Колено горбуна

Море людских голов покачивалось внизу, вторя движению волн, бьющихся о ступени набережной Дворца дожей, наполняя площадь перед ним нестройным гулом голосов. Крылатый лев Святого Марка и Святой Теодор бесстрастно взирали с высоты двух огромных колонн вниз, на возведенный между ними деревянный помост для казни, где палач уже приготовил свои ужасные орудия и теперь ожидал только знака, чтобы исполнить приговор высокого трибунала. Из-за спин толпящихся на балконе второго этажа советников, Джакомо был виден только кусочек помоста, где осужденный за измену Республике, стоя на коленях, покорно склонил голову, в последний раз вдыхая соленый воздух близкого моря. Между девятой и десятой колоннами, мрачно краснеющими в ряду белоснежного мрамора ажурной аркады балкона, дож и его приближенные наблюдали за тем, как вершится правосудие. Джакомо стоял чуть поодаль, у высоких, в два человеческих роста, распахнутых дверей, ведущих на балкон. Пальцы его судорожно сминали конверт, который ему велено было срочно передать в руки советника Гоцци. Он вот уже четверть часа не решался приблизиться к окружившей светлейшего дожа и первого советника, разодетой в шелка и парчу кучке патрициев, среди которых выделялась статная, окутанная простым черным плащом фигура Альдо. С той ночи в палаццо Гоцци, когда они так неожиданно встретились у дверей спальни советника, Джакомо видел Альдо еще несколько раз. И каждый из них был для Джакомо настоящей мукой, не идущей в сравнение с теми, что он испытывал до его внезапного возвращения домой из университета Падуи, где Альдо изучал медицину. Джакомо не сомневался, что Альдо известно о природе их отношений с его отцом. Всякий раз, натыкаясь на него в дворцовой приемной советника или в личных покоях его палаццо по вечерам, Джакомо словно прирастал к полу, не в силах двинуться под внимательным взглядом синих глаз, уговаривая себя сделать хоть один крошечный вдох, чтобы не свалиться к его ногам без чувств от нехватки воздуха. Джакомо с трудом отвел глаза от четкого профиля Альдо и взглянул чуть правее, туда, где Альвизе IV, сто восемнадцатый дож Светлейшей, с почтением внимал человеку, имеющему в этой Республике реальную власть — первому советнику Чезаре Гоцци. Дожи, эти роскошно одетые пленники Венеции, которые не имели права даже на личную переписку или встречи наедине с иностранными послами, всегда были под полным контролем Большого Совета, который и вершил судьбу Республики. Своих дожей Венеция приносила в жертву ритуального неравного союза, обручая их с Адриатикой брошенным в нее кольцом, словно в насмешку нашептывая им слова брачной клятвы: "О море, с тобою обручаюсь, в знак неизменного и вечного моего владычества над тобой". Но дожи приходили и уходили, а вечным было именно море, сжатое берегами венецианских каналов, но не покоренное. Адриатика, эта весёлая вдова, хранила в своих водах уже сотни обручальных колец; в прах рассыпались останки бросивших их дожей, а море равнодушно, как и тысячу лет назад, несло свои волны, над которыми не было и не будет власти ни у одного человека на земле. Первый мучительный вопль, донесшийся с помоста на площади, заставил Джакомо вздрогнуть и очнуться от своих мыслей. Он слышал последнюю часть приговора, который зачитывал глашатай, когда Джакомо подходил к балкону. Как раз ту часть, что содержала живописание пыток, которым предстояло подвергнуться предателю Республики, прежде чем он будет наконец милосердно обезглавлен на этом самом помосте, откуда сейчас начнется его мучительный путь к освобождению духа от плоти. Если Джакомо правильно запомнил очередность, приговоренному только что отрубили руку, которая посмела выдать государственные секреты в личной переписке с голландским послом. Теперь же, судя по громким стонам, отрубленную руку подвешивали несчастному на шею, а обрубок конечности заворачивали в свиной пузырь, заботясь о том, чтобы преступник