Палаты сновидений

      Все три года, что Яозу, а вместе с ним и весь двор, сохранял траур по своему отцу, Джун хранил его по своему. Он носил белые одежды с мрачной радостью, они помогали безнаказанно блюсти скорбь по ушедшему от ответственности изменнику. Несмотря на боль, страх и унижение, Джун готов был признать, что эти три года, проведённые бок о бок с Веньяном и Ливэем, оказались необыкновенно тёплыми для попавшего в капкан узника. Он чувствовал участие к себе со стороны старших. Его любили, ему сочувствовали, его опекали и не боялись показать всё это наглядно, не то что в доме отца, где любое проявление ласки воспринималось пагубным намерением избаловать. Веньян и Ливэй сделали Джуна раскованнее, смелее, он чувствовал в них источник сил для преодоления всё тех же боли, страха и унижения, а посему и все разногласия между своими наставниками переносил мучительно. Благо такое было явлением нечастым и никогда не переходило в ссоры и тем паче в долгосрочную конфронтацию. Оба были слишком умны для этого и откровенно симпатизировали друг другу. Господин Веньян обладал исключительно гибким характером, позволявшим с успехом обходить все острые углы, а господин Ливэй слишком дорожил расположением господина Веньяна, чтобы долго хранить в душе обиду на досадные расхождения во мнениях.       Джун полюбил их как старших товарищей, они были именно такими друзьями, о каких он с детства мечтал – честными и преданными. Нет, они были даже лучше всех его наивных мечтаний, были старше и мудрее, сверстники вряд ли смогли бы помочь Джуну в его ужасных обстоятельствах. Веньян и Ливэй могли и помогали. И если он решился жить дальше, чтобы исполнить каким-нибудь неподвластным пока его понимаю образом клятву, данную отцу, если решился терпеть всё, что возможно вытерпеть, то должен сделать это достойно, «даже если колесо судьбы ввергнет в нижайшую из клоак», как говаривал господин Веньян. При таком раскладе Джуну понадобится поддержка этих двух сильных людей, как никто другой понимавших, через что ему предстоит пройти. Потому что они прошли через это сами и не утратили себя. Когда Джун осознал это, всё возмутительное, чему постепенно стали обучать его наставники помимо музыки и танцев, вдруг перестало смущать его. Они справились, справится и он! Джун стал прилежен в науках сладострастия, как до того был прилежен в точных науках. Он выучился предосудительнейшим тонкостям постельного мастерства, стал искусным любодеем, оставаясь непорочным лишь физически. Яозу должен понять, что Туан останется Туаном, даже опустившись на самое дно этого мира.       Когда до истечения срока траура оставалось примерно полгода, господин Веньян вдруг попросил Джуна о беседе один на один. Он вновь долго мялся, вызывая в памяти Джуна точно такой же разговор, состоявшийся между ними чуть больше двух лет назад. Джун понял, что речь вновь пойдёт о распоряжении императора касательно него. И вновь не ошибся.       - Помните, когда-то я сказал вашему высочеству, что принц крови не может стать слугой никому кроме императора? Что вам не придётся применить полученные вами знания на практике? Дело в том… Вы были правы… Я… несколько ошибся в предположениях намерений великого господина…       Сердце в груди Джуна скакнуло и будто бы перестало биться.       - Кому? – с ужасом прошептал он. – Кому меня отдадут?       - Нет-нет! – отчаянно замотал головой Веньян. – Тут я оказался прав, вы не будете принадлежать никому кроме великого господина… В этом-то и беда…       - Беда? В чём же дело? Что изменилось? Я не понимаю. Император отдал новые указания на мой счёт?       Он почувствовал, как к глотке подступила паника. Какие ещё напасти падут на его голову?       - О, нет, никаких новых указаний господин не давал, но… Возможно, я снова ошибаюсь, и это всё только мои домыслы, но я считаю своим долгом предупредить вас, подготовить…       Веньян запнулся, слова давались ему нелегко.       - Да к чему же?! – не выдержал напряжения Джун, переходя от шёпота к громкому возгласу.       