Mannar-Liv

      Это был самый необычный переход из одного мира в другой. Нет, не то чтобы сам по себе он отличался — как и во все разы до этого он прошёл незаметно, однако отличие его таилось в другом.       Мрачный лес Ётунхейма остался позади. Выйдя из него и попав в другой мир, Лив ненадолго почувствовала облегчение — на неё больше не давили взгляды нескольких десятков пар глаз. Не клубился зловещий холодный туман. Да и сам Ётунхейм больше не давил своей неприязнью, отчего Лив на мгновение расслабилась, выдохнув.       Однако радость её длилась недолго. Преддверие Хельхейма было в разы опаснее и мрачнее, и девушка зябко повела плечами. Память услужливо повторила почти дословно рассказ Улля о предстоящем путешествии этим местом, и Лив настороженно переглянулась, сглатывая ком иррационального страха, растёкшегося по венам. Медленно оглянулась по сторонам, с отчаянием понимая, что преддверие отделило всех её спутников.       Теперь она стояла в самом начале пути. Вокруг снова был лес. Но был то не простой лес — пустынный и зимний, безжизненный и голый, неживой. Он окружил девушку со всех сторон, оставаясь за её спиной и растягиваясь по бокам, уходя в глубокую даль. Укрытый вечными снегами, тяжёлыми белоснежными шапками, от которых гнутся чёрные ветви — зловещий мрак, в который Лив предстоит ступить.       Переминаясь с ноги на ногу, по-прежнему не сдвинувшись с места на просторной поляне, девушка ощущала, как медленно нарастает тревога внутри неё, и страх липкими щупальцами скручивает мышцы. Лив не хотела идти вперёд, но пути назад у неё попросту не было.       Девушка ещё раз всмотрелась в даль. Путь вперёд был скрыт густым холодным туманом. Он не двигался и никогда не рассеивался. Острые замёрзшие льдинки покалывали горячую и чувствительную плоть ещё живой путницы, приветливо раскрывая свои объятия и пряча очередного странника от всего мира.       Ей предстоит одинокая дорога. Припорошенная туманом и вечной тишиной — ни крики редких птиц, ни шум деревьев, ни перезвон ветра никогда не потревожат её. Лив мешкает непозволительно долго, и яростный хлёсткий холодный порыв толкает её в спину, вынуждая сделать первый шаг.       Впереди у неё ещё девять дней пугающей дороги. — Ты не одна, — негромкий голос и горячая сильная рука, опустившаяся ей на плечо, заставили Лив крупно вздрогнуть и резко повернуться, ошалелыми, полными страха глазами посмотреть на того, кто вывел её из невольного оцепенения. — Папа?! — не своим, высоким голосом вскрикнула Лив, с неверием глядя на стоящего рядом родителя. — Прости, я не хотел тебя напугать, — видя реакцию дочери, Улль сделал полшага в сторону, на что Лив качнула головой. Вместо этого резко подалась вперёд, поддаваясь порыву, и крепко обняла родителя. — Я не видела тебя, — пробормотала она, сильнее прижимаясь к нему, бессознательно ища в руках отца защиту. — Я думала, преддверие оставило меня одну, — Улль мягко улыбнулся, обнимая дочь в ответ и успокаивающе погладил её по волосам. — Всё хорошо, — выдохнул он. — Я пойду вместе с тобой.       Лив отстранилась, смутившись собственного порыва. Однако после крепких, горячих и родных объятий отца девушка почувствовала себя гораздо лучше, спокойнее и увереннее, отчего первый страх схлынул, и Лив была готова продолжить путь. — Ты немало знаешь о смерти и дороге к ней, — осторожно произнесла Лив, когда они с отцом всё же двинулись вперёд. — Расскажи, что нас ждёт впереди?       Улль долго медлил с ответом. Задумчивым и словно бы каким-то отстранённым взглядом он смотрел далеко впереди себя. Лив терпеливо ждала ответ, однако с тревогой поглядывая на столь непривычно заворожённого родителя. Поутихшая тревожность новыми волнами накатывала внутри, и девушка неуютно повела плечами, украдкой оглядываясь по сторонам. Туман клубился вдоль дороги, кромкой инея расползаясь по земле. Скрывал он в себе далёкие очертания, и с трудом Лив могла рассмотреть сквозь непрозрачную завесу окружающую её действительность на расстоянии не больше, чем протянутая рука. — Я не ведаю, что ждёт нас впереди, — голос отца нарушил затянувшееся молчание, и Лив вздрогнула от неожиданности, посмотрев на него. — Каждого преддверие испытывает по-своему, — Улль перевёл взгляд на дочь, и его мозолистая тёплая ладонь нашла ладонь дочери, крепко, но не больно сжимая её.       Лив вздохнула и неуверенно приблизилась к родителю настолько, что их плечи почти соприкасались друг с другом. Отец прогонял страхи, и чувствуя его тепло, девушка немного успокаивалась. Чувствовала себя маленьким ребёнком, беззащитным и слабым, более всего нуждающимся в родителе, его близости и защите, и Улль делился с ней собственным спокойствием и уверенностью.       