Аленький цветочек

— Господин... Джиён жмурилась сильно, дышала глубоко, почти задыхалась в жарких объятиях и никак не находила в себе сил, чтобы выбраться наружу, вырваться к свободе, оттолкнув так по-странному приятные руки господина. У еще жизни незнающей девы перед глазами от волнения двоилось, сознание с сердцем боролось, потому что неправильно все, грешно и кощунственно. Разве могла юная, не познавшая мужчину девушка таять в объятиях своего опекуна? Разве позволено было цепляться за его волосы и шею, как за последнюю соломинку, пальцами скользя по коже и царапая ее невольно ногтями? Разве разрешил ей кто-то выдыхать слишком громко, голову поднимая и позволяя языку горячему и мокрому проходиться по шее, ключицам и чуть ниже — возле самой нежной кожи груди, перетянутой корсетом и приподнятой из-за того совсем невольно. Джиён плакать хотелось от странных чувств. Ноги совсем не держали, дрожали и подкашивались, норовя уронить её прямо перед хозяином на колени, сильнее показать её слабость перед мужчиной, ещё раз признать свою покорность и чужое превосходство. Горячие ладони, однако, упасть не давали. Цеплялись за тонкую спину, талию, поясницу, прижимая к широкой груди сильнее и спускаясь все ниже. А девушка все позволяла. Жмурилась и кусала губы, чувствуя, как руки хозяина давно миновали корсет, как ощутимо сжимали они её кожу через пышные юбки платья, как напористо подталкивали навстречу чужим бёдрам, заставляли тереться о них и сильнее дрожать. И один лишь запах персиков проникал в мысли, туманил сознание и заставлял подчиняться. Потому Джиён ногтями с силой вцепилась в широкую шею, с замиранием сердца услышала ещё один гортанный рык, прозвучавший у её груди, а затем почувствовала, как Пак Чимин начал отходить назад к стене, за собой увлекая и продолжая зубами легонько цепляться то за ключицы, то за нежную кожу груди. Вскрикнуть вдруг захотелось, но дева прикусила губу, вмиг ощутив проступившую на ней кровь, когда хозяин аккуратно, но с напором усадил её на мягкую софу, сам повалился рядом и коленом оперся о сидение возле девичьего бедра. Юная госпожа уже не держала мужчину за шею, с замершим дыханием наблюдала, как тот с алыми глазами и клыками, что были длиннее обычного, тянулся к её лицу, ладонью нежно проводя по горящей ряменцем щеке и никак не позволяя отодвинуться от своего лица. — От тебя пахнет страхом, Джиён. А ещё чужим мужчиной, — Пак Чимин вдруг выдохнул глубоко, своё дыхание смешав с девушкой, в испуганные глаза заглянул потемневшими гранатами и едва нахмурил брови, взгляд опустив на её губы и вновь выпустив гортанный рык. — Скажи мне, кто тебя напугал, и я вырву ему сердце. Она не смогла подавить громкого выдоха. В диком волнении забыла волю разума, прекратила контролировать свои действия и мысли. Потому не сопротивлялась, когда хозяин потянул на себя. Не смела вымолвить ни одного слова, едва мужчина так нагло подхватил её бедро и заставил сесть на его колени, девичьи ноги раздвинув и расположив их по разные стороны от своих крепких бёдер. Кровь быстро окрасила щёки в свой цвет, подарила им румянец стыда и смущения. Девушка забывала дышать, сердца не слышала, а потом давилась вмиг накрывшими чувствами, жар внутри пыталась унять и избавиться от странных противоречий, потому что неприятно. Неприятно, страшно и неправильно. Джиён хотела сказать господину, чтобы не смел бёдра её мять, чтобы не думал подниматься выше по ним, дотрагиваясь до ягодиц и сжимая уже их. Она хотела отпрянуть назад, едва хозяин носом в её грудь упирался, вновь языком проведя по открытому месту и поднимаясь выше к шее. Хотела закричать: «Остановитесь! У меня же скоро венчание!», но слова в горле застревали, а руки будто сами хватались за ворот мужской рубашки, пытаясь держаться за него, как за последнюю связь с чистым рассудком. И слово «чистый» вдруг так сильно ударило по разуму, заставив почувствовать тяжелейший грех на своей душе, груз стыда и понимание совершаемого — на сердце. Джиён позволяла графу заступать за границы, сама поддавалась похоти и в грязи разврата пачкалась, своего будущего мужа оскверняя и заранее теряя его