Палаты сновидений

      С того дня Яозу пожелал наблюдать занимательный процесс поглощения Джуном пищи как можно чаще. Они проводили львиную долю времени вместе, Яозу всюду таскал с собой свою личную куклу. Нельзя сказать, чтобы Джун был в восторге от неизменного и неизбежного общества кузена, но для осуществления плана возмездия всё складывалось наилучшим образом. Тем более что сплетни придворной знати быстро сменились всеобщим недовольством.       Поначалу все увлечённо гадали, кто же такой этот хрупкий мальчик, без присутствия которого великий господин никак не может обойтись. Откуда он вообще взялся и в чём суть его неотступного нахождения рядом с государем? Когда же досужие умы подметили особую близость в обращении императора с его загадочным спутником, было единодушно решено, что у подножия высокого престола Го примостился новый фаворит. Двор забурлил. Ещё не успели улечься страсти после недопустимого и возмутительного назначения демона Веньяна единым управителем всего Внутреннего дворца, как император предъявил на всеобщее обозрение ещё одного любимца. Придворные, негодуя, перешёптывались о том, что никогда не посмели бы произнести вслух: великий господин чрезмерен в проявлениях своей благосклонности к любимчикам, он допускает действия, непозволительные его божественному статусу. Вот если бы вдовствующая императрица не затворилась от скорби по мужу в четырёх стенах, она бы точно такого не допустила! Когда же стало известно, что Джун обретается в покоях главного демона, пересуды вышли на новый виток осуждения. Теперь-то каждый был уверен, что новый фаворит несомненный ставленник прежнего. Наверняка демон подложил мальчишку под императора, чтобы не только не утратить, но и укрепить свою власть над великим господином. Сначала, про́клятое семя, окрутил отца, потом сына, а теперь ещё подыскал где-нибудь в гареме сопляка своей же породы. По всему же видно – та же нечисть! Тот же тонкий стан, белое личико, блаженная истома в каждом движении и искушение во взоре.       Джун только усмехался, когда до него доходили дворцовые сплетни. Ему было плевать, что думают о нём завистливые людишки, исходящие желчью от невозможности подобраться ближе к трону, но всё, что вызывало недовольство кузеном и могло причинить ему неприятности, неослабно радовало. К тому же Джуну льстило сравнение с Веньяном, которым он искренне восхищался. В руках великого императорского фаворита, как виделось Джуну, была истинная власть, и та лёгкость, с которой господин Веньян раз за разом старался эту власть отринуть, возносила его в глазах Джуна на недостижимые высоты добродетели.       Однако первым предвестником надвигавшейся бури стал вовсе не этот спесивый ропот завистников, а самое что ни на есть невинное обстоятельство – к восемнадцати годам Джун сделался точной копией Яозу. Конечно, сложение он имел не в пример более изящное и лицом был несравнимо нежнее, но даже беглого взгляда было довольно, чтобы понять – перед тобой урождённый Туан. Все фамильные черты слишком уж наглядно проступили в период расцвета юности Джуна. Теперь, когда он появлялся рядом с Яозу, всех вокруг одолевала мистическая оторопь – император и его фаворит были похожи больше, чем зачастую бывают схожи родные братья. Родственная связь между этими двоими была налицо. Буквально. Все, кто годами считал Джуна любовником императора, теперь всерьёз засомневались в собственном зрении и разуме. Все, кто годами шипел в спину Джуну «грязная потаскуха!», в ужасе ждали скорой расправы. Суть взаимоотношений между Яозу и Джуном теперь виделась сплетникам запутанней и туманней собственной будущности. Да кто же он такой?! А когда придворная знать со страха перестала чесать языками, открылись рты министерских деятелей.       