Так они и шли, и казалось, будто не сдвинулись они с места, хоть Лив чувствовала, как тянет от усталости икры и гудят ступни. Холод проникал до самых костей, заставляя дрожать, и не было возможности защититься от него и согреться; серость накатывала волнами уныния, от которого к глазам накатывали жгучие слёзы, а руки опускались, оковами апатии сковывая изнутри; и молочно-белая дымка, заволакивающая собой всё вокруг, отреза́ла от восприятия пространства и времени, делая путешествие бесконечным. Но тем не менее они продолжали идти, проваливаясь по щиколотку в высокие снежные сугробы, прежде чем чёрная узкая и бесснежная тропа, змеящаяся сквозь деревья, не показалась перед ними. Путь был неблизкий и нелёгкий, но он и не должен быть таким, ни для кого не должен. А в особенности для путников, вроде них.       Живым необходимо преодолеть немало трудностей, прежде чем Хель примет их в своём чертоге. А ведь впереди у них ещё целых девять дней пути. — Папа, скажи, — прижимаясь к тёплому боку родителя — ну точно, маленькая девочка! — и дрожа от пронзающего холода, прошептала Лив, нарушая звенящую тишину. — Да, милая? — Улль скосил на неё глаза, заботливо обнимая, словно пытаясь оградить своё дитя от безжалостного мороза своим телом и рукой. — Как мы узнаем, что прошли необходимое количество дней? — шмыгнув носом, также тихо спросила она. — Мы идём, кажется, уже долго, но ничего вокруг не меняется, словно лишь мгновение топчемся на месте. Как нам вообще знать, что мы идём туда, куда надо? — Здесь существует лишь одна дорога, — терпеливо отозвался Улль. — Для нас одна дорога, — добавил он, видя, как дочь открыла рот, чтобы возразить. — Точно так же, как одна дорога есть у Фрейра, Форсети и Трюггви. Сбиться с пути невозможно. А что до времени... Река Гьёлль и мост Гьялларбру станут верными ориентирами конца нашего пути.       Лив ещё раз шмыгнула носом, кивнув. Чуть ближе прижалась к родителю и вновь устремила тревожный взгляд вдаль.       Тишина морозного зимнего леса затягивала дух в свои цепкие сети. Отец и дочь вновь замолчали, шаг за шагом преодолевая уготованное расстояние. Мрачный заснеженный холодный лес обступал их со всех сторон, грозясь растворить в себе, сделать своими вечными пленниками, но угрозы его разбивались, обтекая словно скалу в шторм, о сильную крепкую фигуру Улля, принимающего удар на себя и оберегающего своё дитя от опасностей.       Тем более что ему хорошо известна дорога до вечного чертога. Последнего пристанища, в котором находят свой покой ушедшие.       Тем более что теперь он мог защитить свою дочь. Оковы колдовства не сдерживали его, и был он готов отдать собственную жизнь за ребёнка, что породило его чрево.       Смутная тревожность, что лишь эхом откликалась в душе Лив, с каждым шагом становилась всё сильнее и громче. Иррациональный страх заставлял сердце в груди биться сильнее. Дыхание сделалось прерывистым и тяжёлым, и Лив беззвучно всхлипнула, остановившись и вжавшись в отца, пряча в его одежде своё лицо. Улль остановился следом, и лёгкое недоумение отразилось на его лице. Без лишних слов, впрочем, понимая всё даже лучше, чем следует, он ласково обнял дочь, согревая своими руками и защищая от всего внешнего мира.       Лив зажмурилась, сжав похолодевшими непослушными пальцами куртку на груди отца. Паника и ужас с головой топили её в себе, и девушка не имела представления, как бороться с ними и сопротивляться им. Лишь отчаянно прижималась к родителю, пока её память не вытолкнула из тёмных глубин воспоминание, которому суждено было сломать печати и колдовство, которыми были они спрятаны.       Переплетаясь с образами чужой памяти, соединяясь и разрастаясь, воспоминание встало картинами прошлого, что воплотились наяву. Боль, горечь, страх и сильнейший ужас — лавина чувств накрыла собой Лив, грозясь похоронить в себе, и девушка замерла, как зачарованная статуя, не в силах ни пошевелиться, ни сказать хоть что-либо.       Лишь наблюдать — во сне и наяву. И вспоминать чужой кошмар и собственный.       Всё словно замирает в одно мгновение. Расслабленная повседневность вдруг сменяется ощущаемым напряжением и враждебностью, и спокойствие дня растворяется в тревоге. Улль непонимающе хмурится, сводя на переносице брови, и вглядывается вдаль, прислушиваясь к собственному чертогу. Мощная фигура его расправляется, и сжимает он в руке крепче топор, щуря глаза.       На молчаливые вопросы чертог огрызается яростью и гневом, но не может отвергнуть хозяина, связанного с ним крепкими узами, и глаза Улля округляются сами собой, а сердце в груди пропускает удар.       Бальдр мёртв. И это твоя вина, лучник, ведь именно ты сделал стрелу из единственного растения, что не дало свою клятву Фригг.       Страшнейшее из преступлений случается против их воли. Когда Улль понимает, что произошло, ужас сковывает его. Он не может поверить в произошедшее, и всё внутри него будто деревенеет: Хёд убил своего брата, и он, Улль, косвенно, но поспособствовал этому убийству.       Ужас сжимает сердце удачливейшего из числа асов. Не за свою судьбу, впрочем, но за судьбу тех, кого мог назвать своей семьёй. Ужас и невыносимая боль, ведь не по своей воле, но именно он обрёк возлюбленного своего на вечное проклятие и страдания.       Впрочем... всё же Улль должен был думать прежде всего о себе, ведь так или иначе тень наказания навлёк он и на самого себя. А значит, заслуженную кару с родителем разделит и малышка-дочь. Улль должен был сделать всё, чтобы уберечь своё дитя от страданий.       