Господин Веньян звучно выдохнул из лёгких воздух, набрал его вновь и на следующем выдохе выдал:       - Будем надеяться, что это всего лишь фантазии моего подозрительного разума. Проводя жизнь при дворе, невольно учишься различать даже потаённые мысли и намерения окружающих по мимолётным выражениям лиц… Одним словом, я заметил недвусмысленную заинтересованность его величества в вас как в… предмете своих плотских желаний. Боюсь, он вознамерился сделать вас… императорским наложником.       В одно мгновение все мысли в голове Джуна утратили упорядоченность, перемешались рассыпавшейся мозаикой и тут же сложились в новую, более чёткую картину.       - Я понимаю, насколько чудовищно это звучит, – продолжал тем временем Веньян. – Какие бы господско-вассальные притязания ни связывали императора с вами, между вами существует и кровное родство. И довольно близкое. Вас, наверное, пугает сама мысль…       - Нет, – паника в одночасье отступила. – Так даже лучше. Если вы правы, моё будущее отныне ясно определено.       - Вас настолько пугала неопределённость, что теперь не страшит перспектива стать любовником брату? – поразился Веньян. – В каком же аду вы жили всё это время?       Страшит? Скорее оглушает. И лишает надобности лгать себе. Причина обращённых на него огненных взоров Яозу теперь предельно ясна. Он никогда не видел в Джуне брата. С самой первой встречи тогда, во время пира при дворе императора Ки, Яозу усмотрел в Джуне только вожделенную игрушку, до которой не мог дотянуться из-за кровного родства. Родства, которого не чувствовал, ведь лишённые общения, выросшие вдали друг от друга, они были по сути чужими. А потом ненависть лишила Яозу надобности блюсти преграду крови, он намеревался снести её ради мести за смерть отца. Ну что ж, ни к чему тогда и Джуну терзаться стыдом, пора наконец признаться себе, что испытывал от этих жаждущих взглядов кузена чувственное волнение вряд ли позволительное между родственниками. Только подружившись с Веньяном и Ливэем, Джун осознал, насколько его стремление стать ближе к Яозу отличалось от того, что он испытывал к своим старшим товарищам. От мыслей о Яозу щёки загорались пунцом, Яозу ему хотелось коснуться. Яозу. Выходит, их, про́клятых богами, двое. И боги неумолимо бросают их друг другу. Для чего? Чтобы покарать за запретную тягу? Так будь что будет! Кто он такой, чтобы противиться воле богов? К тому же положение императорского наложника не позволит никому другому приблизиться к Джуну. Никто другой не посмеет унизить его тело и душу. Он станет неприкосновенен. Иметь одного уже известного врага всяко лучше, чем многих скрытых пеленой неведения. Пусть Джун станет принадлежать Яозу, но тогда и Яозу будет в его руках. Боги укажут, кто из них должен умереть. Яозу или Джун. Теперь, по крайней мере, Джуну дана возможность приблизиться к тому, кого дал слово убить. Ради исполнения данной клятвы у него нет права отказаться от этой возможности. Пусть даже придётся пасть.       Джун инстинктивно сжал в пальцах спрятанную в рукаве склянку с ядом.

***

      В день, когда император призвал Джуна к себе, в покоях главного управителя творилось что-то невообразимое. Джун ещё ни разу не видел, чтобы весь штат слуг Веньяна единовременно толпился в одном месте и преимущественно вокруг самого Джуна. Его тело омыли и умастили благовониями, волосы укладывали то так, то этак, наряжали в пышнейшие одежды, раздевали, наряжали во что-то вновь и так снова и снова, до бесконечности, до мельтешения перед глазами, до тошноты. Джуну было всё равно, во что его обрядят. Он хотел только одного – чтобы всё это поскорее закончилось. Суета, этот чёртов день, эта дрожь в коленях и тошнота. Возможно, даже жизнь. Всё. Он мог думать только о том, что скоро увидит Яозу, и одно это волновало его до спазмов в животе. А ведь ему нужно соблазнить кузена, распалить, предстать с такой стороны, о которой самому было думать невыносимо. Отдать для забав своё тело, самому предложить плоть, не знавшую сношений с чужой плотью. Как предложить себя Яозу, единственному человеку, одно воспоминание о котором вызывало внутренний трепет? Нет, он должен быть сильным. Никакого трепета! Его наставники были правы, стоит лишь раз указать на собственную слабость, и тебя неминуемо раздавят. Значит, Джун должен быть умелым и держать всё под своим контролем. Да, именно так!       