Палаты сновидений

      С того самого дня Яозу стал частым гостем на чаепитиях, которые устраивал Веньян. Настолько частым, что даже Ливэй, с трудом осознававший, каким таким чудом жизнь усадила его за один стол с императором, стал привыкать к его обществу. А Джуну хотелось понять другое: почему за три года пребывания личной игрушкой Яозу он до сих пор не наскучил кузену?       - Так бывает? – спросил он как-то Веньяна.       - Бывает, – рассмеялся тот в ответ, и Джун вспомнил, что демон был любимцем его дяди целых пятнадцать лет.       Но на то он и демон. К тому же император Ки сумел полюбить Веньяна. А что поддерживает интерес к Джуну в Яозу? Ненависть? Раньше Джун подумал бы именно так, но сейчас он сомневался. Прежняя открытая враждебность сменилась чем-то вроде любопытства. Кузену вдруг понравилось наблюдать за ним в самых обычных условиях вроде прогулок по саду или бесед с Веньяном и Ливэем. Сначала Джун лишь хмыкал себе под нос. «Заметил, что его игрушка умеет говорить и теперь развлекается», – думал он всякий раз, когда замечал показное внимание Яозу к своим репликам во время таких бесед. Но вскоре он уже не был уверен, показным ли было это внимание. Яозу сам подбрасывал конкретные темы, будто действительно хотел узнать его мнение. Это было настолько удивительно и непривычно, что Джун часто сбивался с мысли, но всё же отвечал более-менее складно и вроде бы ничем не раздражал кузена.       Вслед за беседами Яозу заинтересовался и прочими умениями Джуна. Ну кто тянул за язык господина Веньяна?! Ведь точно его работа! Только от него Яозу мог узнать, что Джун играет на флейте, декламирует стихи и с выражением читает вслух. Ну что тут скажешь? Ублажать Яозу в постели было легче, чем выставлять перед ним то сокровенное, что вызывало глубоко в сердце движения тончайших эмоций. Обнажить тело – пара пустяков, а вот обнажить душу… Джун собрал всё своё мужество и приготовился к осмеянию. Но слушая, как плачет его флейта, Яозу не смеялся и вовсе не язвил, когда Джун замолкал, прочтя любимые стихи. Кузен казался подозрительно задумчивым, и это настораживало.       Постепенно изысканное времяпрепровождение перекочевало из покоев главного управителя в императорские покои. Теперь, прежде чем употребить Джуна по обычному назначению, Яозу желал насладиться искусством. Джун заметил, что после хорошо исполненного танца или трогательной мелодии для флейты, Яозу становился необычайно нежен с ним, предаваясь наслаждениям плоти. «Наверное, именно так и занимаются любовью. Дарят усладу тому, кого любят», – позволял себе крамольную, нелепую мысль Джун, теряя в такие жаркие мгновения голову от удовольствия. А когда приходил в себя, начинал глумиться над собственной наивностью. Какую такую усладу?! Если Яозу и бывал нежен, то только потому что так вздумалось ему самому. Лирический момент после соприкосновения с искусством или просто тяга к разнообразию, не более того. Стал бы кузен думать об удовольствии Джуна, как же! Любовь – нервная болезнь. Отец был прав, она ослабляет человека. Размягчает. Заставляет желать глупостей. Яозу не из таких. Ведь если кого-то любишь, не сможешь преодолеть желания поцеловать, а затем не сумеешь оторваться от лакомых губ. Но Яозу никогда не касался своими губами губ Джуна. Как бы хорошо ни было в объятьях кузена, Джуну всегда указывалось его низкое место. Шлюх не целуют. Да и разве Яозу снизойдёт до телячьих нежностей без веской причины исключительно ради душевного порыва? И всё-таки… пусть подавлять и властвовать во время страсти Яозу не забывал, лирические моменты стали приключаться с ним всё чаще.       И тогда Джун стал принимать подозрительную нежность как новое издевательство. Что толку в лживой мягкости? Джун жаждал грубостей, в них, по крайней мере, не было фальши. Когда кузен был нежен с ним, хотелось плакать. Ему будто показывали, как сладостно бывает у других, счастливых людей, и как никогда не будет у него самого. Нет, лучше пусть жёстко заломает руки, заставит принять вульгарную позу и выместит на нём всю свою ненависть, как было в самый первый раз, чем подарит сердцу обманчивую надежду на несбыточность.       