Ему приходится сбросить оцепенение и проигнорировать боль и незнание, что делать дальше. Вместо этого взять себя в руки и преисполниться решимости. Скрипнув зубами, Улль сильным движением вогнал топор в полено и во взволнованной спешке метнулся к дому. Времени у него было не так уж и много, а потому он должен был что-нибудь сделать.       Что?..       Он слышит быструю лёгкую поступь ещё на подходах к Идалиру. Знает, кому принадлежит она, и громче скрипит зубами, с отчаянием осознавая своё бессилие. Хермод-глашатай, держащий путь в снежный Идалир, из простого глашатая превращается в настоящего палача, и Улль отлично знает, зачем брату его отчима посещать одинокий чертог. До́лжно его хозяину взвалить на свои плечи страшное проклятие, и Улль бледнеет, в ещё большем отчаянии жмуря глаза.       Он знает, зачем тот явится на самом деле. — Папа? — Лив словно чувствует тревогу своего родителя, и в светлых глазах её мелькает страх, когда она смотрит на отца. Тот врывается в дом и запирает дверь, хоть и знает, что тщетно всё это. Сжимает руки в кулаках и чувствует себя загнанным в ловушку зверем, у которого нет путей к отступлению.       Его сердце сдавливают терновые путы, разгоняя по крови концентрированную боль. Он импульсивно подаётся в сторону встревоженной и напуганной дочери и опускается на корточки, крепко, но аккуратно сжимая её руки чуть ниже плеч, и смотрит ей прямо в глаза. — Милая моя, — голос его почти не дрожит только потому, что Улль из последних сил держит его в узде и под контролем. — Папа любит тебя, — мозолистые ладони касаются детских щёк, и Лив отвечает отцу искренним страхом и непониманием. — Что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты помнила — ты самое дорогое, что у меня есть. Я люблю тебя больше всего, что есть во всех девяти мирах. — Папа... — в светлых глазёнках Лив заблестели слёзы, и она резко подалась вперёд, крепко обнимая родителя, обвивая по-детски тонкими ручонками его шею. — Возможно, нам придётся расстаться, — заправляя за уши выбившиеся из косы русые волосы дочери, прошептал ей Улль, слегка отстраняясь и заглядывая в глаза. — Я сделаю всё, что смогу, чтобы этого не случилось, но я боюсь, что не справлюсь. — Я не хочу, чтобы ты уходил от меня, — новые слёзы накатили на глаза Лив, и она крепче вцепилась пальчиками в родительскую одежду, пока отец поспешил аккуратно вытереть влажные дорожки с её щёк. — Мне жаль, милая, — искренняя боль отразилась на лице лучника. — Это моя вина. Я подвёл тебя. — Ты же вернёшься ко мне? — Лив прильнула к отцу, не желая отпускать его, и Улль в отчаянной нежности прижал дитя к себе, натурально пряча дочь от всего мира за своей фигурой.       Боль сдавила сердце несчастного родителя. Осознание того, что если их действительно разлучат, то пройдёт минимум одна вечность, прежде чем они встретятся вновь, словно кузнечий тяжёлый молот, било по вискам. Однако в детских глазах было столько страха и надежды, что Улль не смог сказать правду. — Конечно, — голос его сорвался, и лучник сам не понял, когда и почему щёки его стали влажными. — Разве я когда-нибудь подводил тебя?..       Лив снова впилась ручонками в отца, не желая отпускать его. Улль крепко прижал к себе своё дитя, игнорируя всю ту боль, что медленно разбирала его на части и собирала вновь.       Его дочь отберут у него, и поступь Хермода, ступившего в Идалир, была лучшим свидетельством этого. Но Улль не собирался сдаваться так просто. Своё дитя он будет защищать до последнего вдоха.       Руки его подрагивали, когда он пытался привести дыхание в норму. Холодная решимость оттеснила страх, и Улль собрал остатки воли в кулак, ножом вырезая на дверях руны. Пусть был он не так умел, как его возлюбленный, но был готов использовать все свои умения, только чтобы уберечь дочь. — Пусть берёт, что угодно, делает со мной, что угодно — я отдаю себя на растерзание, — голос его не дрожал, но был преисполнен твёрдой уверенности. — Но дитя моё не трогай!— он сжал кулаки и челюсти, в решимости готовясь защищаться до конца.       Лив наблюдала за родителем со смесью страха и восхищения. Топталась у очага, и отец с отчаянной болью вновь подошёл к ней, опускаясь на корточки рядом. — Что бы ни случилось, — вновь повторил он, и в глазах его мелькнула тянущая тоска. — Я люблю тебя, милая. И всегда буду любить. У меня нет никого дороже тебя, — он коротко поцеловал дочь в лоб, когда в дверь раздался громкий стук.       Маленькой Лив казалось, что это был оглушительный грохот. Страх сковал её изнутри, но папа уверенно метнулся вперёд, ограждая её от кошмара, и девочке стало немного легче. Ведь папа всегда был так умел, ловок и силён — он защитит её. Ведь защитит?..       