***
— Давайте вместо имени я вам просто сыграю? Ритм сердца сбивается. Чонгука прокляли? Кому-то рассказали, что в половину третьего ночи в парке танцует сумасшедший, и, как за ребёнком, отправили человека спугнуть парнишу, результатом отправить его домой? Ночь удачно затмевает всё перед тобой. Даже если одна из версий правильная, как жаль, для парня со светлыми волосами невозможно видеть то, в какую хотя-бы сторону он летит. Не странно, перебрав ноги не больше десяти раз, «сумасшедший» падает на землю. Трёт переносицу, туго поднимает голову, и, ох, какая радость, осознаёт, что лежит перед самым домом. Еле плетёт ноги с облегчением, наконец-то шагая в безопасные стены. Очередной раз выдохнув, он запирает двери за собой. Внутри всё так же темно. Испуганный раньше прижимается спиной к закрытым дверям, морщит лоб, приоткрывает рот: — Раз, — протягивая усталым голосом, — два, три, четыре, пять. Два-три-четыре-пять. Раз-три-четыре-пять. Раз-два-четыре-пять. Раз, два, три, — задумывается, — пять… — скатывается по мебели вниз, зарываясь пальцами в волосы. — Что только что, чёрт возьми, было?..Заблудивши в дряплый домик, Чонгук не найдёт свой покой. Угомонивши сердцебиение, опять не здравствует спокой.
Он вспоминает неладное, невозможное. Как вдруг разум перестаёт работать, мысли существовать, а руки действовать — они немеют. Зато в ногах ни намёка на слабость. Двери, закрытые не больше минуты назад, распираются в необозримой скорости, захлопываясь за собой в разы сильнее. Не до конца понятно, закрылись ли они в конечном итоге — Чонгуку сейчас не интересно. Его волнует земля, где ступни оставил парень, она уже давно накрылась пылью от ног Гука — как бы быстрее бежать. Невнимателен, ненастоящий, ужасный друг. Он забыл Папайруса. Зачем ветер пришёл сейчас? Лирика ветра груба. Она ссорится и рассказывает ужасные истории природе, постоянно повышая тон. Из-за этого поляна колдуется: деревья качаются, листья сворачиваются в трубочки, а некоторые совсем отлетают, имея слабый стебель. Не так поляна, как колдуется разум Чонгука: он не переживает о деревьях. Не сочувствует листьям со стеблями, которые, возможно, были такими же близкими друг для друга, как он со змеем. В глазах окружение становится контрастнее от адреналина, ведь Гук переживает исключительно за него — треугольного спасителя. Пытается вглядеться в трясущуюся в бешеном ритмом тьму. Ничего, никого не боится. Только бежит, перебирает ноги. Губами, что занемели, шепчет то, что не слышит, зато отчётливо знает значение его: «Лишь бы ты остался», — молится. Когда чувство страха до плоти разрывает — ноги сумасшедше слабеют. Только не сейчас и только не тогда, когда наконец-то сквозь адреналин, замазывающий глаза омутом, виднеется река. Место, где те позабыли друг о друге.«Нет, не те, — позабылся Чон. — Позволил лить на змея грязи...»*
Адреналин преодолевает, силы о себе напоминают, Гук становится самым счастливым на земле, и это всего лишь результат осознания. Осознания, где в нескольких шагах дерево. На нём Папайрус. Попытки разглядеть в эффекте омута, вызванном из-за переживания, хоть что-то оказываются бесполезными. Не так из-за омута, как от неповторимого счастья, читаемого на его лице, что в образе имело честную улыбку, — бежит. Не видит уже в правильном-ли направлении, но не сдаётся, отталкивается от земли — летит. Тень становится величайших размеров, и Чон понимает, что обозначает эта тень, когда ударяется о ствол дерева, покорно падая из-за него, несамоконтрольно расположившись. Понимает, как считанные секунды проходят, смотрит, как бумажный лежит над ним, всё там же, между веток застрявший. Ветер мгновенно прекращает грубить; стебли рыдать за оторванными плодами; страх превращаться в омут, — теперь в счастье превращается он. Чонгук светлыми глазами глядит на друга, так и не выдыхая, смеясь, что тот остался. Глазам не верит — он их закрывает и трёт. Улыбкой рвёт щеки, а зубами кусает губы. — Не ушёл… — всхлип. Из ладоней, прижатым к глазам, выблескивают слёзы. Всё на мгновение лишилось какого-то смысла…Вдруг ветер срывается. Начинается дождь.