Именно они первыми сообразили, кто такой Джун. За шесть лет, прошедших со дня гибели императора Ки, память о его изменнике-брате изрядно поистёрлась. Произошло это легко и естественно, если учесть, какой строгий запрет наложил Яозу на малейшее упоминание об убийце отца. Даже имя мятежного принца было предано проклятию, и произносить его возбранялось под страхом ареста с последующим… Никто не хотел знать, что последует за арестом. Все просто молчали. И забывали. О сыне же цареубийцы и вовсе никто не вспоминал. Официально было объявлено, что вся семья изменника была предана смерти и огню, поглотившему их тела вместе с родовым замком. И вот теперь первым мужам империи стало ясно, что это не совсем так. Господа министры предпочли занять выжидательную позицию. Высказать своё возмущение императору они не смели, да и доказательств того, что в фаворе у Яозу ходит по неведомой причине пощажённый сын предателя, объективно не было.       В сухом остатке Джун имел ненависть. Его ненавидели придворные, каждый из которых мечтал занять его место рядом с императором, ненавидели чиновники, считавшие, что принцу из стана мятежников не место подле великого господина, будь он хоть сто раз той же крови. Ну и, само собой, Яозу. Впрочем, вся эта ненависть на поверку оказывалась весьма неоднозначной. Зависть светской части двора и презрение министерской вовсе не мешали их представителям с лёгкостью попадаться в силовое поле очарования Джуна. Он постоянно ловил на себе их липкие, похотливые взгляды, как женские, так и мужские. Любой из них несомненно всадил бы клинок ему в сердце, но перед этим не отказался бы от удовольствия подчинить себе его красоту.       С Яозу же всё было ещё занятней, ибо с момента явления Джуна двору, кузен вдруг стал его… ревновать. Не склонный обольщаться Джун сначала принял выпады Яозу за проявление острого чувства собственничества, которое прекрасно вписывалось в канву его характера. Однако реакции кузена становились настолько неожиданными, а принятые меры – гротескными, что Джун невольно призадумался о причинах необъяснимого поведения Яозу.       Первую странность кузена Джун спровоцировал сам. Устав быть выставляемым напоказ предметом, он решился саботировать этот каприз Яозу. Взять, к примеру, министерские заседания. Если Джуну удастся отделаться хотя бы от посещения этого сборища скорпионов, он с радостью примет любое наказание, которое выдумает для него Яозу. Оно того стоило. Нужно просто сделать так, чтобы кузену категорически перехотелось брать его в зал советов. А посему на первом же представившемся заседании Джун, звучно позвякивая колокольчиком, самовольно сполз с колен Яозу, устроился у его ног и вытянул из широкого рукава прихваченный с собою банан… Господин Ливэй мог бы гордиться учеником, ибо на глазах у обомлевших чинюг он безукоризненно выработал именно то, чего некогда требовал от него, но так и не сумел добиться наставник.       Заседание было сорвано. Чиновники в летах возмущённо загудели, те, кто был помоложе, уставились на Джуна с плохо скрываемым вожделением в глазах. В глазах же Яозу сгустилась тьма. Впрочем, никак иначе изменения своих настроений он не выдал. Молча поднявшись, кузен направился в сторону уже хорошо знакомого Джуну смежного с залом советов кабинета.       - Ступай за мной! – холодно бросил он через плечо.       Джун оставил банановую кожуру на подножии трона и послушно засеменил следом за Яозу. Разумеется, он был готов к самой жестокой и разнузданной каре. Даже предусмотрительно захватил с собой маслице. Но когда они с Яозу оказались наедине, кузен сначала долго изучал его ледяным неморгающим взглядом, а потом резко отвесил звонкую и больнючую пощёчину. Джуна не распластали на столе, не принудили повторить фокус с бананом на привычном инструменте наказания. Даже не избили. Однако взгляд Яозу был хуже всего этого вместе взятого. Он был тяжёл и полон презрения. Совсем не такого, с каким Яозу обычно смотрел на Джуна, это было вовсе не презрение к поверженному врагу, а скорее глубокое разочарование. «Дешёвка!» – отчётливо читалось в глазах Яозу. И всё бы ничего, ведь как только кузен не оскорблял его прежде, тем не менее сейчас стальной взор отражал то, как сам Джун чувствовал себя в этот момент. «Я был гадок». Больнее пощёчины.       - Чтобы больше никогда… Ты понял? – заиграв челюстными желваками, с отвращением процедил Яозу. – Иначе отправишься в казармы ублажать солдат империи. Убирайся с глаз моих!       Джун и представить не мог, что Яозу окажется человеком, способным пристыдить его. После случившегося кузен не желал видеть Джуна около трёх недель. Джун ничего не сказал старшим, однако слух о его проделке довольно быстро достиг их ушей. Кто бы сомневался! Посмаковать скабрёзности придворные обожали. Веньян ничего не сказал, только хмурился. Ливэй лишь единожды позволил себе прокомментировать выступление Джуна в совете:       - Вы с ума сошли?! – с выражением шепнул он за спиной у мрачного Веньяна. – Не в вашем положении так шутить!       - Я же говорил вам, я плохой ученик и легко могу всё испортить, – ответил Джун, окончательно падая духом.       Все три недели отлучения от императорского ложа он ел себя поедом. Перестарался! Всё, чего он день за днём, год за годом добивался собственным страданием и унижением, было утрачено из-за одной необдуманной выходки! Но отчаяние постепенно сменилось удивлением, когда он как следует призадумался о том, насколько необычно отреагировал на произошедшее Яозу. Кузен казался искренне оскорблённым. Но почему? Чего он так разобиделся? Он же всегда считал Джуна шлюхой, дня не проходило, чтобы он в открытую не заявлял об этом. Так что же в глупой затее задело чувства Яозу, ведь Джун всего лишь вёл себя соответственно его представлениям? Значит, отношение к нему кузена изменилось? И если это так, что помешало разгневанному Яозу сразу воплотить свою угрозу в жизнь, швырнув Джуна на потеху солдатне? Что? Что это? Что?!       Когда почти через месяц после размолвки Яозу вновь призвал его к себе, Джун обрадовался, будто его ожидала не череда новых испытаний, а счастливейшие дни жизни. Обхождение кузена вновь переменилось. Он больше не забавлялся над Джуном, не стремился нарочно смутить его и будто бы даже жалел для него слов. Время словно вернулось вспять, к тем дням, когда Яозу мог выказывать Джуну только холодность и грубость. Но Джун был рад уже и этому. Нужно было отвоёвывать прежние позиции, и он стал таким покладистым и ручным, каким не был ещё никогда. К вящему удивлению Джуна, ни от присутствия в зале советов, ни от прочих тягостных для него мероприятий его не отстранили. Но теперь ему было строжайше запрещено вкушать пищу в чьём-либо присутствии. Запрет не распространялся только на Веньяна, Ливэя и прислуживающих за их трапезами слуг. В качестве наказания и для поддержания в Джуне чувства вины всякий раз во время пира либо при других обстоятельствах, требующих принятия пищи при посторонних, слуги вносили и устанавливали ширму, за которую Джун обязан был показательно удалиться, чтобы поесть. Даже прикосновения кузена к интимностям Джуна под укрытием одежд в зале советов не смущали больше, нежели это новое абсурдное правило, породившее очередную волну насмешек и пересудов. И всё же от стола императора Джуна также не отлучили, а это было весьма важно.       