Однако наблюдение за старшими сбивало с толку. Господин Веньян пребывал в растерянности. Он не был уверен, что Яозу желает предаваться с Джуном страсти. Господин Ливэй как раз таки был в том уверен. Джун решил не обнадёживаться напрасно и мысленно согласился с Ливэем. Лучше уж подготовить себя к самому крайнему варианту развития событий. Но хлопоты слуг не давали сконцентрироваться, с этим нужно было что-то делать, и Джун вспомнил подслушанные им однажды сплетни о том, как юный Веньян соблазнил императора Ки своим танцем. Зная мастерство господина Веньяна, Джун легко поверил услышанному. Упоминалось также и расчудесное алое одеяние, в котором Веньян впервые предстал перед великим господином. Джун без колебаний сдал слабых на язык слуг, прямо спросив господина управителя об одеянии. Сработало. Слуги были молниеносно выставлены вон раздражённым демоном, а Джун смог увидеть изысканный наряд. Более того, Джун смог получить эту шёлковую роскошь в дар от господина Веньяна. Смешно, но отрез расшитого шёлка стал ощутимым подспорьем для Джуна. Когда-то юноша, облаченный в это платье, был так же растерян и взволнован, как и Джун теперь. Этот юноша сумел покорить сердце великого императора Го. Это было символично и придавало сил. Впрочем, господин Ливэй не позволил Джуну воспарить слишком уж высоко.       - Мы хотим, чтобы у вас был выбор, – сказал он, предлагая Джуну чашу с непростым напитком. – В питьё добавлен опий, он притупит страх и боль. Вам решать, пить ли его. С одной стороны, ваша физиология не будет больше вам подчинена, с другой, вы оградите себя от неприятных неожиданностей. Что вы выберете?       Разве могут быть сомнения? Джун проглотит что угодно, лишь бы избавиться от животного волнения и неуверенности. Лучше испытывать похоть, чем страх. Потом ему вручили флакон с маслом. Конечно, Джун понял для чего. Господин Ливэй посоветовал ему замаскировать заботу о себе заботой о господине. Значит, предполагал, что Яозу может отказать Джуну в этом. Значит, допускал, что император хочет причинить Джуну намеренные страдания. Значит, и Джун не должен забывать, что Яозу по-прежнему ненавидит его.       К моменту, когда за ним явились от императора, выпитое зелье возымело первое действие. Сладостная пульсация волнами гнала тепло по телу Джуна, и источником этой пульсации оказалось вовсе не сердце. Страх отступил, волнение сменилось трепетным томлением. Промежность налилась тяжестью. Интересно, что он будет со всем этим делать, если император всё же прогонит его? Эта мысль смущала, вряд ли от эффекта такой силы возможно отделаться обычным способом. Хоть трижды прибегни к нему, хоть раз десять. На Джуне не было белья, и напряжённый, ставший непривычно чувствительным член касался складок одежды при каждом движении. От невозможности прервать эту всё более раззадоривавшую естество му́ку каждую мышцу выламывало желанием. Вот бы сейчас растянуться в постели, изогнуться всем телом, тереться о простыни, ощущая разгорячённой кожей их прохладу… Но куда там. Сейчас он предстанет пред императором. Перед Яозу. Сердце пустилось вскачь, но уже не от страха – от предвкушения. Джун должен всё сделать правильно, так, как его учили.       Свита императорской стражи и слуг сопроводила его в покои великого господина. Он не посмел оглядеться, оказавшись внутри. Бросил беглый взгляд по периметру внушительного помещения и тут же вместе со всеми опустился на колени и склонился в поклоне. Краткий взгляд не выхватил Яозу. Его не было в покоях? Однако вскоре откуда-то со стороны выхода на террасу громогласно раскатилось:       - Все вон!       Грозный. Джун вздрогнул бы, если бы отрава, разливавшаяся по его венам, не притупила все чувства кроме растущего возбуждения.       