Палаты сновидений

      Яозу очнулся с тяжёлой головой. Такой тяжёлой, что долго не мог оторвать её от подушки. Тело по ощущениям тоже отяжелело раз в десять. Мягкая перина, казалось, всецело поглотила его, Яозу камнем проваливался в её душный плен. Где он? Почему так тяжко поднять веки? Который час? Нет, для начала какое время суток? Что-то смутное из-за границы сознания подсказывало протянуть руку к чему-то… к кому-то, кто зачем-то обязательно должен быть рядом. Не открывая глаз, он обеспокоенно ощупал постель рядом с собой и, не найдя ничего кроме пустоты, по неясной причине сильно расстроился. Не без труда разлепив веки, Яозу рывком перевернул затёкшее тело на спину. Не покидало навязчивое ощущение, будто всё время сна он провёл в одной позе. Приложив ещё немного усилий, заставил себя сесть. Так. А теперь всё сначала. Где он?       Несомненно, этот вопрос оказался самым простым. Он совершенно точно в императорской спальне, в которой мог уснуть только в самом крайнем случае. Непривычно. Потому и не понял сразу, где находится. Но почему постель не разобрана должным образом, а сам он одет? Рядом, прямо в постели, лежала, бликуя серебряным боком, чаша для вина. А вот это уже объясняет и опочивальню, и неснятую одежду, и тяжёлую голову. Определиться во времени оказалось сложнее, чем в пространстве. В покоях царил приятный сумрак, слуги убрали окна ставнями. День или ночь? И если день, почему ставни не сняты? Хотя… Да, очевидно, по той же причине, по которой постельничий позволил ему спать в одежде, повалившись на кровать. Все просто боялись. Не буди лихо, пока оно тихо. А «лихо», разумеется, он, Яозу, и есть. Усмехнулся. Прежде никто не посмел бы допустить такое вопиющее нарушение церемониала и распорядка дня императора. Вот только где смельчак, который отважится подступиться к тому, кто хватается в беспамятстве за меч?       Однако не прошло и пяти минут, как Яозу очухался и принял вертикальное положение, а в опочивальню уже с поклонами вплыл раболепный штат слуг, волоча за собой принадлежности утреннего туалета. Так всё-таки утро?       - Который час?       - Без четверти шесть, великий господин.       - Утра?       - Вечера, великий господин.       Проспать так долго! Немыслимо! Даже вино не могло заставить его отключиться почти что на сутки. Впрочем, выпил он много. И пил на этот раз не один… Джун! Не к нему ли неосознанно потянулась рука при пробуждении? Память вернулась резко, ослепила яркими образами. Кончики пальцев обожгло жаром, когда он вспомнил настораживающе лёгкое и хрупкое тело, пылавшее накануне в его руках. Джу-у-ун! Разве не должен он сейчас быть здесь, рядом с Яозу? Они же хотели проснуться вместе… Нет. Это Яозу хотел. А Джун, помнится, был болен и слаб.       - Когда ушёл Джун?       - Молодой господин покинул императорские покои вчера вечером. Он предостерёг ваших рабов не тревожить сон великого господина.       «Значит, сбежал, когда я уснул. А ведь знал, как я хотел, чтобы он остался. Нет. Ему нездоровилось. Должно быть, стало совсем худо».       - Отправьте узнать о его самочувствии. Немедленно.       Побрившись, переодевшись и выпив освежающего чая, Яозу наконец выбрался из ненавистных покоев на излюбленную террасу. Несмотря на стоявшие на дворе жаркие дни, сейчас дышалось легко. Солнце клонилось к закату, заливая всё вокруг розовым золотом. На душе было так радостно, что хотелось петь. Или даже танцевать. Почему? Яозу в задумчивости коснулся губ. Вот и ответ. Он вспомнил поцелуй не сразу, и всё же Яозу казалось, что он пульсировал на его губах с самого момента пробуждения. Почему он поцеловал Джуна? Это прокля́тое отродье, вражье семя, шлюху! Как там ещё он его называл?.. Всё чертовски просто. Поцеловал, потому что захотел. Может, оттого и легко сейчас, что сумел принять факт – он давно уже не ненавидел кузена, а издевался в последнее время разве что по инерции и из чувства вины перед отцом. Понял это Яозу далеко не теперь и долго сопротивлялся данности, продолжая терзать Джуна. Но чем меньше ненавидел кузена, тем больше ненавидел себя. Разве не предаёт он память отца, проникаясь симпатией к врагу?       - Ваше величество, у господина Джуна жар, – объявил коленопреклонённый слуга, которого Яозу послал к кузену.       Странно, Яозу не заметил, когда тот вышел к нему на террасу и распростёрся ниц, чтобы доложить о выполнении задания. Раздумья настолько захватили разум?       - Так и знал, – цыкнул языком Яозу. – Осведомляться о его состоянии каждые два часа и докладывать мне о любых переменах немедленно!       - Будет исполнено, великий господин!       Лёгкость и радость с души словно сдуло коварным сквозняком. Радость – чувство неверное, его так просто спугнуть, не то что тревога, от которой играючи не отделаешься. Яозу попытался было отмахнуться от охватившего его волнения мыслью: «А какого рожна меня вообще беспокоит самочувствие этого молокососа?» Но это было вопиющее лицемерие, тем более нелепое, что притворяться приходилось перед самим собой. Очевидно же, что ему давно на Джуна не наплевать, так какого чёрта Яозу продолжает цепляться за оправдания! Яозу понимал, где ошибся. Слишком долго держал при себе игрушку, заигрался. Нужно было вышвырнуть мальчишку, как только почувствовал, что гнев ослабевает, а интерес к паршивцу растёт. Вот только мысль о расставании неизменно удручала. Стоило признать, кузен был усладой во всём: его красота радовала взор, таланты восхищали, ум поражал, а уж что он творил в постели… Тело Джуна было самим совершенством, исполненным запредельной чувственности, и дарило такое наслаждение, что ни разу за долгие пять лет, пока они были любовниками, Яозу не пришла в голову мысль искать развлечений на стороне. Ему даже странным это не показалось. По юности Яозу успел испробовать придворных шлюх с избытком, никто из них не мог сравниться с кузеном. Да и в целом факторов, поддерживавших интерес к Джуну, хватало. Поначалу он просто с упоением предавался мести. Издевательства над дяденькиным сынком доставляли удовольствие, но не приносили удовлетворения. Гаденыш был неуязвим. Казалось, он наслаждался всем, что творил с ним Яозу, это разжигало в хищнике азарт. Как же хотелось, чтобы он хоть раз не выдержал и замолил о пощаде! Но нет. Кузен умудрялся проявлять показательную покорность, но оставаться при этом несломленным. Это выбешивало Яозу больше всего, он не мог понять, как в человеке, более того – в Туане, могли сочетаться две настолько противоречивые стороны. Стремление разгадать загадку толкало Яозу на новые и новые попытки загнать своего подопытного в такое положение, при котором либо разъяснится секрет его поведения, либо сломается сам подопытный. При любом варианте Яозу достиг бы желаемого.       В тщетных попытках раздавить Джуна пролетели три года, и Яозу даже не заметил, как это произошло. Увлёкся. Всё менялось постепенно и неуловимо. Сначала разнообразия ради захотелось посмотреть, каков кузен вне постели. Яозу стал частым гостем в покоях братца Веньяна, где обитал Джун. Увидев, как любит кузена даже его малочисленное окружение, пообщавшись с мальчишкой и поняв, что рот Джуна не исторгает в беседе глупостей, Яозу заинтересовался своей игрушкой ещё больше. Любопытство сгубило не одного хищника. Вскоре Яозу против воли восхищался талантами и тонким вкусом куколки и с гордостью выставлял её напоказ. А ведь изначально делал это с целью унизить, указав негоднику и общественно