Палаты сновидений

      Весть о рождении принцев прошлась по всей стране широкими праздничными гуляньями. Шумнее всех земель империи Го бурлила, конечно же, столица. Беднякам раздавали хлеб, осуждённым даровали помилования, народ угощали вином из императорских погребов, да и как было не выпить чарку-другую за здоровье наследника и его брата. На площадях устраивались всевозможные состязания, а актёры, циркачи и музыканты затевали представления, собирая толпы развесёлого люда. Каждую ночь в течение недели фейерверки расцвечивали исчерна-синие небеса огненными цветами, да так, что становилось светло как днём.       Внутренний дворец также не гасил огней даже ночью. Яозу устраивал пир за пиром и не мог остановиться. Так загуливал лишь во времена своей беспутной юности, когда злился на неприступность и отчуждённость братца Веньяна. Тогда Яозу был ограничен средствами казны, положенной наследному принцу, и волей отца-императора. Предаваясь дарующим временное забвение кутежам, приходилось сдерживать себя в размахе и порочных позывах, дабы избежать порицания Ки. Слава богам, Яозу удалось осознать ничтожность собственного поведения до того, как отец успел вмешаться и уж тем более разочароваться в нём. Теперь же таким нравственным ограничителем стал Джун, очень не хотелось, чтобы возлюбленный брат вспомнил о неприглядной, да что уж там, — скотской стороне Яозу. Однако в средствах ограничений он больше не испытывал и принялся с удовольствием потрошить казну, чтобы по-царски выразить свою радость и излить её на Джуна. И не только на него. Впервые с момента гибели отца Яозу почувствовал, что у него есть семья, и дело было не только в рождении сыновей. Джун, Веньян и даже Ксия с Юном придавали его жизни смысл, создавали благодатный очаг уюта для того, кому высокий удел готовил пребывание в одиночестве. С ними Яозу было покойно. И у него появился новый повод для радости — вот уже скоро год, как его последний раз скручивало животным приступом беспамятства. Яозу верил, что ничего подобного впредь не повторится. Нет, не верил — знал. Мятежное подсознание успокоилось, хищник был приручён, никаких сомнений, что это случилось благодаря тем, кто любил Яозу, и тем, кого любил он. Яозу здоров! Счастье. Практически совершенное. Вот если бы матушка не вела себя столь странно… Хотел бы он никогда не знать, какой оказалась эта некогда боготворимая им женщина на самом деле, хотел бы забыть, к чему привело её безумное желание стать женой двух мужей… Яозу гнал от себя мысли о матери, каждый раз, когда вспоминал о ней, казалось, будто свет вокруг меркнул, а чувство досады омрачало и обесценивало даже самые счастливые воспоминания детства. Он ощущал себя преданным. И всё же именно сейчас так хотелось обнять Джун. «Мама!» Она продолжала справляться о внуках и присылать подарки для них и Ксии, но так и не ступила за порог своих покоев, чтобы лично повидать их.       Ну и к чёрту! Яозу вновь забывался за пиршественным столом в кругу своих любимых. Он не мог налюбоваться на Джуна, прикипевал к нему всё больше. Как к брату, как к возлюбленному. Совместное отцовство придавало пикантности и остроты их отношениям, сближало крепче прежнего, пусть и представить себе связей более тесных, чем те, что уже соединяли их, было невозможно. Яозу сам не понимал, что заставляло его воспылать к Джуну с возрастающей силой. Наверное, всё дело в наследии Туанов, передававшемся вместе с кровью; в одержимости, заставлявшей эту кровь вскипать, когда вопрос касался сердечных привязанностей невозмутимых и абсолютно бесстрастных во всём остальном правителей. Кузен стал главной ценностью бытия Яозу, а значит, Яозу определённо плохой правитель. Он с лёгкостью отказался бы от империи ради Джуна, но отказаться от Джуна ради империи… Никогда!       