По-хорошему впускать гонца Улль не собирался, так что он не был удивлён, когда тому пришлось выбить дверь. Дерево разлетелось щепками, и грохот утонул в визге испуганной Лив. Улль яростно сверкнул глазами, когда брат его отца встал на пороге. Разгневанный Хермод сделал шаг навстречу, однако в его равнодушных глазах буквально на мгновение будто бы даже мелькнуло сочувствие. — Ты знаешь, зачем я здесь, — не спрашивая, произнёс он. — Сопротивление бесполезно, лучник. Ты сделал стрелу. Твой любовник твоим орудием убил Бальдра, — Хермод отчеканил жёстко и твёрдо. — Ты не меньше Хёда-убийцы виноват в преступлении. И ты должен быть наказан. — Но моя дочь ни в чём не виновата! — в ответ прорычал Улль, и Хермод также жёстко отрезал: — Вот именно. А потому нечего ей перенимать на себя твоё проклятие. — Она и не перенимет его! — Улль взревел словно дикий раненый медведь и бросился перед собой, когда Хермод сделал шаг, намереваясь подобраться к Лив.       Родитель был готов защищать своё дитя до последнего. Даже зная, что такова судьба и расплата, он не был готов отдать дочь и расстаться с ней. И если так было нужно, был он готов отдать за неё свою жизнь.       Узы проклятия, впрочем, были крепки и сильны. Великая Всематерь в горе своём, в горе родительницы, потерявшей любимое дитя, была беспощадна и жестока. И стоило Уллю попытаться дёрнуться в сторону Хермода, потянувшегося к напуганной Лив, как вспыхнули золотом печати проклятия, оплетаясь нитями, что прочнее Глейпнира сковали его члены, не позволяя двинуться.       Улль в отчаянном рвении пытался порвать их, но лишь крепче врезались они в кожу, оставляя кровоточащие порезы. И чем сильнее он сопротивлялся, тем бо́льшую боль они причиняли ему.       Раненым диким зверем взвыл он, когда Хермод поймал тщетно пытающуюся с криками убежать от него Лив. Игнорируя боль и страшные раны, которые по себе оставляло отчаянно пытающееся сдержать его колдовство, он бросился на брата своего отчима, грубо отпихивая его от ребёнка и умудряясь кулаком со всей силы заехать в челюсть. В кровавой ярости берсерка, игнорируя льющуюся на пол горячую кровь, Улль вновь бросился на Хермода. Даже колдовство великой Всематери не могло сдержать ярость родителя, защищающего своё дитя. Однако...       Прочнейшие путы до мяса впиваются в плоть, и трещат под давлением кости. Невыносимая боль ослепляет и оглушает, и Улль задыхается ею, захлёбывается кровью. Магия режет мышцы и жилы, словно острый нож свежее масло, но Улль из последних сил пытается бороться с ней. Вступает в тщетное противостояние с Хермодом, заранее понимая, что оно проигрышно. — Нет... Нет... НЕТ!!! — словно дикий зверь, пойманный в ловушку, он бьётся в магических путах, пытаясь дотянуться до дочери, которую снова крепко схватил за руку Хермод, не давая вырваться и пытаясь увести прочь из отчего дома.       В последнем, отчаянном порыве он дёрнулся к Хермоду. Магия на это огрызнулась, и путы стали ещё острее и крепче, глубоко погружаясь в плоть. Крик отчаяния и боли вырвался из груди Улля, и он, скованный, связанный, повалился на окровавленный пол. Ослепший от боли и обессилевший, он мог лишь беспомощно смотреть, как Хермод уводит с собой его дочь, пока отчаяние и ненависть к самому себе разъедают сердце её отца.       Это его вина. — ПАПА!!! — захлёбываясь слезами, срывая голос, Лив пыталась дозваться до родителя; пыталась сопротивляться изо всех сил, упираясь ножками в половицы, но что она, ребёнок, могла противопоставить взрослому мужчине?       Хермод, тянущий Лив, вышел из дома на улицу. Не обращал он внимания ни на крики, ни на боль ребёнка и родителя, которых разлучали, отнимая друг у друга. Выполнял он своё поручение и был страшнейшим из палачей, когда-либо существовавших во всех девяти мирах. — ПАПА!!! — девичий крик разнёсся по всему Идалиру, но родной чертог оказался глух, нем и равнодушен к нему.       Как и весь остальной мир.       Воспоминание оборвалось резко, и Лив не сразу поняла, что находится вновь в реальном времени, а не в днях давно минувшего прошлого... Которое у неё нагло отобрали.       Растерянность и безграничная пустота — вот то состояние её души, что пришло в момент осознания. Увиденное было лишь воспоминанием, одним из многих её воспоминаний, которые она утратила с вмешательством времени и тех, кто были старше и сильнее её. Как иронично, что именно оно стало первым воспоминанием, принадлежавшим ей, что наконец-то вырвалось из заточения её памяти.       Осознавать это было неожиданно больно.       Лив сама не заметила, в какой момент слёзы хлынули из её глаз. Она лишь почувствовала горячие влажные дорожки на щеках, но желания вытереть их у неё не было.       Как и совершенно не было никаких сил.       Она стояла, чувствуя себя как никогда опустошённой. Не понимала, что происходит и что должна делать. Словно дух её и тело отделились друг от друга, и теперь она была где-то в стороне, наблюдая за собой же — такого не было даже тогда, когда она узнала, что является не той, кем всю сознательную жизнь считала себя.       Её жизнь отобрали у неё и насильно дали ей другую. Игнорируя её боль и отчаяние её родителя, её забрали от родного отца и заставили забыть его, отдав другой семье. Выбросив из Асгарда в другой мир, словно ненужного, надоевшего детёныша. Безжалостно и бессердечно, оставляя глубокие кровоточащие раны, наказали её отца и её саму за преступление чужой скуки и зависти. Да разве они заслужили это?!       