Колено горбуна

Джакомо кутался в черное домино, поминутно поправляя маску-бауту под его широким капюшоном. Скобка Красного моста отражалась в дрожащей от легкого ветерка маслянистой поверхности воды канала, озаренного огнями редких фонарей. Похожие на водяную рябь волны мелкой дрожи пробегали по телу Джакомо, но холод тут был совершенно ни при чем. Февраль вообще выдался на редкость теплым — в этом году с неба не упало ни снежинки — только частые туманы влажной молочной пеленой окутывали лагуну, погружая город в размытую дымку. Но сегодняшняя ночь была ясной, с чернильным небом, полным бледных зимних звезд; звуками музыки и смеха, растекающимися во влажном холодном воздухе; с пятнами цветных и черно-белых масок на лицах гуляющих, пьющих, веселящихся словно в последний раз в жизни в эту завершающую неделю Карнавала. Больше шести месяцев в году Венеция жила под маской, равняющей патрициев с простолюдинами, монахинь с куртизанками, скрывающей возраст, пол, сословие надевающих ее людей. Скинуть маску для этой великой комедиантки было все равно, что обнажиться в церкви. Хотя, если подумать, последнее было для нее не так ужасно, как открыть свое настоящее лицо, утратить иллюзию вседозволенности, исполнения роли, проживания чужой жизни. Но до снятия масок была еще целая неделя, а значит жадное, безумное веселье продолжалось. Гондола выскользнула из-под моста и мягко чиркнула черным боком о залитые водой ступени набережной прямо у ног Джакомо. Гондольер, ловко удерживая лодку веслом у берега канала, приглашающе кивнул ему. Сердце взлетело куда-то к горлу, забилось сильнее от предвкушения неизбежной теперь встречи, и Джакомо, опершись о полосатый столбик у ступеней, шагнул в гондолу. Он откинул шторки кабинки-фельце, поспешно нырнул внутрь и оказался совсем рядом с Альдо, одетым совершенно также, как и он сам. Рука Джакомо дернулась было к завязкам маски, но Альдо перехватил ее, едва заметно качнув головой. В его синих глазах в прорезях белой бауты плясали отблески фонарей, чей свет пробивался сквозь неплотную ткань шторок. Альдо медленно стянул перчатки с его рук и прошелся по замерзшим ладоням своими горячими пальцами, вызывая у Джакомо восхищенный вздох. Гондола удалялась от центральных калле и Большого Канала, где носились над водой звуки концертов Рыжего Священника Вивальди, вот уже два десятилетия лежащего в безымянной могиле в австрийской столице; где голоса кастратов восходили по нотной лестнице к небывалой чистоты высотам; где из театров слышались реплики актеров, играющих пьесы Гольдони. Но Джакомо слышал только собственное оглушительно бьющееся сердце и жаркое учащенное дыхание Альдо над ухом. Ему хотелось, чтобы Альдо продолжал сжимать его руки, задевая кончиками пальцев чувствительную кожу на запястьях под самыми манжетами. А еще больше хотелось откинуть маску и прижаться к этим пальцам губами. Над их головами грохнуло криками и пьяным смехом, что-то с плеском плюхнулось в воду, опасно качнув лодку — очевидно гондола проплывала под мостом, с которого свалился кто-то из гуляк. Джакомо бросило вперед, к плечу Альдо. И, словно угадав его тайные мысли, под широкий нижний край маски, не прилегающий к лицу, скользнули пальцы, прижались к его губам, и Джакомо вобрал их в рот, слегка посасывая, слыша изумленный вдох Альдо совсем рядом с лицом. По ощущениям Джакомо они были уже где-то в Сан-Поло, неофициальном квартале свободной любви. Здесь гулял народ попроще, распевая похабные песни, изредка в порыве веселья начищая друг другу физиономии, перекрикиваясь сальными шуточками через берега канала. В зазор между шторками Джакомо увидел удаляющийся Мост Грудей, где одноименный товар, бойко продающийся в этом квартале, демонстрировали покупателям прямо из окон домов, выходящих на мост. Даже в зимние промозглые вечера венецианские проститутки работали самоотверженно. Особенно сейчас, в последнюю неделю Карнавала перед Великим Постом, когда на целых сорок дней плотские удовольствия будут строжайше запрещены, а значит работы у них уменьшится вдвое. Гондола вскоре замедлила ход и пристала к низким ступеням у двери над самой водой узкого канала, зажатого с обеих сторон сплошными стенами домов. Альдо что-то шепнул гондольеру, и уже в следующую минуту они очутились в сухом тепле комнаты, окутавшем Джакомо словно пуховым одеялом после влажного холода зимней ночи. Блестящая расписной