Колено горбуна

Солнце наконец сжалилось над Джакомо и медленно закатилось куда-то за купол Сан-Джорджо, утонув в море до следующего дня. Он спешил быстрее оставить позади Дворцовый канал и затеряться в узких улочках, прилегающих к приходу Сан-Заккария. Белый сундучок Моста Вздохов повис над каналом, соединяя Дворец со зданием Новой тюрьмы, и Джакомо невольно задержал на нем взгляд. Если приговоренные, переходя по этому мосту из зала суда прямиком в тюрьму, тяжело вздыхали о воле, мелькающей перед ними в последний раз в узких окошках, то Джакомо с радостью принимал свое наказание. Он сам вынес себе приговор и добровольно входил в свою личную тюрьму с обреченной улыбкой на губах и смирением в сердце. Через четверть часа он добрался до Красного моста, откуда все тот же молчаливый гондольер доставил его в знакомый уже дом на Каналетто-дельи-Аманти. Джакомо обнаружил, что дверь не заперта: Альдо ждал его. Он не дал Джакомо произнести ни слова, жадно целуя его, раздевая, опрокидывая на кровать. И только когда наконец оказался в нем, вопрос, блеснувший в его глазах сегодня в приемной советника, принял словесную форму: — Когда он ласкает тебя, ты чувствуешь то же самое? — Не надо, — выдохнул Джакомо в его губы. — Не говори о нем сейчас. — Я хочу знать, что ты чувствуешь, когда он в тебе вот так, — Альдо снова толкнулся внутри него, — как сейчас я. Джакомо замотал головой. — Я никогда не был с ним так. Альдо замер, неверяще вглядываясь в его лицо. — Повтори это, — голос его едва заметно дрогнул, а пальцы почти до боли сжали бедра Джакомо. — Я никогда не был ни с кем, кроме тебя. Несколько тягучих мгновений Альдо смотрел ему в глаза, а потом сорвался в безумный ритм беспорядочных толчков, вырывая у Джакомо восторженные стоны. Альдо брал его еще несколько раз за эту ночь и, казалось, все никак не мог насытиться им. Джакомо не хотел знать, делал ли он это, чтобы обладать тем единственным, чем не мог его отец или его так возбуждало то, что до него не было другого мужчины. Глаза его в эти моменты страсти темнели, как штормовое небо над морем, в котором, задыхаясь от наслаждения, тонул Джакомо. Но одно он знал совершенно точно: его телом и душой владел только Альдо. Иногда он задавал себе вопрос, помнит ли Альдо того мальчика-барнаботти с рыбного рынка Риальто? Но он никогда не спрашивал об этом вслух. Какой в этом был смысл, и что это знание могло бы теперь изменить для них обоих? Все, что у них было здесь и сейчас — это комнатка с нарисованными на потолке небесами, да несколько часов утекающего словно песок сквозь пальцы времени. Стоило лишь двери закрыться за ними, как весь мир за ней переставал существовать до следующего утра, и они ловили эти мгновения, безуспешно пытаясь продлить их, увязая друг в друге все сильнее. С первыми днями марта сменился год, и в Венецию вернулись туманы. Словно в тумане Джакомо и проживал теперь дни: совершал какие-то действия, говорил, двигался как сомнамбула, просыпаясь только к закату солнца, торопясь нырнуть в густую белую дымку и бежать, чтобы быстрее добраться до маленькой комнатки, где он снова возрождался к жизни до следующего утра. Встречи с Чезаре наедине, которые раньше означали для него надежду на избавление от чего-то непонятного, сводящего с ума, теперь превратились в мучительную повинность. И Джакомо отрабатывал ее, с замиранием сердца думая о том, что будет с ним и Альдо, если советнику станет известно об их связи. Он, словно капитан сбившегося с курса корабля, вдруг обнаружил, что компас его всегда показывал неверное направление и теперь с ужасом и покорностью наблюдал, как его неотвратимо несет на скалы. К счастью, Альдо теперь не появлялся в приемной отца, а в палаццо Гоцци Джакомо не привозили с самого начала поста, которого советник придерживался довольно строго. Иначе он не знал как смог бы пережить взгляд Альдо, видящего его рядом с Чезаре. Джакомо и без того рвали душу на части участившиеся в последние недели настойчивые вопросы с его стороны. — Почему ты не можешь оставить службу в его приемной? — как то в очередной раз спросил Альдо, лениво выписывая сложные узоры кончиками пальцев на обнаженном бедре Джакомо. Джакомо весь сжался, как всегда в такие моменты, ненавидя самого себя за слабость, за ту постыдную тайну, которую он никогда бы не посмел открыть Альдо. О том, что эти извращенные узы, соединившие его с советником Гоцци, были крепче, чем могло показаться на первый взгляд, и разорвать их не представлялось Джакомо возможным. Об этом он просто не мог рассказать Альдо. — Ты не понимаешь, — только и смог выдавить из себя Джакомо. — Он не отпустит меня. — Какой вздор, Джако! Неужели в Светлейшей мало молодых людей, которые почтут за счастье заменить тебя в приемной самого первого