В честь счастливого события Яозу приказал чеканить золотую монету с портретами сыновей. Конечно, запечатлеть двух младенцев на государственной монете высшего достоинства было бы нелепостью, замысел был другой. Яозу велел изобразить обращённые друг к другу профили близнецов возрастом постарше. Он отвергал все эскизы будущей монеты до тех пор, пока лицам близнецов не были преданы все лучшие черты Туанов и они не сделались похожими на Джуна в том возрасте, когда Яозу впервые увидел его. Вышло дивно, но, увидев монету, Джун нахмурился.       — Это уже слишком! — огласил он своё мнение.       — Ну что вам опять не нравится? — расстроился Яозу. — Хорошо же получилось.       — Двор до сих пор не всю желчь излил из-за того, что вы назвали наследника престола Го в честь сына изменника, а вы уже чеканите монеты с моим двойным портретом. Брат мой, вы нарочно ярите вельмож и министров? Если так, то получилось действительно хорошо.       — Ну что за глупости! — вновь ободрился Яозу. — Я уж, грешным делом, подумал, что вам, душа моя, не понравился портрет. Какое мне дело до чьей-либо желчи! Нравилось это кому-то или нет, но «сын изменника», как вы выразились, сам до недавнего времени был великим принцем империи Го. Что же касается портрета, захочу — прикажу вывесить ваш совершенный лик в каждом храме империи, пусть молятся новому божеству!       Джун в ужасе отступил на пару шагов.       — Кто подаёт вам такие дикие идеи? Это же святотатство!       — Не знал, что вы набожны, брат. Не замечал за вами. Простой люд готов на любой пенёк молиться, так пусть их боги будут хотя бы благородны и прекрасны.       — Замолчите!       — Да чего вы всполошились? — Яозу повертел в руках монету. — Я выглядел почти так же лет в шесть, никто ничего не поймёт. Племянники вполне могут быть похожи на дядюшку, коль дядюшка похож на их отца. Что тут удивительного? Все мы Туаны.       Джун помрачнел, подошёл поближе и спросил просто и прямо:       — Яозу, я навсегда останусь дядюшкой своим детям?       Сколько же тоски в его прекрасных глазах.       — Нет, Джун. Мы обязательно расскажем им, когда они подрастут. Обещаю.       Но кузен не утешился.       — Яозу я… — затрепетавшие ресницы выдавали волнение Джуна, — очень не хочу, чтобы с нашими сыновьями произошло то же, что и с нашими отцами! Судьба первой императорской двойни страшит меня… Близнецы — угроза для престолонаследия. Престол — угроза для столь близких по рождению братьев.       — Они никогда — слышишь?! — никогда не повторят судьбу Ки и Киу! — поспешил развеять и свои потаённые страхи Яозу. — Я обещаю тебе! Мы вырастим их в любви и уважении друг к другу и не позволим никому вбивать клиньев меж ними. Я не совершу ошибки нашего деда, вознося одного сына и принижая другого! Они будут неразлучны, Джун! Будут идти по жизни об руку, и младший станет наследником, а не слугой старшему. Опорой и единомышленником.       — Да будет так! — кротко, но довольно кивнул кузен и будто немного успокоился.       Тем не менее был человек, провести которого им не удалось. Демон. Кто бы сомневался. Как только младший из близнецов впервые оказался на его руках, дядюшка Веньян нахмурился и потребовал личную аудиенцию у императора. Когда же они остались наедине, братец принялся отчитывать его столь назидательно, что Яозу в очередной раз ощутил себя нашкодившим подростком. Веньян сдерживался, чтобы не перейти на крик, лишь из-за особой деликатности темы, которую никак нельзя было предавать огласке.       — Вы рехнулись?!       Как всегда весьма бескомпромиссно и прямолинейно.       — Не понимаю, о чём вы.       — Прекрасно понимаете! Не затягивайте разговор! Это же дети Джуна! Как вы решились на такое?!       Яозу даже поперхнулся.       — Да с чего вы взяли?!       — По-вашему, я слепой? У принца Яозу глаза его бабки, госпожи Джии. Даже у её сына более туановский оттенок. Её же глаза были голубые. У малыша такие же!       — Вы так хорошо запомнили оттенок её глаз, братец? Вы же никогда не видели её при жизни.       Веньян выдержал паузу, нервно облизал губы, точно только что сглотнул горечь, и наконец произнёс:       — Я никогда не забуду ни цвета, ни выражения её глаз именно потому, что видел их уже не при жизни.       Яозу устыдился своих слов и всё-таки ответил намеренно грубо:       — Обойдёмся без драм! При дворе никто кроме вас не видел мать Джуна, дядюшка бдительно скрывал от всех своё сокровище.       — Одного взгляда на Джуна будет довольно. Когда Яозу подрастёт…       — И что с того?! — взревел Яозу. — Даже если кто-то догадается, в этих детях течёт чистейшая кровь Туанов! Они имеют полное право наследовать престол Го!       — Не кричите, Яозу! — в ужасе зажал ему рот братец. — Дело вовсе не в том, что у этих детей нет права на престол, а в том — чьи именно они дети. Джун — сын изменника, дурного отношения к нему со стороны двора уже не изменить, сколь бы высоко ни было нынче его положение. По закону весь род принца Киу должен быть умерщвлён. Если станет известно, что наши малыши — сыновья господина Джуна…       Яозу чувственно коснулся языком ладони Веньяна и не без удовольствия наблюдал, как демон залился румянцем и резко отдёрнул руку.       — Не станет! Никто ничего не узнает! Джун и Яозу — мои сыновья, и точка!       — Тогда сделайте всё, чтобы уберечь их и своего брата от гиен! — эмоционально выдал Веньян, прежде чем окончательно ретироваться.

***

      Слова Веньяна заставили Яозу впервые задуматься о том, что власть императора не так уж безгранична, как ему всегда представлялось. Будь это так, разве пришлось бы ему скрывать что-то от собственного двора? Одно дело припадки, во время которых он становился недееспособным — они могли стать серьёзной причиной для подданных требовать у Яозу отречения, — но ему приходилось скрывать и привязанности своего сердца, и это возмущало до глубины души, ведь он не считал сердечные порывы чем-то постыдным. Яозу мог приказывать, но выходило, что те, кто обязан приказы выполнять, могут не подчиниться и стать угрозой. Нужно быть осторожней. Яозу не терпел неповиновения и покарал бы любого, кто осмелился бы оспорить его волю. Чем отплатят ему за гнев? Заговорами? Восстаниями? Он стал бы сражаться до последнего, чем бы ни грозил исход, но стоял бы на своём. Так было прежде. Но теперь от его жизни зависели жизни тех, кто был ему дорог. Сгинет Яозу, погибнут и они, а значит, он становился заложником своего положения. Потому монарх и должен быть холоден сердцем — чем больше оно любит, тем слабее становится, а вокруг полно стервятников, готовых его извести. Но рядом со своими дорогими он не мог больше проявлять жестокосердие. И что с ним только стало? Раньше он был решителен и неколебим. Теперь ему нравилось поддаваться слабостям, радовать близких, позволять им недозволенное.       Через некоторое время после того, как стихли последние отзвуки пышных празднеств и раскаты фейерверков, а жизнь двора вернулась к своим обычным будням, Яозу стал замечать, что Ксия загрустила, и вспомнил, что до сих пор не сдержал своё слово и ничем не одарил её. Впрочем, Ксия так и не сказала, чего хочет, и вообще о награде не поминала. Яозу привык слово своё держать, да и вырвать красавицу из меланхолии было бы совсем неплохо. Один из визитов Яозу и Джуна в покои императорской наложницы совпал с часом, когда маленьких принцев уносили к кормилице. Это была неплохая возможность поговорить с Ксией начистоту, чтобы у неё не было шанса уйти от ответа, переключив всеобщее внимание на малышей, как уже не раз бывало. Однако на просьбу огласить, наконец, своё заветное желание, Ксия ответила без увёрток:       — Мне не нужно ничего, только позвольте мне самой кормить своих детей, государь!       