закрепив за ним низкое место при своей персоне. Так Яозу и вляпался в кузена. Ну откуда он такой взялся?! Красивый, искренний, кроткий. Он будто бы и вовсе не ненавидел Яозу за всё, что тот с ним вытворял, а вытворял Яозу несусветные скверности. А как обольстителен, зараза! От одного только вида, как куколка кладёт в дивной красоты ротик какое-нибудь яство, вся кровь разом приливала к чреслам. Ну как, скажите на милость, банальное принятие пищи может быть процессом столь эротичным?! Никто, ни одна живая душа кроме императора не должна больше лицезреть такое соблазнительное зрелище! Ой. Вот это да! Кажется, Яозу…       Яозу понял, что ревнует, только после безобразной выходки Джуна в зале советов. По сути, это был единственный раз, когда кузен позволил себе взбрыкнуть, и даже оный акт неповиновения неожиданно вызвал в душе Яозу уважение. За смелость. Но это потом, а в тот самый миг, когда кузен вытворил непотребство с поеданием банана на глазах у всех придворных министров, Яозу едва сдержался, чтобы не прибить гадёныша одним метким ударом. Впрочем, в удовольствии вмазать мелкому пакостнику он себе не отказал, прекрасного личика не пожалел и влепил-таки пощёчину, когда они оказались наедине. Рука у Яозу всегда была тяжёлая. После случившегося он не мог видеть кузена почти месяц и вовсе не потому, что злился на него. Яозу ревновал! Ниже скатиться было невозможно. Он ревновал свою – да, и только свою! – игрушку к множеству сальных взглядов и истекающих тягучей, жадной слюной ртов. В случившемся был виноват сам, а вовсе не мальчишка, в кои-то веки показавший характер. Это Яозу хвастливо выставил на всеобщее обозрение свою совершенную куколку, это Яозу спровоцировал скандальную проделку, а ведь знал, какое действие на всех вокруг производит Джун – стоило ему появиться, и хоть топор вешай от моментально сгущавшей воздух похоти. Такого красавца захотел бы всякий: мужчина, женщина… звери, рыбы, птицы, растения! Мальчишка исключительно прекрасен. Сей манящий цветок мог соперничать прелестью с небесными светилами. Яозу понадобилось три недели, чтобы справиться с обуявшей его ревностью и чувством презрения к себе за то, что умудрился её испытать. Тогда же в его сердце зародилась тревога – было в поступке Джуна что-то неприметно отчаянное, по-туановски безрассудное, что могло при определённом стечении обстоятельств принять опасную форму. Нет страшнее зверя, чем взбесившаяся овца.       Справившись с рефлексией, Яозу обманулся второй раз, решил, что сумеет взять власть над эмоциями и держать игрушку в холодной руке. Предельно вытянутой для безопасной дистанции. Хм! Продержался недолго. Правильный ответ был «выкинуть вон», но это Яозу понял, когда стало уже слишком поздно. Присутствие Джуна везде, где бы ни находился сам Яозу, сделалось необходимым словно воздух. А посему он так и не сумел, как намеревался по горячке, снова запереть кузена в пределах покоев братца Веньяна, чтобы больше ни одна живая душа не дерзнула поглядывать на него с желанием. Вместо этого запретил мальчишке принимать пищу на глазах третьих лиц. Теперь скушать яблочко или пригубить винца Джун мог, лишь по-женски укрывшись широким рукавом своих одежд, а во время длительных застолий Яозу прятал кузена за резную ширму, через которую угадывался лишь его изящный силуэт. Пересуропил, конечно. Двор, с самого появления Джуна невзлюбивший его за необъяснимую близость к императору, забурлил. Да кто таков этот сопляк, которого великий господин не спускает с колен даже во время заседаний совета министров?! Как он смеет вести себя непристойно в присутствии самого императора?! Почему божественный дракон вместо того, чтобы разорвать его за немыслимое бесстыдство, ревниво оберегает наглеца, пряча за ширмой и не лишая своего благодатного общества?! Довольны были одни только старики, чресла которых не рождали больше огня. Они посчитали наказание мальчишки достаточно позорным и назидательным и смогли усмирить разбушевавшихся придворных.       