Всё вокруг пришло в движение. Слуги, перешёптываясь, поднимались с колен и быстро пятились к дверям. Джун не смел шелохнуться, даже когда всё вокруг затихло и он остался в покоях один. К счастью, вскоре он услышал шорох одежды и приближающиеся шаги. Они резко затихли рядом с ним, будто идущий не ожидал увидеть перед собой распростёртого на полу Джуна. И вот над ним вновь прогремело суровое:       - Встать!       Джун поднялся, стараясь двигаться настолько грациозно, насколько мог, и смотреть всё в ту же точку на полу, что и прежде. Звук собственного дыхания казался ему оглушительным и он попытался вдыхать воздух медленней.       - Смотреть в глаза!       Джун поднял голову, и его сердце вновь рванулось в груди. Как Яозу возмужал! Как стал похож на отца! Прекрасные глаза цвета стали пронзали его оценивающим взглядом из-под нахмуренных бровей. От красивого лица веяло холодом. Брезгливо очерченные носогубные складки, презрительно опущенные уголки губ. Никаких сомнений, Яозу по-прежнему хранит ненависть к младшей ветви Туанов. Яозу ненавидит Джуна. Джун не выдержал взгляда кузена и снова опустил глаза. Приготовился к худшему. Яозу совершенно точно никуда его не отпустит.       Он и охнуть не успел, когда Яозу одним стремительным движением выхватил из-за пояса его веер и, властно приподняв им подбородок, уставился своим надменным взглядом прямо в глаза. Что он хотел высмотреть там? Страх? Тогда стоило взглянуть в них хотя бы полчаса назад. Теперь же его глаза были отражением пустоты, воцарившейся в душе под действием наркотика и полного ненависти взгляда Яозу. Ещё минуту назад надежда на то, что Яозу вспомнил о нём, движимый хоть чем-то кроме ненависти, будоражила Джуна. Но не стоило обольщаться. Апатия мгновенно сковала разум, не оставив места даже разочарованию. Раз кузен желает только унизить его, Джун сделает всё, чтобы униженным осталось лишь тело. А раз так, больше не было нужды сдерживать вожделение, которым искусно подпоили его плоть.       Будто учуяв внутреннее упорство Джуна в противостоянии себе, Яозу схватил его за руку и грубо потащил к постели.       - Раздеться!       Это было приказание, за которое Джун готов был благодарить богов. Разгорячённое тело рвалось на свободу из сковавшей его одежды. Он сдерживался, чтобы не сорвать её сразу же. Развязал путы пояса, медленно стянул красный шёлк с плеч. Яозу стоял перед ложем и следил за ним с непроницаемым лицом, но взгляд его переменился. Обжигающий лёд сменился таким же обжигающим огнём. Вот он – тот взгляд, от которого у Джуна теплело нутро. Этот взгляд размашисто лизнул его от шеи к животу и замер между ног, где измученный многослойным шёлком орган топорщил златотканую материю. Яозу действительно хочет увидеть его? Возбуждается запретной интимностью мужского тела? От этой мысли Джуна накрыло новой волной желания. Он терял контроль над собственным телом, но ещё сохранял относительную ясность мысли. Поведя бедром, он позволил ткани скользнуть в сторону и обнажить то, что так жаждал увидеть Яозу.       - Каких ласк желает великий господин?       От Джуна не укрылось плавное движение кадыка, когда Яозу медленно сглотнул, любуясь им. Так-то лучше. Но у этой мимолётной слабости кузена была оборотная сторона – Джун осязал взгляд Яозу. Чувствовал, как серая сталь растекалась по его паху, обласкивая самое уязвимое... Нет, рано расслабляться. Он выскользнул из одежды, позволил себе приблизиться к Яозу и дотронуться до узла на его поясе.       - Господин позволит себя раздеть?       Поспешил. Движение разрушило чары, и Яозу ударил Джуна по рукам.       - Не смей трогать меня!       Пусть кричит. Джун ждал грубости все последние три года. Он вытерпит всё, он покажет, что его не сломать.       - Как великому господину будет угодно взять меня?       