1
Хосок склонился над столом, раздражённо выдыхая и массируя виски: — Тупица. Мужчина обернулся к окну и попытался успокоить себя глубокими вдохами, но сделал вывод, что это ему не помогло. Он выдержал неприятное для обоих молчание, повернулся и посмотрел на Чонгука. И не увидел в чужих тёмно-карих глазах ни намёка на угрызения совести, — их действительно не было — ни йоты смирения, коротко говоря, технические подробности Чонгуку были абсолютно безразличны. Тёмные глаза выражали лишь: мне плевать на всё, что ты планируешь мне сказать, ведь я задумал то, о чём не хочу и не собираюсь с тобой делиться. Да, Хосок угадал, скорее из-за того, что Чонгук хотел его понимания и не хотел озвучивать эти слова. — Допустим, — сказал Хосок. — Ты хочешь провернуть львиную долю расследования самостоятельно, и делиться этим не собираешься. Но ты же понимаешь, что если ты скрываешь важные детали от следствия, это колония, Чонгук. Тебя посадят. И я не отмажу тебя ни при каком желании, более того, я даже не попытаюсь. — Разумеется, я это понимаю. — Значит, ты действительно пытаешься совершить что-то такое? Ответа не последовало. — Если ты готов гнить в тюрьме годами, жрать из побитых чашек и разделять тюремное одиночество с криминальным отродьем, я лишь могу пожелать тебе удачи, — беспристрастно съязвил Хосок. — Это твоя жизнь и прерогатива. Но помни, что своей тупостью ты подставляешь всё агентство под всеобщее осуждение. Чонгук не слушал. Ведь сквозь смутную пелену чужого голоса, читающего нотации о жизни, Чонгук понял простую истину — он должен получить ещё одно письмо и связаться с Кроликом. Он обязан сделать это. Его душа ликовала, и Чонгук вышел из собственных мыслей, уловив заключительную фразу Хосока: — Если дело полетит в бездонную яму, обещай передать его мне. — Да, конечно. Даже не сомневайся во мне. Если бы Чонгук не был детективом, его зрачки сдвинулись бы вверх и влево. Он часто видел этот малейший жест при допросах. Он свидетельствовал о лжи. Но зрачки Чонгука не сдвинулись ни на миллиметр, он мелко поклонился и покинул кабинет. Нет, Чон Хосок, я не буду гнить в тюрьме. Сердце заныло, но Чонгук снова откинул своё чувство подальше — в самые глубины души.2
Энн открыл глаза. Он ощутил боль в мышцах и на момент забыл, как вчерашним вечером разделывал тело новой жертвы. Он вспомнил о карте, которую вырезал на теле одной из убитых девушек и улыбнулся: — Я действительно хотел захоронить там новую жертву… — шептал Энн серому утру. Но осознание глупости этого решения поступило практически сразу. Энн даже пожалел о той карте — теперь, он заслужил почётное звание лжеца и клоуна. Но нет, он не шутил, скорее, в его планы не входила ложь, но грёбанная карта, вырезанная в порыве неизвестного возбуждения вывела его из планов. Полиция всё-таки сторожила то место. Она ожидала от него хотя бы каких-то ходов. Но Кролик не вышел из норки. Поджал белый хвостик. И то грёбанное письмо, адресованное грёбанному Чон Чонгуку. Оно было наполнено водой. В нем было много лжи, например то, как он хранит эти «сладостные воспоминания, запечатав их в самые глубины своего разума». Чушь. Глупости. Они не казались и не кажутся ему сладостными — он убивает этих проституток лишь из чувства благородства. Да, именно так. Он верит в своё благородство. Эти шлюхи лишь отравляют мир. Вытекает следующий вопрос: почему он не убивает преподавателей, которых ублажают эти студенческие проститутки? Но какими бы ублюдками не были эти старые «существа» — другого слова Энн подобрать не мог — они жертвуют миру знания. К тому же, он ненавидит разделывать старую плоть. И этот Чон Чонгук, со своим чёртовым умом. Он доберётся до него. Обязательно доберётся, додумается и докопается, как только настанет нужный момент. И прежде чем произошёл этот взрыв, который станет для Кролика фатальным, он должен довести этого гения до депрессии, а лучше, до самоубийства. Ведь от этого детектива зависит многое. От него зависит, фактически, всё, и тем жалким, живым письмом Энн пытался провернуть единственную ложь: я не боюсь тебя — это ложь. Он боится Чон Чонгука больше всего на свете. Он не спит по ночам в раздумьях и анализе. Как похитить жертву на этот раз? Стоит ли делать это часто? Как двигается поток его идей? А он хочет со мной связаться? Энн прошибает холодным потом в предвкушении кульминации. Нет, он надеется, что это не кульминация: Энн верит, что скоро сведёт в могилу этого гения-ублюдка, который держит револьвер у себя на кухне — в потайной дверце между шкафчиком и плитой. Но это лишь начало.3