Следующий загадочный поступок Яозу, метнувший маятник его обращения с Джуном в новую крайность, стал результатом уже собственной неосмотрительности кузена. Жизненные обстоятельства словно нарочно складывались таким образом, чтобы заставить Яозу потакать собственным слабостям. Случилось так, что визит посланника дружественного государства Яро изрядно затянулся. Причины тонули в истории неоднозначных взаимоотношений двух держав, ведь дружественное государство Яро стало таковым без малого сорок лет назад, а до того длительное время мерилось силами с великой империей Го на бесчисленных полях брани. Сие делало честь Яро, ибо бросить вызов великой империи и даже довольно долго с успехом осуществлять свои военные амбиции было под силу только воистину сильной державе. Тем не менее силы не достало. Вовремя осознав неосуществимость задуманного и опасаясь оказаться под пятой империи, царь Яро сберёг своё государство и подписал с императором Веймином мирный договор, пусть и смирившись с рядом обидных уступок. В перемирии было больше прока, ибо при объединении сил тягаться с обеими державами не смог бы уже никто в подлунном мире. Кто знает, не выжидало ли Яро новой возможности напасть, однако по факту торговые, культурные и прочие отношения между государствами стали складываться быстро и крайне плодотворно. Яро имело представительство в столице Го, посланники царского двора Яро часто бывали при дворе Го, однако честолюбивые замашки свежеиспечённого союзника никуда не девались, и если удавалось в ходе переговоров по тем или иным вопросам перетянуть одеяло на себя, Яро не гнушалось это сделать.       Вот и теперь стороны никак не могли прийти к соглашению по ряду торговых вопросов, и для достижения наиболее выгодных для Го условий с высочайшего дозволения Яозу посланнику Яро было дозволено погостить во дворце. Впрочем, поступить иначе Яозу и не мог, посланник был близким родичем царя Яро, более того – опекуном, так что приём ему следовало оказать соответственный. Иностранного вельможу было приказано облизывать со всех сторон, и желаемого результата в переговорах в итоге достигнуть всё-таки удалось. Когда же гостю настал срок покинуть Го, в его честь был устроен пир. Как позже рассказал Веньян, присутствовавший на том пиру с самого начала, Яозу, демонстрируя важному посланцу радушие, поинтересовался, в должной ли мере были услаждены его вкусы во время пребывания в великой Го и не осталось ли у него неисполненных желаний. Подвыпивший виновник торжества сердечно поблагодарил императора за оказанный роскошный приём, но позволил себе взболтнуть лишнего. Наслушавшись придворных россказней, он заявил, что единственным неисполненным желанием для него было желание увидеть своими глазами чудо императорского двора. На вопрос удивлённого императора, что же это за диковина такая, если даже ему о ней неизвестно, посол Яро поведал, насколько часто ему приходилось слышать следующее: есть де среди придворных государя юноша, что ликом прекраснее любой девы, а станом тонок и гибок, словно шёлковая нить. Конечно, Яозу сразу догадался, о ком речь, и приказал звать Джуна. Впоследствии Джун долго пытался понять, что же двигало Яозу в тот вечер – тщеславие, заставлявшее выставить в очередной раз предмет своей гордости, или же перманентное желание унизить Джуна? Возможно, обе причины благополучно дополнили одна другую, не оставив ни шанса для уклонения от необдуманного поступка. Впрочем, и выпитое в честь гостя вино не способствовало логике поведения.       Явившись по приказу Яозу, Джун не подозревал, что приглашён на пир с какой-то особой целью. Он занял закреплённое за ним место подле кузена (что ужасно раздражало всех придворных вне зависимости от ранга и занимаемого положения) и осмотрелся.       - Ну что, хорош ли мо́лодец? – самодовольно обратился к кому-то Яозу, очевидно продолжая неведомый Джуну диалог.       - Молва не лгала. За всю жизнь не встречал никого краше! Молодой господин словно дитя богов!       