не истек кровью раньше положенного. Ведь его еще предстояло, привязав к лошадиному хвосту, протащить по центральным улицам, останавливая процессию на каждой церковной площади, чтобы устрашить граждан Светлейшей неотвратимостью наказания, восхитить их торжеством справедливости, и лишь потом, после отрубания головы, четвертовать, выставив части преступного тела на четырех дорогах, ведущих из Венеции, все с той же целью. Джакомо попятился назад. Нет, он ни за что не хотел этого видеть. Ему достаточно было тех рвущих душу звуков, которые доносились с помоста, и собственного живого воображения. Голова закружилась, и он с ужасом ощутил теплое щекотание в носу. Неужели это случится с ним опять прямо сейчас? Красные капли упали точно на порядком уже смятый конверт, который Джакомо все также сжимал в руках, в глазах у него потемнело, и он качнулся куда-то вбок. Он не понял каким образом Альдо внезапно оказался рядом, подхватывая его под локоть. — Пойдем. Он увлек Джакомо за собой, ведя по бесконечным переходам и лестницам куда-то внутрь дворца, а затем почти втолкнул его в небольшую туалетную комнату неподалеку от приемной своего отца. Альдо усадил его на низкий диванчик у плотно зашторенного окна, через которое к счастью не долетали ужасные звуки с площади. Он быстро расстегнул пуговки у горла Джакомо, ослабляя давление тугого воротника, и распахнул на груди его рубашку. Потом он давал лишь короткие указания, помогая Джакомо руками. — Нагни голову вниз. Вот так. Надо посидеть так немного. Он с силой нажал пальцами на переносицу у самых глаз Джакомо, придерживая его голову наклоненной вниз. Джакомо потерялся в ощущениях: его просто оглушили эти касания, их было столько сразу, после почти трех лет, что Альдо прикасался к нему только в еженочных порочных снах. И Джакомо отдал бы сейчас все на свете, пусть бы только кровь не останавливалась, лишь бы только Альдо не убирал руки. Но он наконец мягко нажал на лоб Джакомо, вынуждая его откинуться назад, опереться на изогнутую спинку дивана, а сам отошел к маленькому столику с кувшином для умывания. Смочив хлопковый платок в позолоченной чаше, Альдо снова присел с ним рядом и начал осторожно протирать Джакомо лицо. — Давно это у тебя? Джакомо сам не знал, как ему удавалось отвечать что-то вразумительное. — С самого детства. Но давно уже не случалось, чтобы вот так хлынуло. Наверное мне не стоит смотреть на… некоторые вещи. Когда я услышал его крик…, — палец Альдо скользнул по его щеке и Джакомо едва не задохнулся от остроты ощущений. Альдо, заметив его реакцию, усмехнулся. — Ну ему уж точно скоро станет все равно, — платок снова заскользил по щеке и подбородку, стирая остатки подсыхающей крови. — Что может быть лучше, чем покинуть наконец-то этот грешный грязный мир и вознестись туда, где ждёт тебя лишь вечная любовь? О, Джакомо знал что может быть лучше этого. Он не мог глаз оторвать от губ Альдо, глядя, как они двигаются, складывая звуки в слова. Альдо замер, точно угадав значение этого взгляда. — Да неужели? — его бровь дернулась вверх. — Неужели Чезаре Гоцци не удовлетворяет твоего тщеславия? Но удовлетворять надо было совсем не тщеславие. Джакомо весь дрожал от близости Альдо, от его легких прикосновений к своему разгоряченному лицу, чувствуя как внизу живота уже все напряглось и болезненно затвердело. Рука Альдо соскользнула с его щеки, пробежала по голой коже груди в вороте распахнутой рубашки, спустилась ниже на живот, дерзко накрыла вздыбленные желанием панталоны, и Джакомо в ту же секунду кончил со сдавленным мучительным стоном. Проклятие настигло его теперь и наяву. Альдо застыл, глядя как очевидный ответ на его вопрос расползается по ткани панталон Джакомо влажным пятном. Губы его слегка приоткрылись, щеки чуть тронул румянец и глаза, когда он вскинул их на Джакомо, блестели возбуждением. — Сегодня через три часа после заката будь на набережной Дандоло у Красного моста.