Так вот что тревожило её всё последнее время.       — Да что у тебя за желание такое! — разочаровался Яозу. — Почему ты просишь об обременительных для госпожи заботах как о награде?       — Обременительные заботы? Да что вы такое говорите, мой господин?! — упорствовала Ксия. — Это не бремя, это счастье для матери!       — Это как-то неблагородно, — сморщился Яозу. — Вы испортите форму вашей чу́дной груди.       Ксия переполошилась.       — Разве ваше величество станет хуже обращаться со мной, если моя грудь утратит привлекательность?       — Конечно, нет, но… — разум лихорадочно цеплялся за любой повод отговорить девчонку от нелепых фантазий. — У наших детей лучшая кормилица, лишь немногие женщины удостаиваются высокой чести стать молочной матерью императорских чад. Её молоко одобрили наши медики, оно признано наиболее полезным и питательным для принцев, и его в достатке, чтобы вскормить двойню.       — Господин! — облегчённо вздохнула Ксия. — Если дело только в этом, то моего молока хватит, чтобы прокормить четверых! И разве молоко родной матери не самое полезное для её детей?       Вот же пристала!       — Я вырос на молоке кормилицы, — отрезал Яозу. — Уверен, Джун тоже.       — Да, — подтвердил кузен. — Правда, вряд ли это оттого, что мой отец пёкся о красоте груди моей матери. Скорее считал, что позволь он матушке кормить меня, она стала бы до старости лелеять дитя, губя во мне мужчину. Отец критично относился к женскому воспитанию. Он не раз говорил, что женщина может только размягчить характер мужчины, а потому запрещал матери баловать меня и был строг с нами обоими.       — Вот-вот! — поддержал Яозу. — Как это ни странно, но даже моя мать считала так же. И не могу сказать, что я сам не согласен с таким подходом.       Несмотря на эти слова Ксия вновь сделала из услышанного совершенно неожиданные выводы. Она вдруг посмотрела на Яозу и Джуна с жалостью и ласково произнесла:       — Бедные мои! Так вы оба не знали тепла груди родных матерей? Но это же ужасно!       Яозу недоумённо переглянулся с Джуном. Ну что тут ещё скажешь? Что ей ни говори, она всё поймёт, исходя из своих интересов. А Ксия между тем стянула с плеч сначала верхнее, а потом и нижнее одеяния, подпоясанные богатым кушачком, подарком императрицы, и Яозу с Джуном увидели, что грудь юной матери перевязана многими слоями мягкого шёлка. В местах, где соски касались ткани, шёлк промок насквозь. Ксия не солгала, молока у неё было столько, что грудь не могла его удержать. Убедившись, что ей удалось отвлечь мужчин от рассуждений о строгости мужского воспитания и сконцентрировать всё внимание на себе, Ксия принялась разматывать шёлк с груди.       — Что вы делаете, госпожа? — в полнейшем ступоре вымолвил Джун.       Ксия не ответила. Она полностью обнажила грудь, отбросила мокрую перевязь в сторону. Стоило ей немного двинуться, как молоко тут же заструилось из одного соска и повисло жемчужной капелькой на другом. Яозу уставился на дивное зрелище, не веря своим глазам. Что задумала эта тихоня, чтобы убедить его в своей правоте? Грудь Ксии была уже не той, что он помнил. Она увеличилась чуть ли не вдвое, отяжелела и налилась до предела, но не утратила своей прелести. Напротив, нестерпимо хотелось дотронуться до неё, слизать со вздёрнутых сосков молоко, но, казалось, коснись её, и Ксия взвоет от боли — такой тягостно разбухшей выглядела её нежная грудь. Яозу вновь перевёл взгляд на Джуна. Кузен тоже смотрел на Ксию во все глаза, нервно сглатывая слюну. «Да, мальчик. Как я тебя понимаю!»       — Подойдите. Оба, — произнесла наконец Ксия, приманивая их жестом.       