уважение и доверие. И вновь плакать сильно захотелось. Слезам дать волю такую же, какую дала себе и господину. Тому мужчине, на котором она продолжала сидеть, позволяя кусать свою кожу, сжимать ягодицы и сильнее тянуть за них ближе к мужскому паху. — Вы. Граф резко замер. Горячим дыханием вновь пощекотал покрасневшую и мокрую кожу, а руками спустился к бёдрам. Он вдруг заглянул в испуганные глаза, едва заметно улыбнулся одним уголком губ, глаза в непонимании прищурив и показав, что находясь снизу, все равно подавлял любое сопротивление безгрешного разума своим превосходством. Джиён потому было страшно. Она видела, как мужские губы дрожали, глаза становились совсем бездонными, будто потерявшими свою душу, а клыки немного покрасневшими от крови из царапин на её коже. — Что? — совсем хрипло выдохнул граф. — Вы меня напугали, господин, — девушка сглотнула накопившуюся слюну, глаза опустила на собственные руки, что до сих пор продолжали цепляться за мужской ворот, и языком прошлась по собственным губам, слизнув такую противную на вкус кровь, совсем не замечая потяжелевшего мужского взгляда. — И продолжаете пугать до сих пор. — Разве тебе не приятно, Джиён? — господин шепелявил из-за клыков, говорил почти спокойно, уже без неуютного хрипа, однако продолжал вгонять деву в краску, мучать стыдом и давить на совесть одним лишь вопросом. — Моя юркая девочка остановила бы меня сразу, если бы ей что-то не понравилось. — Такое поведение непозволительно для людей, не связанных брачной клятвой перед богом, господин, — девушка говорила, едва ли не задыхаясь от волнения. Потому что никогда прежде ей не доводилось перечить опекуну в столь интимных моментах. Никогда прежде она не сидела на мужских коленях, своей промежностью сквозь юбки прижимаясь к паху графа. Никогда прежде не трогали её сердце слова «моя девочка», в голове и душе разрастаясь чем-то горячим и тяжелым. — Прошу вас, господин... Я не могу находиться в ваших объятиях, совсем наплевав на чувства своего будущего мужа. — Не думаю, что между мной и твоим будущим мужем есть большая разница, Джиён. И так чересчур хрупкое сердце замерло. Дыхание остановилось, а в голове мысли сумасшедшим ворохом мешали думать, не давали переспросить, не позволяли уточнить, правильно ли она все поняла. Джиён щеки изнутри кусала, свои пальцы на чужой рубашке сжимала сильнее, пока чужая рука не взяла одну её ладонь, чтобы притянуть к мужским губам. Смущение — совсем не милое, совсем не детское затуманило весь разум, когда хозяин, продолжая прямо, с непонятной усмешкой смотреть в широко распахнутые глаза, прикоснулся к нежной ладони, клыками едва её задевая и оставляя на коже розововатую от крови влагу. — Многопочтенный граф Пак Чимин, наконец-то вы прибыли в поместье! — голос, прозвучавший где-то вдалеке, был для девушки знакомым, дарящим облегчение и едкий страх быть обнаруженной в таком положении. Потому что Чон Хосок был не тем, перед кем бы она желала показаться распущенной и развратной. Перед господином хотелось всегда являться в лучшем своём виде, никогда не давать повода разочароваться или начать брезговать. Джиён потому вскочила с коленей Пак Чимина, на секунду поймав озадаченный взгляд мужчины, но не обратила на то внимания, стараясь быстро поправить своё платье и волосами прикрыть царапины на шее. Только хозяин не стал наблюдать за этим с софы, медленно поднялся, подошёл к воспитанной им же деве и прижался к спине, пальцами цепляя её рукава, чтобы опустить и поправить их. Граф будто намеренно касался каждой бусины, приговаривал шепотом на ухо: «Мой цветочек», мурашки по коже пуская в пляс. Он рукой медленно спускался вниз, чтобы ленты корсета привести в порядок, оставить свою ладонь на девичьем животе и ближе прижать к своей груди. А девушка прислушивалась к шагам приближающегося Чон Хосока, понимала, что он вот-вот увидит всё, поймёт и вмиг разочаруются в ней. Потому вырываться из крепких объятий хотелось ужасно, попытаться отойти и выбраться из чужих рук, но Пак Чимин того не позволял, прижимал ближе к себе и носом продолжал водить по макушке. — Госпожа? И вы тоже здесь? Рад встрече.