советника? Наверняка их было более чем достаточно, чтобы заменить Джакомо в том, что нужно было советнику для дела. Вот только не все способны были так целовать его колено, давая забытое наслаждение для его плоти. Его молчание Альдо истолковал по-своему и, перекатившись на бок одним гибким движением, заглянул Джакомо в глаза. — Возможно в Большом Совете скоро появится новый советник Гоцци. Ты понимаешь, Джако? И ему абсолютно точно понадобится личный секретарь. — Да нет же, Альдо, дело совсем не в этом! — Джакомо в отчаянии замотал головой. — Ты сомневаешься? — Альдо нахмурился. — Поверь, многие готовы последовать за мной. К тому же, у меня есть серьезная поддержка — сенатор Фоскарини имеет большой вес в политических делах. Джакомо со стоном уткнулся губами в его плечо. Как бы ему хотелось вообще никогда не переступать порога этого проклятого Дворца. Хотелось, чтобы Альдо держался подальше от политики, в которой Джакомо ровным счетом ничего не смыслил, но это не мешало ему ненавидеть ее всей душой. Чтобы он не был сыном первого советника. Альдо опрокинул его на спину и навис сверху, придавливая к кровати сильным горячим телом. — Я дам тебе больше, Джако. Только будь со мной. За эти слова Джакомо был готов продать душу. Только вот свою душу он уже заложил в тот момент, когда впервые прикоснулся губами к колену советника Гоцци. *** Раннюю в этом году Пасху Светлейшая отпраздновала пышно и теперь переводила дух, приходя в себя от излишеств роскошных обедов и помпезных шествий. Канцелярии Дворца трудились усиленно: за праздничную неделю прощения и мира, у горожан накопилось много разоблачающей информации о ближних своих, и доносы забили ниши львиных пастей до отказа. После щедрого пасхального кулича народу хотелось зрелищ. Джакомо уже в который раз тоскливо проследил глазами положение стрелки на бронзовых напольных часах, неумолимо ползущей к отметке двенадцать. Их молчаливый сообщник-гондольер ожидал его каждый вечер в течение часа на обычном месте у Красного моста. И сейчас Джакомо с отчаянием понимал, что не успевает — и без того позднее заседание Совета затянулось уже на два часа дольше обычного. Сегодня с самого утра Дворец бурлил чем-то опасным, косыми взглядами украдкой и настойчивыми пугливыми шепотками вокруг. Джакомо не совсем понимал что происходит, да впрочем и не хотел, погруженный только в мысли о том, что этим вечером не увидит Альдо. Но он его все-таки увидел. Вернувшись из архива с очередной стопкой регистров для сверки Джакомо словно прирос к полу, услышав голоса Альдо и Чезаре, доносящиеся из кабинета советника. — Ты лишился ума, Альдо! — Джакомо еще никогда не слышал, чтобы Чезаре Гоцци срывался на крик. — Как мог ты во всеуслышание говорить такие чудовищные вещи?! И где? На заседании Сената! — Я и сейчас могу повторить все это тебе, на случай, если что-то ускользнуло от твоего внимания! — голос Альдо дрожал от негодования. — Республика стара, отец. Ей необходима свежая кровь, а она пока только проливает ее на своих площадях во имя сохранения старых устоев, которые медленно убивают ее. А те, кто стоит у власти, погрязли в роскоши, разврате, азартных играх. Кто думает об общественном благе? Никого оно больше не заботит. Никто не хочет наживать себе врагов, говоря правду. Республика впала в праздничную летаргию и доживает свои последние дни. У Светлейшей нет ни денег, ни славы, ни друзей. Впрочем, врагов у нее нет тоже. Чтобы иметь врагов надо по крайней мере обладать чем-то, вызывающим зависть. А она вызывает лишь жалость. Королева Морей превратилась в Шлюху Адриатики, которую очень скоро будут иметь все, у кого еще останется желание это сделать! — Замолчи! — раздался грохот кулака о столешницу. — Того, что ты сейчас наговорил, хватит на десять смертных приговоров за измену Республике! — В чем же состоит моя измена? В том, что я — единственный, кому достало смелости сказать правду? — Альдо, опомнись! Ты сеешь смуту и призываешь к бунту! — Что давно пора уже сделать! Возможно именно этим и прославится семейство Гоцци! Дверь едва не ударила Джакомо в лицо, распахнутая настежь нетерпеливой рукой. Альдо буквально вылетел из кабинета отца, и, тут же натолкнувшись на Джакомо, схватил его за плечи, чтобы устоять на ногах. Его синие глаза метали опасные молнии, щеки раскраснелись от пылкого спора, и Джакомо онемел, приклеившись взглядом к его искаженному гневом лицу. Шумно выдохнув, Альдо сверкнул глазами в сторону дверного проема, в котором виднелась грузная темная фигура советника Гоцци, и снова воткнул режущий нож взгляда в Джакомо. Затем он отпустил его плечи и, резко развернувшись, быстро покинул приемную. Джакомо едва не застонал от отчаяния — в этом последнем взгляде, которым одарил его Альдо, мелькнуло почти отвращение.