Он не верил, что так легко смог произнести это вслух, встать на четвереньки, выгнуться, бесстыдно выставляя ягодицы и чувствуя, как взгляд Яозу продолжает хозяйничать меж его расставленных ног. Это происходит с кем-то другим, вовсе не с прилежным и благовоспитанным мальчиком Джуном, гордостью отца, претендентом на высокий престол Го. Разве смог бы тот правильный, милый мальчик истекать предсеменем от одного только взгляда своего двоюродного брата, беспрепятственно смаковавшего каждую сокровенную складочку и округлость его промежности? Нет, конечно! Этого не могло произойти с паинькой Джуном, потому что паиньки Джуна давно уже не существует. Он умер в тот миг, когда лезвия мечей вгрызались в сердца его родителей. Вместо паиньки Джуна теперь неугодный ни богам, ни этому миру срамник, не смеющий противиться попытке чужих, холодных пальцев проникнуть в его тело, проверяя на нетронутость крепко сжатую мышцу. И больше всего на свете этому срамнику сейчас хотелось поласкать себя.       «Вас не обидят, если вы не позволите». И всё-таки быть связанным, несмотря на все заверения, что никакого сопротивления с твоей стороны не последует, было обидно. Быть выпоротым за эти самые заверения веером, было унизительно. Выпоротым самым позорным образом. Выхлестав его ягодицы, Яозу развёл их сильными пальцами и принялся наносить методичные шлепки по беззащитной мышце. Мышца сокращалась под ударами, сжималась от притуплённой наркотиком боли, расслаблялась и тут же сжималась вновь. Унизительно! Унизительно! Унизительно!       Джун держался стойко. Он вздрогнул, лишь когда почувствовал между ягодиц что-то твёрдое и горячее. Понятно что. Яозу потёрся членом в ягодичной ложбинке, позволяя оценить размер, неприятно шлёпнул по анусу, давая прочувствовать силу. Больше ждать нельзя, иначе Яозу изувечит его.       - Позвольте позаботиться о великом господине и предложить ароматное масло. Моё тело не готовили по приказу господина, нельзя допустить, чтобы господину было больно.       Ливэй оказался прав. Яозу сознательно намеревался причинить Джуну боль, настолько сильно хотел этого, что даже о себе не подумал. «Зачем же так?..» Страх вернулся мгновенно, заставляя задрожать всем телом. Джун зажмурился.       - Смотреть в глаза!       В глаза цвета стали. Такие красивые. Такие злые. Яозу с наслаждением пил страх с его лица. Ситуация принимала паршивый оборот, Джун был к нему не готов. А вот Ливэй почему-то предвидел, и если бы не опий и масло, Джун орал бы во всю свою глотку, когда, швырнув его на спину и грубо раздвинув ноги, Яозу пристроил член и силой взял на него Джуна.       Он скорее осознал боль, чем почувствовал её. Задохнулся. Предосторожности наставников спасли от воплей, без сомнения моментально утянувших бы его на самое дно липкой бездны самоуничижения. Так это и есть секс? Это раздирающее тело подчинение? Это неестественное чувство распирающей кишку плоти, которую инстинктивно выталкивала забившаяся мышца? Вытащите! Вытащите это из его тела! Это неправильно! Так не должно быть! Он не смог удержаться, бессознательно засучил ногами, пытаясь сорваться с пронизавшей его мощи.       - Сейчас же замри!       Но как это сделать? Если совсем не шевелиться, ещё острее чувствуешь внутри себя чужое присутствие, подавляющее, заявляющее о господстве. Сильный орган клеймил его болью. Теперь Джун принадлежит этому человеку. Губы дрогнули. Только бы не разреветься!       Яозу словно считал мысли с его лица.       - Чувствуешь? Теперь ты принадлежишь мне! – до омерзения нежно обдал он теплом ухо Джуна. – Запомни эти ощущения. Теперь они – суть твоего существования. Будешь жить ради них, чтобы испытывать их вновь и вновь… Пока мне не наскучит.       Лицо Яозу расплылось в залившей взгляд Джуна влаге. «Не смей реветь! К этому тебя и готовили все последние годы. Разве ты ждал, что кузен будет нежен с тобой? Ты здесь только для того, чтобы на тебе выместили ненависть». Пусть руки его были связаны и крепко зажаты рукой Яозу над головой, Джун сумел стиснуть пальцами красный шёлк платья Веньяна и не выпускал его всё время, пока... Мысль о добрых друзьях помогла удержать слёзы. «Что бы ни случилось, мы с господином Веньяном на вашей стороне».       