***

Джиён было обидно. Хотелось топнуть ногой громко, ударить кулаком об стену, а потом показательно заплакать, чтобы обратили своё внимание. Чтобы не выставляли за дверь так, будто не она только что таяла, забыв обо всем, в объятиях хозяина поместья, будто не господин прижимал к себе близко, позволяя сквозь юбки ощутить собственный жар, будто не она являлась названной хозяйкой дома, а была лишь прислугой. Джиён хотела, чтобы перестали скрывать секреты. Девушку любопытство изводило, подначивало подслушать разговор, убедиться, что говорят не о ней, не о её распущенности или грядущем за неё наказании. В голове шум мешал думать, а где-то в груди ком чувств душил и заставлял нервничать, подходить к двери кабинета Пак Чимина и тут же от неё, как от огня, отскакивать. Потому что не положено юным и воспитанным девам так себя вести. Потому что осуждения она боялась сильно. Потому что вновь увидеть эти приподнятые в удивлении брови, вновь показаться перед Чон Хосоком, к которому она питала искреннее уважение и некий трепет, распутной девицей для неё было чем-то невозможным, запрещённым и отвратительным. Джиён боялась, что господин мог понять все происходившее в комнате. Она переживала, что он мог прекратить с ней непринуждённо и легко вести беседы во время общего завтрака или совместной прогулки. Правда не желала, чтобы Чон Хосок узнал о том, как она позволяла хозяину трогать себя, вести по своей коже языком и вынуждать её же громко выдыхать скопившейся воздух, запрокидывая голову назад и открывая больше своей шеи. — Госпожа? Пойдёмте скорее, господин приказал вам набрать ванну, — Джиён вздрогнула, немного испугавшись, потому что за своими мыслями совсем не услышала Мари, которая вдруг схватила девушку за руку и потащила прочь от двери кабинета хозяина. — Ну что же вы на сквозняке в таком открытом наряде стоите. Конечно, вас надо отогреть. — Который господин отдал приказ? — Как который? У меня один господин, госпожа. Хозяин Пак Чимин, конечно, — служанка слишком быстро вела её вдоль коридора, не давая замедлить шаг. Она тараторила, смотрела куда-то вдаль и постоянно оборачивалась в сторону удивленной девушки, но глазами все равно цеплялась за что-то позади неё. Джиён оттого чувствовала себя неуютно, сама оглядывалась назад, но кроме привычной темноты коридоров ничего боле не замечала. — Когда же он успел, Мари? Господин с приезда был со мной, — дева следила за служанкой, с легким прищуром недоверия оглядывала ее лицо, взглядом цепляя каждую эмоцию, потому что все виделось в её глазах так, будто каждый в доме пытался увести её от хозяина, помешать поговорить с ним о венчании и убедиться в своих догадках. Юная госпожа злилась, чего редко себе позволяла, обижалась и едва ли подавляла в желание капризничать. — По прибытию господин встречался только с дворецким, Мари. Джиён выпытывала правду, ждала ответа от служанки, надеялась на ее доброту и любовь к своей юной подопечной. Однако та с привычно суровым выражением лица молча показала ей на стену, где висели колокольчики, работающие как вызов к господам, и девушка вмиг умолкла. Не проронила больше ни слова, уйдя глубоко в себя и свои думы, пытаясь осмыслить все произошедшее за это проклятое утро. Джиён никак не могла поверить в собственную беспечность, не могла найти в себе покой и понять, почему граф позволил себе такую близость к воспитанной его же стараниями подопечной, опустив все маски и негласные запреты, ведь он всегда виделся ей только в лице родителя, опекуна, хозяина. Девушке было сложно осознать собственные чувства и отношение к господину, сложно было согласиться с грядущим венчанием и будущим мужем, который её же, как оказалось, вырастил и воспитал в любви и заботе. Но любовь эта представлялась ей не такой, какая бывает между мужем и женой. Джиён могла сравнить ее с чувствами к Мари или дяде и брату, которых у неё никогда не было, но она все равно понимала, какие отношения между ними должны были бы быть. Совсем чистые, непорочные и совершенно понятные. Не такие, которые она испытывала к Пак Чимину, нежась в его руках, на его коленях, под его жаркими поцелуями. Джиён было стыдно, почти отвратительно от самой же себя, потому что кощунственен был их поступок, и грядущая свадьба в её голове была лишь грехом, который она бы не смогла понести, даже разделив его с господином на двоих. Юная госпожа потому слёзы по щекам пустить хотела от осознания, что растили её, как свинью на убой, с самого начала ролью невесты наградили и выбора лишили ещё с раннего детства, наделив тяжелым бременем звания госпожи и графовой жены. Джиён от смущения сгореть дотла хотелось, едва ли она подумала о первой брачной ночи, как должна была бы обнажиться перед своим опекуном, который ещё семь лет назад своим платком заботливо вытирал остатки шоколада возле уголка её губ. Тех губ, к которым он сегодня тянулся, своими клыками заставляя вспомнить свой же так нелепо заданный в далёком прошлом вопрос о поцелуях и его ответ: «Вырастешь — проверишь, Джиён». И ведь проверять ей боле ничего не хотелось. Девушка с остывшим после странного жара, вызванного близостью с господином, сердцем страшилась теперь его присутствия, его клыков и задорного смеха. Боязно уже было пускать его к себе в комнату, позволять прикасаться к волосам и чувствительной шеи, которая в царапинах и покрасневших пятнах теперь была. И оттого было только хуже, потому что взгляд помогавшей раздеться Мари убивал, заставлял в сожалении топиться и со слезами на глазах понимать, что от этой грязи никакая парная не даст отмыться. — Не уберёг господь наше золото. Не дал он дьяволу покоя от своего терпения, — тихо приговаривала служанка, взглядом оглаживая каждое пятно на груди, каждую царапину на шее, которые девушка сама лицезрела в наполовину запотевшем зеркале. Потому ей хотелось потушить все сотни свечей в комнате, заставить свет навсегда померкнуть возле неё, чтобы не видеть собственного греха в отражении, не замечать тяжесть поступка и меток принадлежности к господину. — Ничего. Наш цветочек всякое переболеет. И любовью к господину проникнется. Он же любит тебя, госпожа. И ты полюбишь. — Замолчи.