К тому моменту Веньян и Джун уже изрядно продвинулись в практике поцелуев. Веньян выучил его, как сделать ласку более изысканной и страстной, используя язык. Даже такие, более глубокие и откровенные поцелуи выходили у Веньяна очень тонко. Он не пропихивал бесцеремонно свой язык в рот Джуна, превращая поцелуй в отвратительную вульгарность, а сначала легко касался кончиком его губ, будто испрашивая позволения проникнуть дальше, пока самому Джуну не начинало хотеться ответить сходной лаской, и он размыкал свои губы, чтобы встретить, дотронуться самому до осторожно и нежно изучающего его рот языка. Эта приятная для Джуна часть учебного процесса, похоже, сильно обескураживала господина Ливэя, и в один прекрасный день Веньян предложил Джуну подразнить его.       - Заодно и вам будет урок, – сказал господин Веньян, хитро улыбаясь в сложенный веер. – Нельзя обнаруживать свои слабости перед противником.       - Вы жестоки, – отвечал Джун, но принять участие в забаве не отказался. Он всё ещё находился в том возрасте, когда ужасно хотелось шалить.       Веньян разъяснил ему, как следовало действовать, но в процессе Джун так разыгрался, что его понесло на импровизацию. В тот момент, когда Джун коснулся обнажённого им белого плеча господина Веньяна, господин Ливэй весьма порывисто вскочил на ноги и выскочил из покоев.       - Он совершенно определённо влюблён в вас, – сказал Джун, с сожалением отрываясь от губ Веньяна и глядя вслед убегающему Ливэю. – А вы так жестоки с ним.       - Вы даже не представляете насколько, – оправляя одежду, загадочно и без тени обычной улыбки произнёс господин Веньян.