И всё же Джун сжался, когда Яозу впервые толкнулся в него. Наверняка Яозу это понравилось, потому что второй толчок был сильнее первого, а губы кузена искривила злая усмешка. Он принялся вбиваться в Джуна с нарастающей амплитудой и грубостью, не задумываясь о том, что ранит беспомощно распростёртое под ним тело, не знавшее обладания, болезненно узкое, трепетное. Не задумываясь? Неправда! Яозу делал всё это намеренно. Он намеренно запретил готовить тело Джуна к соитию. Чтобы как можно омерзительнее сокрушить невинность, чтобы не осталось сомнений – Яозу не господин, проводящий ночь любви с наложником, а насильник, рвущий свою жертву. Вот как он определил их роли. Зачем? «Зачем, Яозу?! К чему такая жестокость? Разве тебе мало просто унизить меня?»       Лютый!       Вскоре действие опиума защитило Джуна от последних всполохов боли. Он не чувствовал больше ничего кроме собственного жара. Эпицентром была рана, которую с упоением продолжал жалить кузен. Джун больше не владел собой, все его мышцы обмякли, он просто лежал, содрогаясь под исполинскими толчками. И нечеловечески хотел кончить. Никогда ещё Джун не испытывал такой гадливости к себе. Его гордость втаптывали в грязь, но с каждой минутой разум всё больше концентрировался на предельно возбуждённом члене, тяжело бьющемся о живот, на переполненных семенем тестикулах. Звериное, долго сдерживаемое желание причинило бы ему немало боли, если бы он мог чувствовать боль. Позывы тела против страданий разума – пытка более изощрённая, чем та, которой самозабвенно предавался сейчас кузен. И это именно Яозу заставлял Джуна пройти через агонию. «Ненавижу!» – оформилось невнятной мыслью где-то на периферии его сознания. Однако мысль эта была тут же вытиснута оглушительным: «Хочу!!! Хочу! Избавьте меня от этого! Хочу-у-у!!!»       На смену действительности пришли наркотические видения. Джун чувствовал, как стекленеют и устремляются в пустоту его глаза. Он больше не видел над собой лица Яозу, но мертвенно бледное лицо отца.       «Терпи! – строго вывели окрашенные кровью губы. – Ты поклялся!»       Тонкая алая струйка сорвалась с уголка рта, расчерчивая мертвенно бледный подбородок.       «Теперь ты видишь, кто из вас достоин смерти? Или всё ещё жалеешь его? Посмотри, что он делает с тобой. Тебе нравится?»       Омерзение. Он скотски совокупляется на глазах отца. Или это отец приказал ему? Джун не помнил. Он всё делает правильно? Его не накажут? Как же хочется кончить!       «На колени! Не уйдёшь, пока не избавишь себя от непотребства».       За что, отец?! «Нет. Я действительно непотребен. Я гадок и похотлив. Я заслужил наказание». Он послушно встал на колени, готовясь принять кару. Киу сидел перед ним прямой и величественный, брезгливо всматриваясь между ног Джуна. Джун тоже взглянул. Какое бесстыдство! Как он мог предстать перед отцом в таком виде?!       «Что смотришь? Приступай!»       Нужно срочно всё исправить. Чтобы отец вновь стал ласков с ним, чтобы похвалил, чтобы не смотрел так холодно, чтобы кровавое пятно перестало так быстро расползаться по его груди. И по простыням. Чья это кровь на простынях? Связанные руки затекли. Кто связал Джуна и зачем? Хотя да, это же наказание. Он должен искупить свой позор. Но руки не слушались, и неловкие прикосновения к себе не приносили избавления, лишь разливались по телу всё новыми волнами вожделения. Скорее, скорее уничтожить это позорное сладкое ощущение! Почему оно не проходит? У Джуна нет больше сил бороться с собственной плотью. Нет сил даже держать голову прямо, она отяжелела и упала на грудь. Его волосы! Они неубраны! Рассыпались по плечам, нависли над лицом! Как неподобающе для принца! Как же отец, должно быть, зол на него! «Сейчас, отец, сейчас я всё исправлю!» Он бросил быстрый взгляд на Киу, всё быстрее проталкивая ненасытную плоть между крепко сжатых пальцев…       Что?! Где же Киу? Это Яозу? Откуда? Что он тут...       - Брат...       Стальной взгляд Яозу. Какие прекрасные глаза… Сердце Джуна замерло. Каждая клетка прониклась ярким божественным светом. Что это за благодать? Это счастье? Это же она, смерть?       «Прости, отец! Я чудовище…»