Ответивший так сидел на почётном месте, которое обычно отводилось важным гостям императора, и Джун догадался, что перед ним тот самый иноземец, о котором он много слышал от Веньяна. Господин Лэй. Именно главному управителю была поручена забота о досуге посланца во время затянувшихся переговоров. И едва взглянув на гостя, Джун понял почему: волосы господина золотились тем же медовым оттенком, что и волосы Веньяна, а глаза были почти того же цвета небес, как у матери Джуна. Судя по всему, посланец являлся выходцем земли, взрастившей предков Джуна и Веньяна, и Яозу посчитал, что гостю будет лестно признать в высокопоставленном вельможе императорского двора своего «земляка». Посланец был порядком старше господина Веньяна, но всё ещё не утратил привлекательности, его наряд приковывал внимание богатством убранства, а особенности внешнего вида – поразительной для Го причудливостью. Более всего прочего глаз мозолили коротко остриженные волосы, ибо в Го остриженными могли быть только простолюдины да преступники. Гость смотрел на Джуна с благоговейным восхищением, чем немало смущал его. Так Яозу говорил с этим господином о нём?!       К грязным взглядам знати Джун успел привыкнуть, но этот иноземец взирал на него совсем иначе. Несмотря на то, что хмель явно мутил его сознание, взор высокого гостя оставался свободен от похоти и желания подчинять и унижать. Он любовался прекрасным цветком, и эта чуждая существованию Джуна чистота трогала сердце. Как ни странно, но этот искренний восторг не укрылся и от Яозу и был воспринят угрозой. Невинность в глазах стороннего человека бросала невольный вызов пороку, который и являл собой суть связи Яозу и Джуна. Не подозревая о том, иностранец клеймил Яозу позором, а Яозу спустить такое не мог. Он решил запятнать невинность, разжечь в чистых глазах тот же греховный огонь, что полыхал во взорах всех смотрящих на Джуна.       - Посмотрим же, насколько он схож с шёлковой нитью. Нам известно, что среди прочего ты обучен танцевать, – сказал Яозу, обращаясь к Джуну. – Так ли это?       - Да, это так, великий господин, – отвечал Джун. Он порядком удивился вопросу кузена. За три года, что он был любовником Яозу, тот ни разу не проявил интереса к талантам своей игрушки. Интерес к Джуну лежал для него в совершенно иной плоскости, как правило, горизонтальной.       - Мне ни разу не довелось убедиться в этом лично, – продолжал кузен. – Тебе выпала прекрасная возможность усладить взор твоего господина и его гостя своим искусством.       Джун снова смущённо зарделся. Одно дело развлекать взор императора в приватной обстановке – этому и обучал его Веньян, – но совсем другой вопрос – плясать перед полным залом пьяных императорских прихвостней. Но выбора не было. Он поднялся со своего места.       - Как прикажет великий господин, – произнёс Джун с поклоном и вышел в центр пиршественной залы.       Невыносимо! Множество одурманенных алкоголем, блудливых глаз единовременно уставились на него. Пригласили музыкантов, Джун указал им, что нужно исполнить. Он выбрал самый целомудренный танец из всех, что знал. Опростоволоситься второй раз, разгорячив чувственным танцем уже утратившую адекватность знать, было рискованно, хотя Джун понимал, что именно этого и ожидал Яозу, желая запятнать добродетельного гостя. Но нет! Танец будет другим. Это будет повествование о жертве героя, отдавшего жизнь за свою любовь. Джун очень любил этот танец, даривший его душе очищение, что возможно испытать лишь после перенесённого страдания. Он вовсе не надеялся тронуть этим танцем сердца придворной шелупони, свиньи останутся свиньями, но в зале присутствовали по крайней мере два человека, которые обязательно оценят его по достоинству. Веньян и необыкновенный чужеземец по имени Лэй. Джун закрыл глаза и представил, что кроме этих двоих рядом больше никого нет. Он стал танцевать для них…       Трудно было сделать только первый шаг, далее всё закружилось сияющей канителью. За этот танец – от первой поступи до мгновения, когда он поверженным героем пал на пол – Джун прожил целую жизнь, но она пролетела быстрее самого скоротечного сна. Когда он вновь открыл глаза, увидел, что тёплой, солёной пеленой подёрнулись… не два, нет, – три трепетных взгляда. Господин Веньян энергично потрясал веером, стараясь осушить влагу умиления и не позволить ей покинуть глаз. Иноземный посланец, напротив, выразительно моргнул, без стеснения избавляясь от слезы, которую было уже не скрыть. Яозу – да не бредит ли Джун?! – застыл в полной неподвижности с широко распахнутыми глазами и моргнуть никак не мог.       