Рыдания сдавливают ей лёгкие, и Лив не сразу замечает, что не может дышать, задыхаясь на вдохе. Сильные руки крепко, но аккуратно сжимают её плечи, и всхлип разрывает грудь.       Он перерастает в вопль, до крови раздирающий глотку. Лив пытается отдать его, отдать всю ту боль, что оглушительной волной накрыла её вместе с воспоминаниями. Она кричит и плачет, чувствуя, как сильные надёжные руки обнимают её крепко и нежно. Они укрывают Лив от всего мира, пряча на могучей груди, защищая и обещая сберечь от любой обиды.       Лив сжимает руки в кулаках, отчаянно хватаясь за чужую одежду, словно боится, что её вновь вот-вот заберут и отнимут у неё весь свет и то, что она так любит и дорожит.       Страх и растерянность топят в себе, и Лив плачет горько, ощущая, как боль разбирает её и собирает вновь, пока перед закрытыми глазами снова встаёт отчаянная борьба отца, а в ушах звенит его крик и её собственный. Переизбыток чувств разрывает её изнутри на маленькие кусочки и хаотично склеивает снова частями, что не стыкуются друг с другом, а несут лишь ещё большую боль, и Лив боится, что не переживёт этого.       Она кричит ещё громче, срывая голос. Слёзы потоками льются из глаз. Собственная память несёт невыносимую боль, что во стократ сильнее любой физической боли, потому что Лив вспоминает то, что не должна была забывать даже под самыми могучими чарами.       Она вспоминает грубые, но осторожные руки отца, баюкающие её, когда она была совсем ребёнком. Руки отца, что учили её держать её первый лук. Что ласково перебирали её волосы. Что...       Она вспоминает мягкие руки другого отца, что учил её собирать травы и различать их между собой. Что держал её маленькие ладошки, выводя вместе с ней под правильным углом руны. Что...       И в то же время она вдруг вспоминает тех, кого бо́льшую часть жизни считала своими родителями. Кто вырастили её, тратили на неё своё время и силы, опекались ею и любили словно своё собственное дитя.       Воспоминания путаются, мешаются друг с другом, и Лив задыхается в их потоке. Захлёбывается слезами, чувствуя, как ослабевают держащие её ноги. Подкашиваются колени, но она не падает, а мягко оседает, потому что сильные надёжные руки держат её так же, как и тогда, когда она едва училась ходить. Новое случайное воспоминание-призрак до треска рёбер сжимает грудь, и Лив глухо воет, до крови кусая губы и щёки. Этой боли слишком много, и слёзы всё никак не хотят высыхать, потоками выливаясь из глаз. Она в отчаянии жмётся к чужой груди, хватаясь за неё, в надежде найти поддержку и успокоение. Сильные надёжные руки и не думают её отпускать, мягко поглаживая по волосам и спине, аккуратно прижимая к груди и пряча от всего мира как тогда, в детстве, и это, такое простое и давно забытое движение, странным образом прогоняет тоску и потихоньку несёт долгожданное успокоение.       В конце концов, слёзы высыхают. Не полностью — но хотя бы перестают бесконтрольным потоком литься из глаз, однако Лив не спешит отстраняться от того, кто так терпеливо и спокойно утешает её и убаюкивает.       Пустота и печаль тоски накатывают волнами апатии. Воспоминания врезаются друг в друга, и Лив всходит кровью, не зная, как зажать кровоточащую в груди рану. Как успокоить её и что с ней делать дальше. — Они забрали тебя, — севшим, хриплым и бесцветным голосом произнесла Лив. — Это моя вина, — также негромко отозвался Улль, преисполненный боли и льющимися через край сожалениями. — Я не смог уберечь тебя. — Почему именно оно? — устало закрыв веки, дрожащим, ломающимся голосом спросила Лив. — Почему я вспомнила именно это воспоминание?! Почему именно сейчас?! — губы её задрожали, а глаза вновь стали влажными, и Улль ласково прижал дочь к себе. — Преддверие вытаскивает из наших душ самые болезненные воспоминания, даже если разум наш по каким-либо причинам забыл их, — он вздохнул с печальной тоской. — Снова проводит дух через агонию страданий, очищая от сожалений и отголосков боли и печали. — Я не хотела этого, — Лив всхлипнула и сама прижалась к родителю, пряча на его груди лицо. — Папа, мне так жаль! — Твоей вины ни в чём нет, — без слов понимая, о чём дочь говорит, мягко ответил Улль. — Если кто и виноват, то только я. Я оказался слаб. — Она чуть не убила тебя, — с шумом втянув воздух, рыкнула Лив. — Магия, острее самого хорошо заточенного клинка... Она бы расчленила тебя на части! — пустоту внутри медленно заполнял гнев, что, впрочем, мгновенно выдохся. — А я не должна была забывать... — девушка покачала головой, бессвязно перескакивая с темы на тему.       В душе была пустота и усталость; в голове — хаос от потока мыслей. Хотелось просто лечь прямо на чёрную тропу и лежать, покрывшись мхом и забвением, чтобы боль ушла навсегда, а в душе остался только штиль.       Лив потеряла счёт времени, сколько они так сидели в молчании и тишине. Не потому, что отцу и дочери было нечего сказать друг другу, но потому, что им просто нужно было помолчать.       