После того, как Тэхёна изолировали от света и общества, он начал отсчёт. Осознание того, что все эти подсчёты неправильны и крайне не точны чётко стояло перед ним — Энн пытается запутать его во временном тупике. Он приходит к нему в разное время и дни, совершенно упуская прагматичность. Но Тэхён уловил нить. Спустя десяток избиений он начал отсчёт, как восполнение моральной боли. Он насчитал сто девяносто семь дней. Если верить приблизительным значениям погрешностей времени, с точки зрения накачанного таблетками разума, Тэхён считал, что должно было пройти хотя бы сорок пять процентов от этого срока… Или меньше… Он сбился. Окончательно запутался в этой отвратительной игре разума. И заметил, как поздно Энн возвращается домой. Как сильно он увеличил дозу препарата. Тэхён подметил, что у него нарушилась координация движений. Его физические функции снизились. Он не чувствует сил. Эти действия, которые Кролик отработал до хладнокровного автоматизма — ввести ему препарат, насильно заставить Тэхёна проглотить одну таблетку, избивать до полусознания. После этого, Энн уходит в другую комнату, из которой, обыкновенно, слышатся крики, мольбы о помощи и всё то, что Тэхёна больше не интересует. У него выработалась привычка. С каждой новой жертвой Тэхён понимает — его равнодушие растёт в геометрической прогрессии. Его не интересует чужая боль, ему совершенно не интересны чужие страдания — флегматика, которая его больше не пугает. Его лживый образ сулил лишь этот факт. Свыкся с обстоятельством. Словно в старых детских книгах Гарри Поттера, дементоры вытягивают из него душу. — Привет. Энн присел на корточки и начал водить пальцем по зарубцевавшимся ранам на похудевшем теле: — Раны почти зажили, — он улыбнулся. — Рад этому? Тэхён покорно закивал. — Ты стал таким послушным, — Энн пригладил чужие тёмные волосы. — Я люблю тебя всё больше, знаешь? Ким робко улыбнулся. И поднял глаза в ожидании. Энн отреагировал: — Что такое? Хочешь что-то сказать? Он кивнул. — Скажи. — Ты стал так поздно приходить… Энн улыбнулся, в недоумении свёл брови и склонил голову вбок: — Тэхён, я прихожу каждый день в одно и то же время. Ким застыл и попытался успокоить сердцебиение, утверждая сам себе, что Кролик врёт — это не может быть правдой ни при каких обстоятельствах. — Это таблетки, Тэ, — блондин улыбнулся. — Это просто таблетки. Тэхён не поверил. И Энн это заметил. — Я больше не скрываю от тебя лицо, — Энн приблизился к чужому уху и оставил лёгкий поцелуй. — Потому что доверяю тебе. И более того, я никогда тебе не вру. Блондин смахнул с щеки Тэхёна упавшую ресничку: — Доверься мне. Мы вместе уже полтора месяца, но ты до сих пор мне не доверяешь? Тэхён кричал самому себе, что Энн врёт. Его счётчик не мог так сильно ошибиться с учётом того, что Тэхён скидывал дни с основного числа…. — Это всё таблетки, Тэхён. Всего лишь препарат. Вскоре станет легче. Эффект станет приятным, только подожди, хорошо? Ким не заметил, как Кролик ввёл ему иглу. Мир вокруг запульсировал: такого тяжёлого и болезненного эффекта он не ощущал ещё никогда. Тэхён попытался закричать. Но не смог. Он обессиленно упал на бетон.4
Намджун нервно выдохнул. Они виделись две недели назад, но тупая боль в груди не унималась и униматься не собиралась — этот строгий образ стоял перед глазами и не хотел исчезать из его памяти. Ким проклинал тот понедельник, когда он послушал пьяный дуэт Юнги и Чимина, он ненавидел то кафе, в котором они разговаривали около часа и двери которого бесцеремонно захлопнулись, оставив мужчину наедине с полупустой чашкой. Нам встаёт с дивана и заваривает себе кофе. Готовится поднести его к губам, но давится горячей жидкостью, когда слышит знакомый желанный голос: — Я по записи. Треск разбитой чашки разносится по кабинету. За ним следует смешок Сокджина, который рассматривает Кима, рубашка которого пропиталась терпким напитком. — Я помогу застирать, — подходит Сокджин и довольно требовательно произносит: — Снимите. — Что? — Рубашка. Вы обожглись. Снимайте уже. Намджун думает, какой же он тупой придурок.