Джун медленно и бездумно шагнул на зов, словно зачарованный могущественным заклятьем. Яозу сумел бы устоять, одёрни его кузен, но было впору самому одёргивать Джуна. Яозу предпочёл сдаться искушению и последовал за кузеном. Далее Ксии не потребовалось произносить ни слова. И Яозу, и Джун полностью подчинились власти инстинкта и жадно припали к соскам Ксии. Она испустила короткий стон, но справилась с болью в нывшей от застоя молока груди и крепче прижала к ней головы Яозу и Джуна.       — Вот так. Как хорошо! — любовно приговаривала она, гладя обоих по волосам.       — Разве не замечательно?       Джун прикрыл глаза от удовольствия и причмокивал точно младенец. Какой кузен беспомощный и трогательный сейчас… Яозу украдкой поглядывал на него и понимал, что выглядит не лучше, а то и нелепей, но не мог оторваться от нежданного и причудливого угощения. Мысли мутились. Он ритмично сдавливал грудь вблизи ареолы, сцеживая молоко себе на язык, часто сглатывал и гортанно порыкивал точно кот. Ну почему его мать не была столь же ласковой и тёплой? А ведь Яозу долгое время считал Джун именно такой. Она так много недодала, а он и не заметил.       — Кси-и-ия… — постанывал он от смешанного чувства обиды и восторга, — ты такая сла-а-адкая…       — Теперь вы оба понимаете, как упоительно материнское молоко, — отвечала она. — И вы всё ещё желаете лишить этого благословения наших сыновей?       — Дозволяю! — само собой сорвалось с губ Яозу. — С этого дня можешь сама кормить принцев! Но оставь чуточку блаженства и для нас.       — Чуточку? — счастливо рассмеялась Ксия, добившись своего. — Ваше величество, ваше высочество! Да если вы продолжите так жадно сосать меня, вашим детям ничего не достанется.       Она мягко отстранилась. Яозу напоследок поцеловал сосок и выпустил грудь. Джун, поняв, что у него отнимают лакомство, лизнул молочный сосочек, открыл глаза и коротко, но капризно потребовал:       — Ещё!       — А кто говорил, что сможет вскормить четверых? — присоединился к требованию кузена Яозу.       Ксия стыдливо разрумянилась и прикрыла груди ладонями.       — Если мой господин желает…       — Господин желает! — подтвердил Яозу. — Но не бойся, мы сохраним благоразумие. Дети должны быть сыты. Я выполнил твою просьбу, но и ты пообещай исполнить мой наказ. Я хочу, чтобы ты старательно ухаживала за своими грудками. Соблюдай все необходимые процедуры, о которых говорили лекари. Пусть служанки омывают тебя целебными отварами, смазывают твои сосцы смягчающими мазями, массируют и подвязывают твою грудь после каждого кормления. Каждого! И начнёшь прямо сейчас. Не смей увиливать! Учти, я буду справляться, насколько послушно ты исполняешь мою волю.       — Обещаю, господин! — от перечисления всех мер ухода за телом, Ксия краснела всё больше. Наверняка считала, что мужчина не должен знать так много подробностей женского интимного туалета, и, скорее всего, была права. Яозу неосторожно выдал свою личную заинтересованность её формами, но нисколько не стыдился этого. Напротив, прямо готов был признать, что пленился прелестями Ксии с первого взгляда, оттого и не упустил ни единого слова медиков, учивших Ксию, как оправиться телом после родов. Даже кузен, похоже, испытывал теперь сходную заинтересованность, иначе наверняка бросился бы на Яозу с обличительным монологом. Но единственное, что Джун сказал ему, покидая покои Ксии, было:       — А вы стали добреньким, Яозу. Мой отец ни за что не пошёл бы на поводу у моей матери.       — Зато пошёл бы на поводу у моей, — скривился Яозу. Непонятно, кого было неприятней вспоминать: дядю, мать или их порочную связь. — А Ксия хитрюга, даром что скромница. Ишь чего учудила!       Но факт оставался фактом — Яозу стал мягче. Ему нравилось баловать своих любимцев, и кто-нибудь наблюдательный мог злонамеренно этим воспользоваться.