Чонгук не успевает до конца убрать руки, как тут же тело рвёт насквозь от увиденного. Видит он то, как змей из-за ветра оказывается на десятки метров выше. На шее виднеются вены, и танцор не собирается жалеть их: — Не позволю! — наивно грозит горлу, что не привыкло быть таким громким вот уже как несколько лет. Хрупкие пальцы с ногтями вцепляются в ствол, и парень, противоречив слабым силам тела своего, вскарабкивается на него. — Не позволю! — ещё громче ведает. Быстро раздвигая мокрые ветки в стороны, бежит, невозможно на конце спрыгивая с дерева, и далеко вытягивает руку прямо за спасителем. Вернувшийся омут не пугает одинокого, который перестал таким быть — спас его однажды Папайрус. Чёрная ночь перестаёт существовать для парня, и Гук, проживая в её периоде, несмотря ни на что, имеет способность видеть окружность, обращая внимание, конечно же, исключительно на него — друга. Тонкие пальцы почти успевают за белым треугольником, но тут всё забытое ранее начинает для сероволосого обретать смысл. Ветка, сделав оборот из-за предоставленного натяжения вокруг своей оси, ударяет пытавшегося спасти летающего змея в лицо. Того откидывает, пока глаза, неконтролируемо прикрываясь, успевают заметить белое пятнышко летевшего в небо, уж точно покидая хозяина их.***
— Когда я первый раз выйду на сцену, будешь ли ты сидеть в первом ряду? Губы ни капельки не сомневаются в произношении. Они аккуратно закрываются, после превращаясь в яркую улыбку. — Буду, — отводит глаза тот, играя роль сомневающегося в своих словах ребёнка, и скручивает губы в трубочку, пытаясь не засмеяться от своей же неправдоподобной игры. Мальчик напротив хмурит брови, скручивая уста в подобную форму, обоснованную той же причиной. Но долго не поддерживается, когда парень, окрашенный в блондина, первым сдаётся, раздавая хохот на всё здание. — Конечно буду! — без единого сомнения, счастливо кричит. Танцор по-детски ухмыляется. — А после завершения ты выйдешь на сцену и подаришь мне цветок? — сбрасывая бровью, гордо складывая руки перед собой, произносит он. — Ха! — оценивает предложение будущий наблюдатель и покрывает того своим: — Целый букет, о Талантливый исполнитель, — кладёт руку на живот, следом кланяется, хитро оставив победный смешок. Младший товарищ заряжается хохотом. Щёки болят у обоих, и, кажется, хоть одна ещё счастливая реплика произнесётся — они лопнут. Вдруг не считавший себя на то время «талантливый» перестаёт улыбаться. Его счастливые глаза в форме месяца превращаются в тоскливые, но… Они всё так же продолжают поблескивать: искренне, верно, любяще, когда смотрят и видят те, чьи, собственно, принадлежат обладателю напротив. Он смущается и отводит очи в сторону, в голове стыдно коря себя за это. Зато в сердце чувствуя, как здесь нет ничего постыдного, а что больше — насколько это тепло. — Только, — сменив тон на тихий, — не уходи, — просит.~
