— Ты побывала в моём любимом месте. Что дальше?
Гермиона ничего уже не хотела. Её тошнило так, что ещё немного, и она вырвет. Ещё немного и пудинг, что она ела на завтрак, перемешанный с желчью, окажется на брюках Тома.
— Не знаю.
Гермиона
хотела сбежать. Раз и навсегда, куда подальше сбежать от него, но была к нему будто привязана. Он — страшный, жуткий, жестокий человек. Тёмный маг, что силой захватил власть и удерживает её больше десяти лет. Гермиона будто бы забыла взгляд Рона, те слова, что он ей сказал после того, как они узнали правду. Рон был из чистокровной семьи, которая имела статус «предателей крови». В иерархии они были выше грязнокровок, но ниже даже сквибов.
Рон ей сказал…
Что же ей сказал Рон?
Том прикоснулся к руке Гермионы мизинцем, её резко передёрнуло и живот сильно скрутило. Всё же она согнулась пополам, и даже упала на колени, захлёбываясь рвотой на тёмно-бордовую ковровую дорожку.
Хорошее свидание, прямо самое лучшее в мире.
Изрезанное, изорванное до мяса лицо стояло перед глазами, и мальчишка, её ровесник, склонившийся перед ним, весь в крови с алым отблеском в глазах.
Жутко. Невыносимо жутко.
Гермиона пожалела, что у неё не оказалось поблизости маховика времени. Отмотать бы время назад на полгода, в тот самый день, когда Том объявился в её жизни, и всё изменить. Но это, конечно, невозможно, безрассудно, смертельно опасно и грозит сломанным мирозданием и полным исчезновением временной оси.
Гермиону вывернуло ещё раз. Уже не было ничего, кроме болотного цвета жидкости и кислой горечи во рту. Ничего.
Но её тошнило. Адски тошнило. Она заблюёт всё купе и весь поезд, свою одежду и его, содрогнётся и сдохнет в своей блевоте, если это не прекратится сейчас же.
Не то что бы её психика такое не выдержала, не то что бы ей было уж настолько плохо, не прям уж всё вот так безысходно, безвыходно, безнадежно. Нет,
но… И всегда это чёртово
«но».
Сочувствие? Жалость? К себе? Да, нет. Почему-то ей было жаль не себя. Ей было страшно за себя, но жалеть себя она не собиралась. Она подняла взгляд на него. Он всё ещё сидел на своём месте. Не двигался. Для него подобная реакция, вероятно, была неожиданностью. Скорее всего, он не знал, что делать, кроме как глазеть на неё с печатью холодной тревожности на лбу. Так, всего лишь несколько складок на лбу, слегка нахмуренные брови, сжатые губы в тонкую полоску.
Если он похож на своего отца, то его лицо выглядело тогда так же. Пусть даже мёртвое. И он… режущим заклятьем или, может быть, даже ножом изрезал его. Изрезал. Искромсал. Оно залилось ещё тёплой кровью, и остались различимы только глаза. Глаза. Какая жуть. Одни глаза.
Ужасно-ужасно-ужасно.
Гермиону скрутило снова. Ком прошёл по пищеводу, наверх, до гортани и застрял где-то внутри. Не вдохнуть, не выдохнуть, не вырвать, не проглотить обратно. Лицо налилось кровью. Губы посинели. Она чувствовала, что ещё чуть-чуть, ещё немного и точно умрёт. Подавится собственной рвотой.
Поезд всё так же размеренно ехал. Стучали колёса. Том сидел и смотрел на неё сверху вниз, как смотрит хозяин на неразумного питомца.
— Расслабься.
Гермиона схватилась руками за шею.
— Дыши.
Из носа текла жидкость. Лёгкие горели огнём. Том поднялся к ней, убрал её волосы от лица, нагнул голову, нажал пальцами на скулы, из-за чего она раскрыла рот и её снова вырвало. Кажется, на его безупречно начищенные туфли.
Гермиона уткнулась лицом между его ног, тяжело и рвано, истерично и хрипло задышала. Дрожа всем телом и сжимая руками шерстяную ткань брюк.
Чёрт, было лето, и он в зимнем чёрном костюме, будто другой одежды у него не было. Гермиона зарыдала в голос. Поезд ни разу не остановился.
***
Она заснула сразу же, как только они вернулись с Томом домой. Гермиона даже не переоделась. Только рухнула на кровать лицом вниз.
Ей снилась какая-то муть про Рона и Лаванду. Они смеялись, танцевали и искрящийся от переполнившего его счастья Рон между танцами возвращался к друзьям, они говорили, говорили, говорили обо всём на свете. Какие-то сплетни, планы на зимние каникулы, а потом он взял и выдал: «Лаванда — моя истинная».
«Как ты понял?» — спросил Гарри.
Рон лишь улыбнулся и пожал плечами в ответ: «Само собой как-то».
Гермиона проснулась, резко села на кровати, чем спугнула что-то мягкое и увесистое. Знакомое до жути. Оно спрыгнуло и убежало под кровать.
Было темно. Скорее всего, давно за полночь.
Гермиона зажгла свет и опустилась перед кроватью на колени. Живоглот выглядывал из-под свесившегося одеяла с осторожностью, потом сделал несколько шагов в сторону хозяйки, понюхал влажным тёплым носиком её пальцы, лизнул их шершавым языком и резко укусил за мизинец.
— Ай-яй-яй, — Гермиона подхватила Живоглота на руки и прижала к себе, зарывшись лицом в его густую рыжую шерсть. — Прости меня, что я так надолго тебя оставила у родителей.
Кот начал фыркать, после чего всё же расслабился и замурчал.
— И я тебя, — Гермиона гладила его, не переставая, по шерсти. — И я тоже. Прости-прости, я так больше не буду, Глотик.
***
— А подсматривать — нехорошо, Том.
Антонин подошёл к Реддлу, стоящему в коридоре у двери Грейнджер. По левую руку от него стоял весь помятый Яксли. Том сразу же переменился в лице — улыбка с его губ исчезла, будто её и не было.
— Здравствуйте, милорд, — Корбан поклонился.
— Быстро же вы. Впрочем, не важно.
Долохов похлопал друга по плечу:
— Корбан будет жить пока что здесь.
— Прошу прощения, — щёки Яксли порозовели, и он всхлипнул. В его глазах стояли слёзы.
— Раз всё настолько ужасно, что вам некуда больше податься…
Антон приобнял Корбана за плечи и повёл за собой вдоль коридора, не давая ему ещё больше раскисать перед Тёмным Лордом.
— Да-да, у тебя большой дом — всем места хватит, — Долохов подмигнул Тому и показал язык.
Интересно, что он сегодня пил в Париже?