Она отстранилась первой, чувствуя тягу, зовущую в дорогу. Как бы ни хотелось так сидеть в тишине и объятиях отца, нужно было двигаться дальше, чтобы покинуть междумирье. И Лив встала на ноги. — Кажется, теперь я понимаю, что ты имел в виду, когда говорил, что мы не будем сами собой, — всё ещё прибитая слегка, хрипло пробормотала Лив. — Но я была уверена, что преддверие пропустит нас через все наши самые тайные страхи... — Ему незачем делать души бесстрашными, — Улль пожал плечами, с сожалением и беспокойством поглядывая на бледную отрешённую дочь. — Ему надо лишить их того груза, что тянет их к миру живых. Примирить с сожалениями, принять вину, избавить от боли... Для этого он показывает самое сокровенное; для этого и существует девять дней дороги — чтобы примириться с самим собой. Каждый находит это примирение по-разному: кто-то в принятии, кто-то в раскаянии, кто-то в смирении, кто-то в искуплении. Но итог всегда всё равно для всех один.       Лив одарила отца задумчивым взглядом и кивнула. Внутри неё пульсировала и истекала кровью тупая боль, злость и обида, но девушка действительно ничего не могла с ними сделать. Не могла ни исправить их, ни предотвратить. Лишь принять свершившийся факт и идти дальше. — Это сложно, — Лив поджала губы, недовольно буркнув. — И несправедливо. — Увы, это так, — Улль согласился с ней. — Ты можешь простить и отпустить свой гнев. А можешь навсегда оставить его в своём сердце — такой результат тоже примет преддверие. — А желание мести тому, по чьей вине всё это случилось, оно тоже примет? — вновь буркнула она, на этот раз мрачно.       Отец ничего не ответил на её слова. Вдруг остановился как вкопанный, и взгляд его остекленел, потеряв осознанность. Улль смотрел куда-то вдаль, в одному ему видимое пространство, и Лив остановилась. Испуг мелькнул в её глазах, и в тревоге она коснулась плеча родителя, словно пытаясь разбудить его. — Папа?.. — удивлённо и осторожно позвала девушка, и от звучания её голоса на лице Улля медленно отразилась искренняя мука.       Пространство преддверия растворилось во мраке, и Лив осознала себя внутри нового видения-воспоминания. Однако в этот раз она чувствовала себя, как в одном из многочисленных снов — сторонний наблюдатель, смотрящий, тем не менее, чужими глазами. На этот раз они принадлежали её отцу, и девушка поняла, что теперь преддверие испытывало его.       Внимательно всмотревшись по сторонам, Лив не без удивления узнала место и время, в которых оказалась. В одном из своих снов она была здесь и вот теперь стояла снова на той же земле.       Ночь была необычайно глубока и темна. Холод пробирал, казалось, до самых костей и сковывал морозом изнутри. Тишина ощутимым грузом давила на плечи, казалась слишком неестественной и зловещей. Таились в ней тени предвкушения, и Улль чувствовал растекающееся по воздухе клокотание. Он знал, что неизбежное близко, а потому хоть не хотел, должен был исполнить долг, в наказание бременем опущенный на его плечи.       Единственная ночь в году, когда он мог покинуть чертог, превратившийся в тюрьму — она была первой в бесконечной череде, но откуда-то лучник точно знал, что должен делать. Механически и безэмоционально, он вскочил на вороного жеребца, вышедшего из мрака, и помчался вперёд, погружаясь в ледяную сковывающую тьму. Действовал словно в трансе, едва ли чётко осознавая свои движения.       Ночь оплетала, цеплялась морозными узловатыми пальцами за плечи, пытаясь остановить и утащить в свою ненасытную утробу. Улль не обращал внимания ни на холод, ни на завывание ветра, ни на льющийся со всех сторон потусторонний смех. Гнал вперёд призрачную лошадь навстречу нетерпеливым всадникам, заждавшимся его.       Приглушённое лошадиное ржание и пронзительный свист раздались со стороны. Очертания призраков проявлялись по очереди, один за другим, и улюлюкающие всадники врезались в Улля сбоку, обступая его кольцом. Без страха, равнодушным и пустым взглядом, гордо держась в седле, лучник осмотрел их, и хриплый зловещий смех всколыхнул их ряды. — Пособник братоубийцы... — Проклятый... — Владыка, что теперь ведёт нас на охоту...       Шёпот расползался промеж полупрозрачными тенями почти осязаемыми чёрными щупальцами. Про́клятые духи в нетерпении ждали приказы того, кто заступил на пост их вожака, и Улль на мгновение прикрыл глаза. Ржание и свист раздалось с новой силой и к ним добавилось потустороннее перезвякивание оборванных цепей кандалов.       Мёртвые не прощают слабость; мёртвым не нужен слабый предводитель. Улль должен был ободриться духом и явить всё своё могущество. Пусть не хотел этого, но должен был доказать призракам, что достоин он возглавлять их. Таковым было его проклятие — делить призрачный гон с умершими. Что ж...       Распахнув глаза, он оглушительно свистнул. Встал на дыбы вороной жеребец, вторя ржанием призыву хозяина и воплю неистовой радости охотников. И Улль погнал его в ночь, в ночь Йоля — самую длинную и самую тёмную, в ночь, когда власть обретают те, кто казался навеки её лишён. В ночь Йоля, самую холодную и зловещую, не принадлежащую живым, ибо в неё на охоту выходят мёртвые. Дикие неистовые всадники, что несутся сквозь лес, лязгая потусторонними цепями и оглушая округу зловещим смехом. Ночь Йоля принадлежит им, и горе тем живым, что выходят в неё на улицу.       