На контрасте со сладкой ложью Джун стал обожать, когда кузен подолгу дразнил его. Кисть Лан честнее, чем ласковые прикосновения к щеке и двусмысленная нега во взоре, которым не хотелось верить. Кисть приучила его загораться от ожидания. Теперь Джун обходился даже без стимулирующих игрушек. Он весь переполнялся вожделением, когда Яозу приказывал ему раздеться и, стоя голышом на коленях посреди огромных императорских покоев, дожидаться его, а сам уходил, пропадал где-то часами, предоставляя Джуну возможность извести себя предвкушением тех непристойностей, которые он вытворит с ним по возвращении. Джуну строго запрещалось двигаться и тем более касаться себя. Он мог только медленно сходить с ума от своей неуёмной фантазии, беспомощно наблюдая, как собственное предсемя капля по капле вязко стягивается со вздыбленной, болезненно пульсирующей от притока крови плоти на дорогие циновки. Его больше не смущали постыдные слова, которыми кузен приучил его вымаливать избавление после длительного, по-собачьи унизительного ожидания. Ведь вернувшись, он вовсе не спешил подчинить готового ко всему Джуна. Он долго глумился над его плачевным состоянием, указывая, насколько порочна его кукла, если способна довести себя до крайней степени бесстыдства одной только силой мысли. Он приказывал опереться на локти и колени, изогнуть спину и снова ждать, когда хозяин соблаговолит проникнуть в его тело. Яозу садился напротив Джуна и демонстративно принимался разбирать бумаги, захваченные из кабинета, изредка посматривая, как перевозбуждённого Джуна, покорно замершего на четвереньках посреди комнаты, начинало подтряхивать сладострастной дрожью. Только когда с бумагами было покончено, он соизволял приблизиться, не спеша разводил в стороны трепетные ягодицы Джуна и долго гладил большим пальцем кромку интимного прохода. Насладившись жалобными поскуливаниями, Яозу наконец размётывал одежды, обнажал дюжий орган и начинал потираться о влажную от пота ложбинку, время от времени дразняще упираясь головкой в призывно раскрытую, расслабленную от бесконечного ожидания и возбуждения мышцу, а на ответное отчаянное движение бёдер Джуна навстречу желанному угнетению лишь холодно заявлял:       - Нет-нет! Что нужно сказать, чтобы заслужить награду?       - Куколка хочет, господин! – послушно мяукал Джун, не узнавая собственного голоса. – Поиграйте с ней! Поиграйте!       - Хороший мальчик, – довольно кивал Яозу и по-хозяйски оглаживал ладонями ягодицы. – Возьми сам свой сахарок.       И Джун, еле дыша от счастья, подавался назад, насаживался на Яозу, медленно пропуская в себя и плотно охватывая тугую головку. Он уже не обращал внимания на рефлекс тела, отторгавшего неестественно распиравшую его плоть, было плевать на первую боль борьбы с этим сопротивлением, Джун упрямо продолжал насаживаться, он горячо желал лишь одного – прочувствовать первый толчок, что крепче и глубже свяжет их с Яозу тела.       Кузен сношал его мучительно медленно и долго, запрещая кончать и унимая животные стоны своими сильными пальцами, которые он влагал в рот Джуну, понуждая посасывать. Он не позволял Джуну кончить даже после того, как кончал в него сам, только отдавал уже привычную команду:       - Ягодицы вверх, плечи вниз!       И Джун принимал позу, прижимался грудью к циновкам, пошло вскидывая ягодицы.       - Жди так, пока я снова не пожелаю взять тебя. Не смей двигаться! Чтобы ни одна капля моего семени не покинула твоё тело. Сегодня я наполню тебя всклень.       Так повторялось раз за разом, пока Джун не начинал заваливаться на бок от неудобной позы и нехватки сил. Из глаз сами собой брызгали слёзы, и он принимался бесстыже канючить:       - Господин, кончить! Кончить! Кончить! Куколка хочет кончить!       - Плохая, нетерпеливая куколка! – Яозу вытягивал между ног назад болезненно налитые гениталии Джуна, подёргивал ствол, шлёпал по переполненным яичкам. Наказывал. Больно, но так сладко! – Не падай! Я ещё не закончил с тобой!       Яозу имел его снова, а удовлетворив наконец свою похоть, вытягивал пузатую фигурную пробку из сосуда с вином и закупоривал холодным стеклом разгорячённую попку Джуна. От такого контраста мышца протестующее сжималась, плотно охватывая матовое стекло. Джун охал.       - Я запечатал твою дырочку, – объявлял кузен. – Распечатаешь её, когда вернёшься в свои покои. Я хочу, чтобы ты увидел, как щедро одарил тебя господин, когда будешь опорожняться. А теперь я, так и быть, позволю тебе испачкаться.       Яозу переворачивал Джуна на спину, сгибал в три погибели, так что колени почти касались лба, и, поддерживая под спину, просовывал руку между его бёдер, начиная умело тискать изнывавший без внимания член.       - Открой ротик!       Джун открывал, и Яозу метко выцеживал выстраданный, а оттого вдвойне сладостный оргазм прямо на его язык.       Это было фиаско. Кузен окончательно выдрессировал его для своих чёртовых игрищ, но лучше так, чем верить в нежность его рук и ласку взгляда. Лучше похоть, чем дрожь сердца. А за своё растление, податливость и низменное удовольствие Джун ещё отомстит.       Однако смущающие разум и чувства перемены продолжали происходить. Джун вдруг стал получать от Яозу подарки, лишённые и малого намёка на оскорбление. Самые обычные подарки. Шелка, драгоценности, редкие книги. Но почему? Ему бы с презрением вышвыривать всё это в дальний угол, но Джун не мог. Можно сколько угодно притворяться, изображая оскорблённую невинность, но это тоже было бы ложью. После стольких лет издевательств неожиданно получить сборник любимых стихов или простую жемчужную заколку было приятно и трогательно. Ведь эти подарки говорили о многом. Яозу как минимум обратил внимание на любимых поэтов Джуна, запомнил и преподнёс подарок с явным желанием порадовать. А жемчуг? Откуда кузену было знать, что Джуну нравится жемчуг? Значит, вызнал. Наверняка опять у Веньяна. С ума сойти!       И вновь Джун гнал от себя обнадёживающие мысли. С чего он взял, что кузен решил его порадовать? Может, просто продолжает дрессировку, прикармливает пряником, поощряет, чтобы потом не менее неожиданно обрушить на него кнут. Но время шло, а кнут всё не обрушивался. Вместо него на Джуна обрушился дар, окончательно расколовший его волю и перевернувший душу.       - Яозу дозволяет вам взять слугу, – заявил в один воистину прекрасный день Веньян, вернувшись от императора.       - Этого не может быть! – выдохнул Джун и осел на колени в удачно подвернувшуюся подушку. – Вы действительно демон, раз сумели уговорить его. Не зря о вас болтают!       - Я тут совершенно ни при чём! – горячо запротестовал Веньян. – Ваш братец сам проявил инициативу, спросил меня, какой подарок мог бы по-настоящему порадовать вас. На драгоценности он не полагается, вы же принц, вас подобным не удивишь.       - Он мне не братец! А я вам не принц! – взорвался Джун.       - Не в этом суть, – небрежно махнул рукой Веньян, указывая, что у него своё мнение на этот счёт, и менять его он не намерен. – А в том, что Яозу больше не таит на вас злобы. И возможно, раскаивается за всё содеянное.       - Скажете тоже! – ухмыльнулся Джун. – У вас весьма радужное представление о вашем братце. Если не сказать фантастическое.       - Время покажет, – как всегда по-лисьи хитро улыбнулся демон и поднёс сложенный веер к губам.       - Кто же станет моим слугой?       - О, ваше высочество, вам дозволено самому выбрать себе прислужника! И вот это уже действительно фантастично. Невероятная щедрость со стороны его величества, вы не находите? Впрочем, есть одно условие.       - И в чём же подвох?       - Похоже, Яозу до сих пор не доверяет никому. Словом, оно и понятно, вы так расцвели…       - Я не понимаю вас, – поморщился Джун. От комплиментов своей внешности ему становилось муторно.       - Я даже не знаю, чего Яозу опасается больше: что слуга, которому будет поручены деликатные обязанности ухода за телом молодого господина, может однажды не устоять перед искушением, или, что перед искушением можете не устоять вы…       - Что за бред! – вновь пыхнул огнём Джун.       - Не такой уж и бред, – пожал плечами Веньян. – Думаете, почему на женской половине Внутреннего дворца заправляют евнухи?       - Но на мужской-то их нет! Вы сами говорили!       - На мужской половине свои правила. Да и понести наложники не могут. На многое в мужском гареме закрываются глаза, однако тем, кого великий господин почтил своим вниманием, под страхом смерти запрещается вступать в интимную связь с кем бы то ни было кроме самого повелителя. За этим строго следят.       - Яозу правда считает, что я способен отдаться слуге? – Джуна передёрнуло от гадливости.       - Ну вы же понимаете, что дело вовсе не в вас? Яозу – собственник. Он просто слепо желает исключить любые неприемлемые для себя варианты.       - И что же, ко мне приставят кастрата или старика? Может, престарелого кастрата для пущей надёжности? Вот уж спасибо, не надо!       - Ох, оставьте этот тон! Вам дозволено взять в услужение мальчика-пажа. К детям Яозу не ревнует.       - Яозу? Ревнует? Меня?! Что ни дождь, то ливень!       - Вы определённо решили извести меня сарказмом сегодня. Я принёс вам такую новость, думал, вы порадуетесь…       - Я рад! – вновь вскочил на ноги Джун, словно опасаясь, что посулённый подарок могут и не преподнести вовсе. В конце концов, что бы там ни двигало Яозу, весть несомненно была шикарной. Самому трудно поверить, но в груди шелохнулось чувство искренней благодарности чёртову кузену. А ещё робкое сомнение: «Может, он не такая уж и сволочь?..» Если Яозу на самом деле хотел порадовать Джуна, то ему однозначно это удалось!       Радости не было предела. Сбывалась давняя мечта Джуна заполучить себе друга. Конечно, Веньян и Ливэй тоже стали его друзьями, даже больше – самыми близкими людьми, но оба они были порядком старше, и Джун относился к ним с естественным пиететом. Сколь ни юн окажется его будущий наперсник, возрастом он всё равно будет ближе к Джуну, а тому безмерно хотелось впервые в жизни пообщаться хотя бы с приблизительным сверстником.       Уладить дело, безусловно, было поручено господину Веньяну. Он отобрал дюжину лучших юношей-прислужников гарема, обученных угождать наложникам. Всем им было около тринадцати лет, в этом возрасте они знали уже достаточно о физиологии и той деликатной функции, которую им суждено было выполнять. И пусть на практике они мало чем отличались от обычных слуг ввиду того, что император не прибегал к услугам гарема, в целом они ведали почти обо всём касательно приготовлений избранника великого господина к ложу. Мальчикам не сообщили, кто таков их предполагаемый господин, но им было достаточно понимать, что это кто-то особенный, раз для него хлопочет сам господин управитель Внутреннего дворца. А посему каждый из них с особым рвением приступил к делу, желая быть выбранным загадочным вельможей. Коль скоро никому из наложников не светило возвыситься до звания императорского фаворита, а стало быть, и возвысить своих слуг, слуги с радостью готовы были искать этого возвышения на стороне сами. И раз уж в их услугах нуждался не кто-нибудь, а главный управитель… О лучшей судьбе и мечтать не приходилось. Жизнь в гареме способствовала проявлению и возлелеиванию амбиций, и юные умы с лёгкостью поддавались её растлевающему влиянию.       Мальчики прислуживали Джуну тройками, сменяя друг друга каждый день. Так у него была возможность хорошенько приглядеться к каждому из них. С выбором Джуна не торопили, и он не спешил. Ему нужен был не просто расторопный слуга, но человек, которому он мог бы довериться в самых интимных вопросах и к тому же умеющий держать язык за зубами. Однако все мальчики были очень хороши. Поначалу Джун сильно засомневался, что выбрать среди двенадцати юношей только одного будет просто. Все они были миловидны – в гареме других и не держали – и крайне услужливы. Увидев, что господин – красивый молодой человек, возрастом не сильно превосходящий их самих, юноши стали из кожи вон лезть, чтобы понравиться ему. Это и упростило Джуну выбор.       