глазурью майолики жарко натопленная печь, кровать под балдахином, туалетный столик с креслом — Джакомо не знал, что это за место: принадлежало ли оно Альдо, или это был дом свиданий, имеющий входы с канала, чтобы посетители не пересекались друг с другом ни в каком случае. Он не хотел этого знать. Ему было безразлично кто хозяин этой комнаты с низким потолком, расписанным облаками, где Джакомо предстояло узнать что значит вознестись телом на небеса. Пусть даже душа его за это вечно будет гореть в аду. Альдо уже успел скинуть свое черное домино на спинку кресла, а их маски и треуголки бросить на столик рядом и теперь смотрел прямо на Джакомо. — Разденься, — его голос нарушил тишину комнаты. Джакомо подчинился. Непослушные пальцы путались в завязках рубашки, соскальзывали с пуговиц панталон, но он не отрывал глаз от лица Альдо, пытаясь понять, что тот сейчас чувствует, глядя как нетерпеливо и покорно исполняется его приказ. Но лицо Альдо оставалось бесстрастным, словно он так и не снял свою маску, только синий взгляд тяжелел, наливаясь желанием все больше с каждым движением Джакомо. Наконец последний предмет одежды упал на пол, и он застыл перед Альдо обнаженный, дрожащий от возбуждения и неизбежности. — Теперь повернись и возьмись руками за стол. Джакомо окатило холодом, будто это он, а не тот праздный гуляка, упал в ледяную темную воду канала, которая теперь сомкнулась над его головой, не позволяя сделать вдох. Горло сжало тисками суеверного ужаса, словно призрак Чезаре Гоцци сгорбленной грозной тенью скользнул сейчас в эту комнату и встал между ними. Джакомо замотал головой, попятился и едва устоял на ногах, наткнувшись на острую резьбу столика. Альдо непонимающе нахмурился, а потом в одно мгновение оказался рядом, схватив его в крепкие объятия. — Ну что ты? Что? — больше не было холодного тона, глаза смотрели взволнованно, руки сжимали тело Джакомо сильно и нежно — его маска, наконец, упала. — Я сказал что-то не то? Прости, прости меня. Задыхаясь, Джакомо пытался выдавить из себя какие-то слова, но Альдо прервал все попытки объясниться, целуя его дрожащие губы, путаясь пальцами в его волосах. Руки Джакомо взметнулись к его плечам, стягивая с них камзол и рубашку, освобождая от преграды мешающей ткани, торопясь притянуть еще ближе, прижаться кожей к его коже. Потом, придавленный к кровати его большим горячим телом, Джакомо медленно умирал от жгучего наслаждения, с каждым его движением внутри себя подходя к краю чего-то прекрасного и пугающего, возносящего к этим нарисованным на потолке небесам, откуда — он знал — падение будет неминуемым и смертельным. Когда утром гулкий звон церковного колокола разбудил Джакомо, Альдо уже не было рядом с ним на разворошенной постели. Этой ночью он впервые не видел снов, но его совсем не радовали такие перемены. Ведь сотни ночей сновидений не могли сравниться с этой единственной наяву, которую он теперь будет желать повторить так же яростно, как когда-то — прервать череду грешных снов. Косые лучи розового солнца заглянули в узкий переулок, озаряя отблеском нового дня обшарпанные стены домов, когда раздался стук в дверь со стороны канала. Вчерашний гондольер доставил Джакомо обратно к Красному мосту, откуда он дошёл, покачиваясь словно пьяный, до Сан-Марко. В голове звенела совершенная пустота, в груди свернулась чуткой змейкой тревога, которая просыпалась и вонзала свои ядовитые зубы в его душу всякий раз, когда он думал о случившемся этой ночью. На Сан-Марко он даже не свернул по утреннему обыкновению в галерею прокураций, где из кофейни “Победоносная Венеция”, которую, впрочем с большей охотой все называли по имени ее хозяина “Флориан”, доносились великолепные запахи свежеобжаренных кофейных зерен. Сейчас этот бодрящий запах вызывал у Джакомо лишь тошноту. Погруженный в раздумья и саднящие ощущения между ягодицами, которые с каждым шагом напоминали ему о прошедшей ночи, Джакомо поднялся в канцелярию. Его место за длинным столом писчих было занято каким-то вертлявым старичком, который, завидев Джакомо, засуетился еще больше, торопливо раскланялся с ним и передал, что “Его Милости синьору Моро надлежит срочно явиться в приемную Большого Совета”. На недоуменный вопрос Джакомо о причине такой поспешности старичок, благоговейно понизив голос, сообщил: — Ну как же. Ваша Милость теперь изволит состоять на службе в личной приемной советника Гоцци.