Ночь Йоля — это неистовое буйство Дикой Охоты.       Лошадиное ржание заставило Улля натянуть поводья. Конь выехал из тьмы деревьев на поляну. Предводитель отделился от призрачного войска, но такова была необходимость. Ярко горели во мраке алым кровавым пламенем глаза его скакуна, сверкающие как две тлеющие головни. Грива его развевалась языками чёрного пламени. Недовольно храпел он, острым копытом взбивая промёрзлую землю, скрытую снегом, однако Улль держался в седле уверенно и смиренно, держа одной рукой призрачные поводья, а второй вытягивая из колчана за спиной стрелу.       Первая жертва Дикой Охоты нашла её.       Или же Дикая Охота нашла того, кому сама должна подчиниться.       Из зарослей на противоположной стороне вышла чья-то фигура, высокая и худая. Некто уверенно шёл к Уллю и быстро приблизился к нему. Ступал он босыми ногами по снегу, но не проваливался в него, словно не весил ничего. Лицо его, не то духа, не то человека, было скрыто черепом какого-то крупного животного. На лобной кости его были вырезаны самые мрачные руны нижнего мира, наполняющиеся окружающей тьмой и питающиеся от неё. На голых плечах фигуры лежала медвежья шкура, и стекали с неё по обнажённому телу его на снег чёрные от глубокой всеохватывающей тьмы горячие реки крови, под которыми тот таял и дымился.       С равнодушием и отрешённостью наблюдал за мертвецом Улль. Пустота в его душе выжгла все чувства и страхи, оставив лишь штиль и тишину. И даже когда зловещая тень встала совсем близко к храпящей лошади, ничто внутри Улля не дёрнулось.       Дух, словно зная это, вдруг протянул к лучнику окровавленные руки, и тот увидел на них изображения тех же тёмных рун, что тянулись от середины предплечий вверх до самих плеч его. Чёрными провалами уродовали неестественно бледную кожу, поглощая в себя окружающую тьму, срастаясь с ней. Ладони же его насквозь прорезали две руны Турисаз — по одной на каждой ладони. Сквозные раны кровоточили, истекая чёрной кровью, что лилась по рукам, срываясь крупными каплями вниз и плавя снег, на который они падали, в то время как от увечных ладоней духа следом за кровью тянулась крепкая руническая вязь — неразрывная цепь, крепче Глейпнира, сковавшего Фенрира, соединяющая руки друг с другом, и призрачные кандалы оплетали его запястья, питаясь от оков войны, коими был проклят скиталец.       Скованный оковами войны, он двигался скользящей походкой, оставляя за собой кровавый след. Протянул он вновь окровавленные покалеченные руки, будто желая коснуться чёрного жеребца и его хозяина, и стоило ледяным пальцам его дотронуться до руки ещё живого аса, поставленного во главе мертвецов, как Улль почувствовал, как горячая влага, льющаяся из глаз, прожигает щёки. — Похоже, ты узнал меня, — не своим, низким и потусторонним голосом прошелестел призрак, и Улль медленно покачал головой, и пустой взгляд его стал осознанным.       Боль, раскаяние и вина, тоска, печаль и горечь, и снова боль — они сдавили все внутренности, выкручивая их и разрывая на части. Затопили с головой, и Улль не мог ничего сказать. Лишь ощущать, как горячие слёзы сами собой стекают по его щекам. — Это моя вина, — на выдохе прошептал он, в мучении закрыв глаза.       Слова раскаяния и вины комом застряли в горле. Это была его вина. Это он не смог разгадать коварный замысел. Это из-за него его возлюбленный попал под страшнейшее проклятие. Это... — Это не так, — Хёд покачал головой, накрывая окровавленной ладонью руку Улля. — Это не твоя вина, — тот одарил мертвеца тоскливым взглядом. — Они причинили тебе боль. Прокляли твой дух и обрекли его на страдания, — Улль выдохнул, когда конь его двинулся с места, и Хёд последовал за ним. — Я должен был разгадать замысел Локи. — Что с Лив? — побеспокоился мертвец, и лицо лучника исказила гримаса ещё более сильной, искренней боли. — Они забрали её, — хрипло и бесцветно ответил он. — Фригг отправила её в Мидгард. Наша дочь больше никогда не вспомнит о нас — я не смог уберечь тебя, не смог и её.       Трудно было увидеть, какая печаль отразилась на лице Хёда, однако Уллю не нужно было видеть, чтобы знать это наверняка. Он низко опустил голову и до белых костяшек сжал поводья призрачного жеребца. — Я подвёл вас обоих. Моя ошибка забрала вас у меня — я сам виноват в этом. Печалят меня лишь страдания, через которые вы должны пройти по моей вине. Если бы я только мог забрать их у вас...       Реальность вырывает обратно безжалостно, и позади себя Лив слышит глухой стон. Резко обернувшись, девушка с удивлением увидела, что отец её, оказавшись за её спиной, упал на колени, и низко склонив голову, впился пальцами в волосы, сжимая кости так, будто собирался раздавить собственный череп. — Папа! — испугавшись, она подскочила к родителю, упав напротив него и схватившись за согнутые локти в попытке отвести в стороны руки.       Улль глухо скрипнул зубами, и Лив увидела, как на промёрзлую чёрную землю тропы, не скрытой снегом, упало несколько капель. Закусив губу, девушка резко подалась вперёд, заключая родителя в крепкие объятия, чувствуя, как и к её собственным глазам вновь подступают слёзы. — Ты ни в чём не виноват, — зажмурившись, срывающимся голосом прошептала она. — Пожалуйста... не кори себя.       