Выражение лица Яозу заставило Джуна содрогнуться. На нём замерло нечто неопределённое между ужасом и восторгом, такого живого лица, лишённого масок и наносного императорского величия, Джун не видел у Яозу ещё никогда. Оно пугало и нравилось Джуну. Но что вызвало столь сильные эмоции? Кузен настолько восхитился пляской, или трагический сюжет пробудил в нём воспоминания о погибшем отце? Выстраивая танец, Джун думал только о холодном металле, в одночасье лишившем его обоих родителей, вероятно, поэтому и вышло настолько пронзительно. Возможно ли, чтобы Яозу угадал его мысли, наблюдая за движениями?       Но в целом свиньи остались свиньями. По залу прокатился пьяный гомон.       - Какие ножки!       - Вертелся бы шибче, убедились бы, есть ли между ними что-то весомое.       - И не говорите! До сих пор сомневаюсь, не девка ли!       - Что это вообще за танец? Такой только на поминках отплясывать!       - Много танцев вы видели на поминках? Вы что же, действительно ожидали, что он оголится в присутствии государя?       Лицо Яозу гневно передёрнулось. Он бросил взгляд-молнию на Лэя, но увидев, что тот возмущён не меньше него и готов открыто выступить в защиту Джуна, отчего-то разозлился ещё больше.       - Молчать! – прорычал Яозу, вскакивая с места. – Кто позволил вам раззявить рты, отребье? Крысиному помёту не пристало иметь суждений!       Повисла гробовая тишина. Вмиг протрезвевшие придворные воровато переглядывались, не смея поднять глаз на императора. А тот грозно прошествовал к Джуну, взял его за руку и громогласно выдал:       - Господин Веньян, проводите нашего гостя в его покои. Мы присоединимся к вам чуть позже. Остальным разойтись!       Он направился прочь из зала, утягивая за собой Джуна.       «Неужели он опять обвинит во всём меня одного, лишь бы предаться своим излюбленным наказаниям? Или вновь станет игнорировать меня? Чего он жаждет: распутства или воздержания? Опалит гневом или изведёт льдом?»       И всё же Джун испугался, когда вместо дверей императорской спальни перед ними распахнулись двери в покои главного управителя Внутреннего дворца, в которые Яозу не спешил войти. Значит… снова лёд? Кузен вырвал мрачный взгляд из глубин своей тёмной души и обратил его на Джуна.       - Запомни раз и навсегда: отныне ты будешь танцевать только для меня! Иначе умрёшь!       - Но господин! Вы же сами… – жалостливо залепетал Джун, но слушать его не стали.       - Заруби на носу!       - Да, господин.       Джун готовился к худшему, и всё же силы оставляли его. Пытка огнём и льдом порядком расшатала нервы. Что ж, в конце концов, он не булат. Не все становятся от подобного сильнее. Быть может, Джуну суждено сломаться. Что дальше? Яозу снова ударит его? Только не сейчас! Не после того очищения, что он пережил во время танца! У него же сейчас душа нараспашку! Неужели кузен воспользуется этим, чтобы нанести рану?! Джун готов был выказать всю свою покорность и рухнуть в поклоне, дабы усмирить монарший гнев, извиняться за то, в чём не был повинен. Он сделает всё что угодно, лишь бы не утратить своего места рядом с мучителем! Но Яозу остановил уже готового упасть на колени Джуна, порывисто поднеся к его лицу руку. Джун зажмурился в ожидании удара. Ладонь Яозу коснулась бледной щеки. Неожиданно ласково и осторожно. Джун широко раскрыл глаза, и из них тут же хлынули слёзы. Перенесённый страх, сменившее его облегчение, непонимание и радость – чего только не намешалось в этой солёной влаге. Яозу медленно отёр её своими тёплым пальцами. Его голос прозвучал сверхъестественно искренне и мягко:       - Ты хорошо танцевал. А теперь иди. Тебе нужно отдохнуть.