Едва разговаривая с Джуном, сдерживая все эмоции, которые тот порождал, а также загнав возрастающий интерес к кузену в строгую узду, Яозу какое-то время гордился собственным бесстрастием и забавлялся реакциями своего двора. Не было вельможи не изнасиловавшего свой мозг дилеммой: кем же приходится загадочный юноша императору – родственником или любовником? Яозу намеренно подпитывал обе теории и упивался конвульсиями, в которых корчились праздные умы, погружённые в раскол и растерянность. И всё же огонь – стихия. Не затушив его основательно, предаваться беспечности не стоило. Пламя смешанных чувств к Джуну вспыхнуло с новой силой, стоило при дворе объявиться посланцу проклятущего Яро.       Царство Яро. Добрососедские отношения с этим государством напоминали перетягивание каната. Для Яозу было делом принципа, чтобы пересечение победной отметки при любом споре с давним соперником оставалось за Го. Он гордился несокрушимостью деда, навязавшего мир с позиции силы столь могучей державе, гордился отцом, не позволившим Яро переломить сложившееся положение и вновь развязать конфликт. Худой мир лучше доброй войны. Сказано точно про Го и Яро. Тем не менее Яозу прекрасно осознавал, насколько ему повезло когда-то в краткий срок подавить мятеж Киу и расправиться с заговорщиками. Продлись противоборство чуть дольше, развяжись в Го гражданская война, и Яро немедля воспользовалось бы удачным стечением обстоятельств, вторгнувшись всеми своими силами в пределы расколотой страны. Яозу не хотел посрамить дело деда и отца, а засим, если царю Яро что-то нужно, он получит это только с явной выгодой для императора Го.       На сей раз на требование Яро понизить пошлины на ввоз своих товаров в Го Яозу ответил повышением цен на поставку империей топливных ресурсов. Всё застопорилось на определении процентного соотношения. Яозу поклялся себе продавить посла. Тут уж к государственным интересам примешивалась, стыдно признаться, личная неприязнь. Прибывший послом Лэй приходился молодому царю Яро родным дядюшкой и в переговорах обладал неограниченными полномочиями. Яозу доносили, что именно этот благородный муж и осуществлял правление от лица своего юного и неопытного племянника. Выказывая ярийцу всё возможное почтение, Яозу виртуозно скрывал, насколько его воротило от этого дядюшки без страха и упрёка. Как ни крути, дядюшки-узурпаторы оставались для него чрезмерно болезненной темой. А этот ещё и слишком хорош собой, да и непозволительно моложав для своего почтенного возраста. Это обстоятельство Яозу вряд ли счёл бы недостатком, если бы Веньян не убеждал, что заняться досугом высокого гостя прямая обязанность главного управителя Внутреннего дворца. Конечно, Веньян был прав. Кто бы сумел лучше ублажить вкусы аристократа Яро? Мать Веньяна была из Яро, и он унаследовал от неё диковинную для Го внешность ярийца. Пусть посол видит, каких высот при императорском дворе достиг его соотечественник по крови, а уж братец-лис сумеет замутить его разум тонко рассчитанными беседами, подберёт для утех лучших женщин, сумеет развлечь нужными увеселениями и склонить к наивыгоднейшему для Го решению. Вот только Яозу не хотел отдавать Веньяна в распоряжение ярийского посланца. А ну как тот заинтересуется братцем? Похоже, моложавость у выходцев Яро в крови, Веньяну смело можно было скинуть лет десять, он красив, его манеры исключительны… Разорви демоны этого Лэя! Поскорее бы убрался к своему безвольному царьку-молокососу!       