Лив не знала, откуда в ней взялось это ощущение, но она отчётливо чувствовала всю ту бездну боли и отчаяния, которой её отец был переполнен. Все эти годы он нёс их в себе, не имея возможности ни с кем разделить, и сейчас в преддверии мира мёртвых они были как никогда обнажены и лились через край неудержимым потоком.       Бесконечная вина — вот, что переполняло Улля. Возненавидел он себя за неё, но действительно ли это была его вина, что всё обернулось именно так?.. — Если бы не ты, то Локи сам бы её сделал, — пытаясь утешить родителя, пряча на своей груди его слабость и уже его слёзы, всё также шёпотом произнесла Лив. — А асы обвинили бы тебя. А если нет, то нашли бы они всё равно повод, как спустить на тебя свой гнев и боль из-за того, что ты был возлюбленным того, кого они нарекли братоубийцей. Это не твоя вина...       Улль молчал. Лишь текли из его глаз слёзы. Он положил ладони на лопатки дочери, с горькой болью прижимая её к себе. Не только мысли о вине доставляли ему невыносимые страдания. Одни воспоминания надломили плотину, другие — снесли её полностью, и поток боли лился наружу, ничем не стеснённый. Мысли о семье, о возлюбленном и дочери, по которым он так скучал, сплетались с бесконечностью сожалений. В одиночестве Идалира он на самом деле так устал... — Всё хорошо, папа, — Лив не знала, откуда ей было известно о страданиях родной души, но теперь она понимала, что чувствовал отец, когда утешал её. — Я вернулась. Я больше не покину тебя, — всё-таки не сдержав свои слёзы, Лив с облегчением рассмеялась, щекой упираясь в жёсткие волосы на макушке отца и одной рукой обнимая его за голову.       И вновь, казалось, целую вечность они сидели, утешая друг друга. В тихом горе, вине, раскаянии, искуплении и облегчении делили одну на двоих боль. Отец и дочь, разбитые судьбы, разлученные по прихоти злого рока. Сожаления вины и забвение памяти, сброшенные оковы и обоюдное принятие. Преддверие сжигало их дотла и возрождало вновь — уставших и опустошённых. — Мы должны идти дальше, — кристальное молчание нарушил хриплый голос Улля, и щёки Лив едва заметно вспыхнули. — Мы можем ещё немного так посидеть? — уткнувшись холодным носом отцу в шею, пробормотала девушка, сжав родителя руками и не желая отпускать. Тот в ответ негромко и также хрипло посмеялся, но всё-таки поддался, в ответ обнимая дочь.       Отстранились они друг от друга, лишь когда оба почувствовали, что действительно пора продолжать дорогу. Улль помог Лив подняться, и она благодарно улыбнулась, не отпуская руку родителя, но схватившись за неё и вновь прижимаясь к его боку, следуя за ним. Сейчас, когда они были одни, Лив могла позволить себе немного ребячества побыть маленьким ребёнком, льнущим к родителю в поисках защиты и тепла. Улль вовсе не противился этому, наоборот, взгляд его потеплел, когда он посмотрел на дочь, и так вдвоём они двинулись в путь.       Воспоминания о былой боли, отголоски давно минувших дней остаются где-то далеко позади. Они затихают, и едва это случается, как до слуха Лив практически сразу начинает долетать тихое журчание воды. Вместе с отцом она приближается к нему, и бурная быстрая река появляется перед её взором. Безнадёжность и уныние зависают над чёрной водой, которую никогда не разобьёт лёд. Неотвратимость и неизбежность — рано или поздно все остановятся на её берегу.       Чёрная смертоносная вода забвения манит к себе, и Лив ёжится, против воли сильнее прижимаясь к родителю. С настороженностью смотрит на реку, словно взывающую к её душе из самых своих глубин, и лишь тихий скрип моста да неестественное золотое сияние, слепящей вспышкой прорезающее серость и мрак, отвлекают девушку, заставляя отвернуть голову. Девять дней пути, в конце концов, заканчиваются здесь, и вечером последнего дня своих странствий гости успевают прийти к богатому ужину. — Стойте, идущие! — женский голос врывается в тишину громом шторма и вместе с тем таинственным шелестом леса. Сходящей с гор лавиной и мистическим завыванием ветра. — Вы, что держите свой путь в царство Хель, остановитесь! — Модгуд, стража границы, исправно бдит свою вотчину.       Отец и дочь послушно останавливаются, и Лив видит, как подозрительно щурится Модгуд, пока у её ног утробно рычит гигантский Гарм, Пожиратель Душ. Чует он дух и тепло живых, и от всей его яростной фигуры исходит предостережение опасности. Живым нет места среди мёртвых. — У нас есть дело к Владычице, — спокойно обратился к стражнице Улль. — Пропусти нас, дева, дабы мы могли говорить с ней. — Живые не дерзают нарушать покой Госпожи, — отозвалась та. — Но Хель знает, зачем вы пришли к ней. Она ждёт вас сегодня на трапезу, странники, — бесстрастно и грозно произнесла она. — Идите к ней! Ваши спутники ждут и не ждут вас подле неё! — тронув Гарма за загривок, Модгуд отступила, и Улль первым шагнул на золотой мост, пересекая его.       Лив пошла следом, оставляя за спиной преддверие и вступая во владения мёртвых, царство уныния и безысходности.