— «Не уходи…» — безвозвратно выдаёт рот слова, и Чонгук им подчиняется. — Не уходи… — язык заплетается, а реплика становится с каждым разом глубже. — Не уходи, — Чонгук начинает слышать её и понимает, что почему-то она действительно становится глубже. — Не уходи, — повторяя, парень ещё понимает, что во рту всё становится солёным. — Не ухо- — рассудок приходит только сейчас, из-за чего глаза распахиваются в необозримой скорости, — ди! — последняя возможность словам выйти наружу, как и увидеть улетающего змея проходит успешно, но возможность почувствовать свободу её — рушится. Как и всё перед глазами тонущего, чей рассудок пришёл только тогда, когда подчинённый его покрылся водой. Зрачки не умеющего плавать заполняют от страха всю роговицу, и Чонгук, ощутив его всем телом, в панике поражённо раскрывает рот. Предательское самосохранение. Тело немеет от холодной воды, и попытавшийся хоть как-то спастись парень: еле двигаясь, пытаясь грести руками и ногами воду, — опять теряет рассудок. Ему страшно. Глаза пекут, но теперь это не имеет значения. Сероволосый глядит прямо в высоту, постепенно опускаясь на далёкое дно спиной, и видит сквозь тёмные волны и ресницы небо. Казалось, исключительно сейчас оно показалось во всей красе. Синее переливается в чёрное. На нём раскиданы звёзды и луна. Луна, скорее всего, тот самый спутник, желающий быть для каждого на горизонте каждую ночь. Для Чонгука звезда, спутник, планета — это Папайрус. Желающий быть на горизонте каждую ночь и день. Вода заполняет собой раскрытый рот Чонгука. Он тонет.***
— Для тебя имеет какое-то значение музыка? Прямо сейчас слова серьёзные. В них не слышно ни единого смешка, весёлого тона. Его спрашивают абсолютно честно, и от этого тот немного в замешательстве. — Имеет. Мм, великое, — исполнитель неуверенно гласит, спиной опершись о стену. Повернув голову вправо: — Без неё не было бы танцев, — завершает он. Блондина профиль, который перед собой виднеется, после ответа приятеля меняется. Губы становятся тоньше, ведь они сузились в улыбке. Ненастоящей. Парень хмыкает и разворачивается головой в сторону глазеющего. — А для тебя? — возможно, сейчас тот, кто развернулся, пояснит смысл вопроса, отвечая на него своим мнением? Того глаза заискрились. — Я живу ею, — громко на выдохе поясняет, а затем, взяв руку танцора: — И ты живи. Мальчик сводит брови к переносице и удивлённо округляет глаза от ответа. Не понимает смысла вопроса, ответа товарища на него, к чему этот разговор и главное — этой настойчивой серьёзности друга. Впервые он такой. Тот поднимает взгляд с чужой руки на лицо и заканчивает: — Танцами, — пытается поставить всё на свои места, тем самым заставив приятеля расслабить напряжённый от недопонимания лоб. Он знает, что для него действительно важно. Разжимает ладонь.~
Громкий вдох и несоответственный выдох. Чонгуку жарко и влажно в губы. Он не способен ориентироваться в пространстве. Голова кружится и раскалывается, грудная клетка движется сама собой. Дрожащее тело открывает глаза. Медленно, вяло. Сквозь марево виднеются река сверху и небо снизу. Чувство отвратительное, когда кружит, быть честным. Но, вроде как, артист постепенно приходит в себя. Глаза лучше всё-таки закрыть, что он и делает. Лицо расслабленное, на него пускается прохладный, касающийся всех его черт, свежий ветер. Так лучше. Парень тихо дышит, открыв рот, в попытке побыть в этом моменте ещё. Пытается ещё раз открыть глаза — и у него выходит, но Чон видит всю ту же картину: река сверху, а небо снизу. Рассудок становится в порядок, и к сероволосому приходит осознание, как он лежит в чужих руках над водой, с закинувшейся назад головой, шеей в небо.Продолжение следует…