Почти все мальчики безбожно заискивали перед ним, стремясь предугадать любое желание. На какой-то момент каждого из них стало слишком много, ведь Джун не привык к столь разнообразному и шумному обществу юных созданий. Джун понимал их рвение и был рад разношёрстной компании, но от бесконечного «не желает ли господин того или этого» и раздражающего мельтешения перед глазами начинала болеть голова. Ко всему прочему он не мог угадать за угоднической личиной истинного отношения к себе. И тогда он обратил внимание на юношу, который, как ни парадоксально, явственно выделялся своей неприметностью. Он был тих, мил, никогда не заговаривал первым и, пока на него не обращался взор Джуна, справлялся со своими обязанностями исключительно. Но стоило Джуну самому обратиться к нему или заговорить о нём в его же присутствии, как с мальчиком начинали происходить удручающие метаморфозы. Он оступался при ходьбе, ронял ношу, разбивал посуду, проливал чай. Остальные мальчики жестоко смеялись над ним, вовсе не считая соперником в борьбе за внимание Джуна. Поэтому когда после очередной сцены с загубленным фарфором Джун попросил юношу задержаться, отправив остальных восвояси, его зловредные товарищи лишь усмехались, будучи уверенными, что незадачливого служку ожидает хорошая взбучка.       - Вот же криворукий! – донеслось уже из-за порога запоздалое, но намеренно громко произнесённое оскорбление, и несчастный виновник ниже обычного поник головой, сгорая от стыда и покрываясь сочным багрянцем на глазах господина.       Джун нахмурился. Насмехаться над тем, кто и без того очевидно признавал свою вину, было слишком уж гадко. Однако мальчик расценил перемену Джунова настроения иначе, и приписал её собственной нерасторопности и неуклюжести. У него задрожали руки, и, кажется, он готов был в любой момент разрыдаться.       - Как тебя зовут? – спросил Джун как можно мягче.       - Юн, господин, – поднял голову мальчик, обрадованный ласковым тоном вместо суровой отповеди.       - Сядь рядом со мной, Юн.       Мальчик какое-то время неуверенно переминался с ноги на ногу, но потом всё же сделал первый робкий шаг и медленно опустился на подушку рядом с Джуном. Наверное, слишком рядом для впечатлительного юноши, ибо Юн покраснел ещё больше, хоть это и не представлялось возможным, вновь низко опустил голову и принялся мять в кулачках ткань своих одежд.       - Я хочу, чтобы ты знал, я не виню тебя за твои промахи, – сказал Джун, всеми силами пытаясь вернуть мальчику уверенность. – Я вижу, как ты стараешься, за что бы ни взялся. И только когда видишь, что твои старания замечены, сбиваешься и начинаешь портачить. Это от смущения? Я прав?       Как ни странно, от ласковых слов Юн вовсе не расслабился, а, напротив, весь сжался, будто готовясь к удару. Но не ответить господину он не посмел.       - Д-да… Это так, господин, – дрогнул приятный голосок. – Теперь вы прогоните меня?       - Что? Почему ты так решил? – изумился Джун.       - Наставники говорили, что стыдливости и смущению не место в гареме.       - Но разве ты не справлялся там со своими обязанностями? Господин Веньян сказал мне, что выбрал лучших прислужников гарема, а ты один из них.       - Я... Я справлялся...       - Отчего же ты так смутился теперь? Ведь твои наставники наверняка пристально следили за твоей работой, оценивали её. Ты же не терялся под их взглядами?       - Н-нет, г-господин... – Юн заикался всё сильнее, а ткань его одежды, которую он сжимал в кулачках, вот-вот грозила затрещать от натяжения.       - Тогда почему ты так волнуешься, когда за твоей работой слежу я?       - Потому что это вы, господин, – зажмурился и выпалил несуразицу мальчик.       Джун снова нахмурился. «Неужели и этот надумал мне зубы заговаривать? Подлизываться будет?»       - Чем же я отличен от твоих наставников? Ты разве знаешь меня, чтобы заявлять такое?       Юн выдержал паузу, сглотнул и наконец произнёс неожиданное:       - Я знаю вас. Когда господин главный управитель привёл нас прислуживать вам, я увидел вас не впервые.       Джун был искренне поражён.       - Продолжай!       Мальчик открыл глаза и бросил из-под сени густых ресниц вороватый взгляд в сторону Джуна, словно опасаясь, не последует ли за позволением говорить оплеуха. Убедившись, что господин не разгневан, Юн продолжил:       - В детстве я несколько раз видел вас в той части сада, где дозволено гулять молодым господам из гарема. Вы сами были ещё ребёнком, г-господин. П-простите меня за дерзость!       - Тебе не за что извиняться. Если только не прекратишь прерывать извинениями свой рассказ.       - Простите! – тут же сморозил Юн, понял совершённую нелепость и снова зажмурился. – Чаще всего вы гуляли в сопровождении господина управителя Внутреннего дворца и внушительной охраны. Даже молодым господам из гарема было запрещено смотреть в вашу сторону, что уж говорить о нас, маленьких служках. Невозможно было не понять, что вы – очень важная и знатная персона, раз гуляете в таком обществе, а сыновьям князей не дозволяется поднять на вас глаз.       Джун чуть не задохнулся при попытке сдержать приступ смеха. Яозу запрещал кому бы то ни было общаться с ним, прятал, чтобы стереть из людской памяти любое воспоминание о нём, чтобы принизить, причинить боль, указав, что никому в целом мире больше нет до него дела, а в итоге добился противоположного. Если бы Джун мог знать, что вся мужская половина Внутреннего дворца только и делала, что болтала о нём, строила предположения о принадлежности ему высокого статуса, почитая его знатным господином, он не пал бы духом тогда, в отрочестве, не стал бы упрашивать Веньяна избавить его от прогулок в саду. Если бы обо всём этом мог знать кузен, он лопнул бы от досады! Вот же нелепость! Узнать обо всём вот так, спустя столько лет!       Джун вытянул из-за пояса веер и в лучших традициях своего учителя спрятал предательский смешок за шёлковыми складками. Придя вновь в себя и придав лицу приличное случаю выражение, он лукаво взглянул на Юна поверх веера и чуть насмешливо произнёс:       - Смотреть в мою сторону, значит, было запрещено, но ты всё же смотрел.       Юн вновь изменился в лице, для разнообразия побледнел, потом резко склонился в поклоне, звучно стукнувшись лбом об пол, и выдал на этот раз вполне ожидаемое:       - Простите меня, господин!       - Ну хватит уже, поднимись. Что дальше-то было?       Юн выпрямился, обречённо уставился перед собой и продолжил:       - Заприметив время ваших прогулок, я стал бегать в сад, даже когда в моих услугах там никто не нуждался. А потом… потом… вы перестали приходить в сад…       - Тебя это расстроило?       - Д-да…       - Но почему? Почему ты продолжал приходить в сад и наблюдать за мной даже несмотря на запреты? Ведь тебя могли сурово наказать.       - Ох, господин, умоляю, не заставляйте меня говорить это! – вдруг взмолился юноша.       - И всё-таки я настаиваю! – не уступил Джун.       Юн замотал головой, словно отгоняя от себя неприятное и навязчивое, и вымученно произнёс:       - Я был мал и очень глуп. До встречи с вами я не видел никого прекраснее. Вы выглядели точно как божество, на изображение которого я привык молиться. Эта эмаль была единственной вещью, доставшейся мне от родителей, которых я не знал. Я мечтал, что вы можете оказаться небесным посланцем, который однажды услышит мои молитвы, освободит меня от моего рабства и вернёт мне дом и семью. Ведь все сироты мечтают об этом.       Замолчав, Юн всплеснул руками и спрятал лицо в ладонях. Смеяться Джуна больше не тянуло, скорее наоборот, болезненно заскребло в груди. Юн вовсе не походил на умелого манипулятора, окручивающего жертву жалостливой историей, чтобы добиться желаемого. А вот на мальчика, в чьё отражённое в зеркале бледное лицо Джун некогда с трудом мог глядеть, был похож необычайно.       Он вздохнул и коснулся рук Юна, отводя их от лица.       - Я совсем не божество и не могу освободить тебя от рабства. Всё, что я могу предложить тебе, – это сменить хозяина. Если ты не хочешь возвращаться в гарем, оставайся со мной. Но знай, ты вряд ли станешь счастливее, оказавшись рядом с кем-то подобным мне.       Глаза мальчишки зажглись таким неподдельным счастьем, что Джуну сделалось совсем грустно. Чему он так радуется? Отныне ему придётся соприкоснуться с грязью, о которой он вряд ли мог помыслить. Выдержит ли?       - Господин! Я недостоин!       - Так ты согласен?       - Как могу я отказаться от мечты?!       - Дурачок! Но раз остаёшься, дай мне слово.       - Всё что угодно, господин!       - Пожалуйста, постарайся больше не бить фарфор.