Острое чувство собственничества никогда не доставляло Яозу нравственных терзаний, напротив, он считал ревностное охранение своей собственности неотъемлемой обязанностью императора. Что уж говорить о дорогих сердцу людях. В жизни Яозу их было… Да по пальцам одной руки пересчитать! И каждого он априори считал личным достоянием, безапелляционно заявляя права на тело и душу. Веньян был семьёй и первой любовью Яозу. Как его такого отпустишь к ярийскому хлыщу, у которого на уме наверняка сплошные каверзы и желание уесть императора Го? И вот когда после вмешательства Веньяна в долгие и изматывающие переговоры Яозу сумел-таки добиться желаемого, сознание ревнивца подкинуло ядовитую мыслишку: уж не является ли достижение согласия между Го и Яро заслугой братца, а если так, то каким образом ему это удалось? Яозу гнал от себя не дающее покоя наитие, знал же, что Веньян совсем не таков, но отделаться от гадостного предубеждения в отношении Лэя никак не мог. Что если он склонил братца к какому непотребству в обмен на подписание договора между Яро и Го? Вот же белобрысая супостатина! Устроить бы пир в его честь и травануть почём зря! Пир в честь посла Яозу устроил, но херить дело мира ядом всё же не стал.       На пиру Яозу вовсю лицедействовал. Потребовалось недюжинное самообладание, чтобы наблюдать, как мило Лэй воркует с Веньяном, и непринужденно улыбаться при этом. Глядя на них, Яозу в тысячный, наверное, раз подумал, как славно поступил, не поддавшись своей излюбленной слабости повсюду таскать кузена за собой и скрыв его от светлых очей высокого гостя на время пребывания того при дворе. Почему-то ужасно не хотелось, чтобы Джун попался ярийцу на глаза. Но не тут-то было. И откуда только Лэй прознал про мальчишку? Веньян ни за что не сказал бы. Значит, придворные насплетничали, сволочи. Когда яриец в качестве единственного неисполненного желания захотел посмотреть на дивной красоты юношу, слухами о котором полнился двор, Яозу чуть не захлебнулся неосторожно отпитым вином. Вино Яозу в сложившейся ситуации и сгубило. Ведь куда как просто было вежливо отказать любопытному посланнику под предлогом абсолютной неосведомлённости о предмете притязаний. Но в Яозу взыграла разгорячённая коварным напитком кровь. Он даже алогизма в собственном порыве не приметил. Мысль подразнить Лэя, продемонстрировав напоследок то, что от него всё это время скрывалось, показалась забавной. Но стоило Джуну переступить порог пиршественного зала, как Яозу тут же раскаялся в своём решении. Тогда-то он и осознал, что только глупцы хвастаются своим сокровищем, умные люди, напротив, оберегают его от посторонних глаз.       Джуна тут же облепили те самые, мерзостные и исполненные низменного восторга взгляды знати, которые так ненавидел Яозу. Но хуже всего было то, что Лэй смотрел на юношу иначе – с чистым восхищением, как на произведение искусства. Видеть, что противнику не чужды высокие душевные порывы, было неприятно. Тут-то Яозу и понесло. Он отчего-то решил, что сумеет поднять со дна души Лэя ту же муть, что дурманила при взгляде на Джуна всех прочих. «Я лучше! Я точно лучше этого щипаного павлина!» – билась в пьяной голове нелепая, детская мысль. Теперь-то Яозу было стыдно за собственное поведение в тот день. Будто бы была какая-то нужда соревноваться с гостем, будто бы Джун и Веньян могли предпочесть его Яозу, будто бы кто-либо на белом свете мог сравниться с божественным императором Го. Глупо! Всему виной губительная ревность, но тогда Яозу пошёл у неё на поводу и велел кузену танцевать. Никогда прежде Яозу не видел, как Джун танцует, только слышал о его мастерстве от братца, и если танцу обучал мальчишку именно Веньян, он в ком угодно пробудит пламя чувственности. Держись, яриец!       Но всё снова вышло не так. Джун исполнил нечто столь возвышенное, что назвать это просто танцем не повернулся бы язык. Он поведал историю целой жизни, но она пролетела быстрее самого скоротечного сна. На глазах ошеломлённого Яозу жил, любил, страдал и погиб вовсе не отвлечённый лирический герой. Яозу узнал образ отца, павшего от холодного металла в руке предателя. Как?! Как мальчишка сумел передать такое? Откуда знал, каким было лицо отца в последний миг жизни? Неужто бренное тело на время танца стало вместилищем для духа, давно покинувшего горестный подлунный мир?.. Яозу не мог собраться с мыслями и хранил полную неподвижность даже после того, как музыка затихла, а Джун, выйдя из образа погибшего героя, вновь поднялся на ноги и склонился перед ним в почтительном поклоне. Мир Яозу перевернулся. Он уже не сможет относиться к кузену как к неодушевлённому предмету. Джун не покорная кукла, созданная ублажать своего хозяина, в нём была глубина, воля, тонкое мироощущение и уникальная внутренняя красота – всё, что Яозу упорно отказывался видеть в кузене прежде. Он знает! Джун совершенно точно знает, что пережил Яозу после смерти Ки! Открытие и испытанные в связи с ним эмоции резко контрастировали с воцарившимся в зале настроением и пошлыми выкриками, которыми наградила танцора пьяная знать. Яозу мгновенно вспыхнул гневом. Метнул пронзительный взгляд в ярийца, но увидев на его лице то же праведное возмущение, что раздирало его самого, разразился яростью пуще прежнего. Признавать за гостем только лишь добродетели было тягостно, и всё же Лэй выказывал исключительное благородство натуры.       В тот вечер Яозу не сумел справиться с собой, уволок Джуна подальше от сладострастия толпы и благородства дорогого гостя. Ревность окончательно взяла верх. Яозу проиграл. Каким же трогательным и напуганным выглядел кузен, когда Яозу, держа за руку, провожал его в покои главного управителя... Будто ожидал удара. А ведь Джун даже не был ни в чём повинен, совсем наоборот, заслуживал самой высокой похвалы. Нет, Яозу больше не сможет ударить Джуна. Этот мальчик был создан богами для счастья и любви, это Яозу осмелился оспаривать их предопределение. И прежде чем божественная кара падёт на его голову, Яозу сделает всё, чтобы больше никогда не видеть в глазах Джуна такого затравленного взгляда. Когда-то он порадовался бы выражению страха и обиды на лице кузена, но сейчас было невыносимо терзать эту раскрывшуюся перед ним душу, чистую и беззащитную. Внезапно Джун перестал быть просто шлюхой и сыном предателя, а Яозу осознал, что никому не позволит пятнать его.       Тем не менее принципиально изменить своё поведение в отношении Джуна гордость не позволяла. Иногда Яозу не мог удержаться от грубости, рождённой, как ни странно, от злости на самого себя. После такого он обычно впадал в гнетущую тоску, всё чаще и глубже проникаясь чувством вины перед кузеном. Она бросала Яозу в другую крайность, заставляла всеми силами компенсировать несдержанные выпады лаской и подарками. Он насел на братца Веньяна с расспросами о том, что могло бы порадовать Джуна, и попутно выяснил, насколько талантлив двоюродный брат. Веньян говорил о Джуне самозабвенно, точно пел любимую песню. Оказалось, помимо танцев, юноша был великолепен в игре на флейте и декламировании стихов, а также непревзойдённо читал вслух и был исключительным каллиграфом. Веньян, очевидно, и сам был очарован своим подопечным, иначе откуда знал, что Джун неравнодушен к жемчугу, какие сладости предпочитает к чаю, какие стихи заучивает с особым трепетом, какие цвета и ароматы носит в разные сезоны года. Такое мог подметить только