***

      - Вы сделали правильный выбор, – одобрил Веньян. – Наилучший из всех возможных. Юн – чистая душа, он не способен на предательство. К тому же вы ему искренне нравитесь.       - Почему же вы не сказали всего этого раньше? Я бы сразу присмотрелся к нему.       - Не хотел влиять на ваше решение.       Пусть Джун больше не был ребёнком, но от привычки залезать по утрам в постель Веньяна отказаться так и не сумел. Да и Веньян не препятствовал. Обняв дорогого друга и прижавшись щекой к его плечу, Джун блаженно опускал веки и наслаждался коконом ни с чем не сравнимого умиротворения.       - Никак не могу взять в толк, – проурчал он, уткнувшись носом в перекинутую через плечо Веньяна прядь волос, – почему Юн ненавидит гарем. Разве с ним там дурно обращались?       - Мне об этом ничего не известно, – отвечал Веньян слегка удивлённым тоном. – Я стараюсь пресекать любые бесчинства, о которых узнаю, но, сами понимаете, узнаю я далеко не обо всём. Юн никогда ни на что не жаловался.       - Я слышал, как другие мальчики дразнили его.       - Он очень тихий и скромный юноша и сделает всё, чтобы избежать конфликта. Но, как правило, именно таких всегда и задирают. К тому же он привлекательнее многих, ему могли завидовать. В гареме внешность – главное сокровище и повод для гордости даже среди слуг.       - Тогда я вдвойне рад, что теперь он с нами.       Джун действительно был очень рад, нет, бесконечно счастлив, что теперь у него есть такой замечательный человечек, однако подружиться с Юном не выходило, что столь же бесконечно удручало. Мальчик никак не желал общаться с ним на равных, по всему было видно, что Джун так и остался для него божеством. Юн благоговел перед ним чрезвычайно, постоянно припадал на колени, извинялся по поводу и без, боялся поднять глаза, безмерно смущался, когда Джун требовал к себе менее формального отношения. Такое положение вещей становилось проблемой. Как мог Джун объяснить мальчику, какие мерзости творит с его божеством Яозу? А тем не менее избежать этой беседы было нельзя, ведь Юну предстояло помогать в приготовлениях ко многим из этих мерзостей. Всем идеалам юноши было суждено разбиться самым жестоким образом, и Джун заранее жалел Юна и сочувствовал ему. Посему все разъяснения взял на себя Веньян.       - Да, можете не переживать. Юн принял всё лучше, чем мы ожидали. Но, боюсь, ему тяжело даётся осознание того, кем вы приходитесь императору.       Джун не смог сдержать злой усмешки.       - Что же его поразило больше: что я близкий родич Яозу или что я его любовник?       - То, что одно не исключило другого. Но знаете, он свыкнется. Кажется, он готов на всё ради вас.       - Даже не знаю, радоваться этому или огорчаться.       - Огорчаться?       - Нет ничего хорошего в том, что мальчик столкнётся и станет мирить себя с отвратительными вещами ради меня.       - Мальчик был обречён столкнуться с ними, попав в гаремные служки. Не вините себя ни в чём. К сожалению, такова его судьба.       Джун отстранился от Веньяна и заворочался.       - Вы верите в судьбу, господин Веньян?       Веньян тяжело вздохнул.       - Не совсем. Человеку под силу переломить и побороть многое, я знаю это, но возможности его не безграничны. Есть обстоятельства, с которыми в одиночку не справиться, сколько ни бейся. К несчастью, в жизни каждого есть что-то неотвратимое.       В коконе стало холодно и страшно. Джун поспешил выбраться из него.       - Вы правы. Как минимум смерть, – произнёс он, выскальзывая из-под одеяла.