небезразличный взгляд, а Яозу как никто другой знал, что братец не привязался бы всем сердцем к существу пустому и недостойному. Прознав о маленьких слабостях кузена, Яозу стал заваливать его дарами особой значимости и изыска, нежели банальные драгоценности и предметы роскоши. Сам радовался как дитя, заставая Джуна за чтением подаренной им книги или обнаружив в волосах юноши лично выбранную для него жемчужную заколку. Ну конечно же глупо было надеяться искупить столь ничтожным образом весь сотворённый с Джуном беспредел, и всё же…       - Если действительно хотите угодить Джуну и расположить его к себе, – сказал однажды братец, – подарите ему то, что он хочет больше всего. Он не верит в осуществление своего желания, и если ваше величество исполнит его… Сами понимаете.       - Чего же так желает кузен?       - Компании.       - Моей и вашей ему мало?       - Ему нужен кто-то, перед кем не надобно соблюдать условности почитания божественного статуса или возрастного старшинства. Ему нужен товарищ, компаньон.       - Кузен правильно делает, что не верит в исполнение своей мечты. Исключено! Кто сумеет устоять пред его чарами? Он только мой!       - Господин! Ну конечно он ваш! Не думаете ли вы, что я позабыл о неприкосновенности императорского фаворита? Долгие годы мне самому приходилось блюсти благонравие со смирением и послушанием.       - Да. Вот только однажды вы и я…       - Ни слова об этом! – лицо братца окаменело и вспыхнуло пунцом. – Я запрещаю вспоминать ту ночь!       - Вы запрещаете? Мне?       - Простите мою дерзость, великий господин! – тут же склонился в поклоне Веньян. – С Джуном такого не случится. Я сам стану зорко следить за ним. Впрочем, это и не понадобиться, о подобном он даже не помышляет.       - Откуда вам знать?       - Вы вынуждаете меня говорить о недозволенном, но… – братец понизил голос и раскрыл веер, будто шёлковый экран мог сделать его слова недосягаемыми для стороннего уха. – Пылкости вашего величества юному Джуну более чем достаточно, вряд ли ему достанет сил искать развлечений на стороне. К тому же он такой благородный мальчик и не позволит себе…       - А вот теперь помолчите вы! Знали бы, что ваш благородный мальчик вытворяет в постели!       - Кто, по-вашему, его этому обучил?! – Веньян бросил на Яозу такой холодный взгляд, что новообретённое чувство вины гаденько занозило нутро и не позволило далее возражать. – Всё в воле великого господина. Но если хотите тронуть сердце его высочества, подарите ему мальчика-пажа. Или к детям вы тоже ревнуете?       Прошло много времени, прежде чем Яозу решился ответить согласием на предложение Веньяна. Трудно было свыкнуться с мыслью, что кто-то ещё станет занимать внимание Джуна, кто-то, чьему обществу в отличие от общества Яозу кузен будет рад. Но если это действительно смягчит Джуна и расположит к Яозу… Безусловно, на Веньяна можно положиться, он устроит всё лучшим образом и подберёт самый безопасный для интересов Яозу вариант. И всё-таки нужно потом обязательно самому проверить, кого он там подарил кузену. Мало ли…       Пока Яозу старался хоть немного отогреть сердце кузена щедрыми дарами, сам таял и плавился, проникаясь его талантами и совершенствами. Мог ли он бесцеремонно снасильничать мальчишку после того, как тот услаждал его слух игрой – о флейта! – такой душещипательной красоты, что впору вливать сию музыку в уши бессмертным богам? Безусловно, мог. Но больше не хотел. Яозу желал нежить Джуна в своих объятьях, дарить блаженство, возносящее на звёздные высоты, а затем наслаждаться созерцанием того, как медленно и упоительно юноша будет приходить в себя от разморившей его чувственной неги. Это прежде Яозу жаждал сношать кузена при любой возможности и на любой поверхности, ныне же на смену неудержимой похоти пришло что-то иное, ещё неясное, конфузящее, смутно знакомое, нереальное. Теперь, когда Яозу удовлетворил ярость, месть и похоть, он вернулся к своему изначальному желанию, детскому и толком неосуществлённому – он хотел, чтобы у него был брат. Тогда Яозу больше не будет один. В конце концов, оказалось, что его собственная мечта не так уж и отличалась от потаённых упований кузена.       Воду на эту мельницу лил и Веньян. Стоило остаться с братцем наедине, как тот при первой же возможности начинал распеваться балладами о том, что кроме матери единственным близким родичем Яозу был кузен, что Яозу должен опомниться и перестать «изрыгать на бедного мальчика всю грязь мира, которой если кто и был достоин, то только его злосчастный отец, а вовсе не он сам».       - Вы только посмотрите на себя и на него, мой господин. У вас одно лицо, одна кровь… одна ненависть на двоих. Вы оба видели, как на ваших глазах гибнут ваши отцы, вы оба одиноки и нуждаетесь в друге. Кто лучше вас может понять Джуна? Он страдает не меньше вашего. Прекратите мучить его. Станьте ему братом!       Яозу поражался добродетельному сознанию братца и не гневался на его смелые выпады. Даже после всего, что Яозу вытворил с Джуном, Веньян продолжал видеть в них братьев и верить, что их можно ещё примирить. Почему братец до сих пор не возненавидел его, ведь Яозу сделал столько дурного не только с Джуном, но и самим Веньяном? Да и, к слову, продолжал делать, пусть и неосознанно. Вся нервная истерия, находившая выход в животном инстинкте, неизменно доставалась братцу. Какая жестокая насмешка богов! Яозу страстно желал хотя бы раз полюбить братца, оставаясь в сознании, но приходил в себя, когда всё было уже кончено, и мало что мог вспомнить. Ещё одна несбывшаяся юношеская мечта. У него была всего одна нежно хранимая памятью ночь, которую братец велел ему забыть, а сам вёл себя так, будто ничего между ними и не происходило вовсе. Ни тогда, ни теперь. Некоторые вещи остаются неизменными. И как Веньян справляется? Откуда в нём столько силы? Вот бы и Яозу зачерпнуть немного, чтобы достало смелости сделать первый шаг к примирению с Джуном. Неужели это ещё возможно?..       Джун. Краеугольный камень нескончаемой му́ки Яозу. И прежняя ненависть, и нынешнее скрытое восхищение приносили одинаковую боль. Ну как такое возможно? Так же не бывает. По крайней мере, сам Яозу ни за что не поверил бы, если бы ему сказали, что он привяжется к человеку, которого целенаправленно уничтожал несколько лет кряду. Он, конечно, слышал, что от любви до ненависти один шаг, но чтобы шагнуть в обратном направлении… Впрочем, сказать, что именно чувствовал к кузену изначально, с полной уверенностью не смог бы и сам Яозу. В последнее время он всё чаще вспоминал, как впервые увидел Джуна двенадцать лет назад на пиру в честь ненавистного дядюшки. Маленький братишка был настолько прелестен, что, даже приняв за сестрёнку, Яозу искренне пленился его очарованием, хоть к женскому роду в целом и относился с неизменным презрением. Тогда в кузене было что-то неуловимо напоминавшее желанного Веньяна. Тонкое и изящное. Теперь же, сохранив эту тонкость, Джун преобразился в настоящего, урождённого Туана. В его чертах Яозу всё чаще угадывал родные черты отца. Да и свои собственные. Это было странно и немного жутко, завораживающе. Но как-никак они были сыновьями близнецов. Эх, что если он полюбил Джуна в тот самый миг, когда впервые увидел? Что если изначально в сердце Яозу зародилась вовсе не ненависть? Погодите-ка. Полюбил? Ну это уже ни в какие ворота! Перестать ненавидеть – это одно, это Яозу принял и себе простил, но любовь... Ну уж нет!