***
Уже вторую неделю подряд Уиллоу рубит обгорелые деревья на уголь, дрожит от холода — да так, что аж сопли не текут, а замерзают, — и не ест почти ничего, кроме вяленого мяса; бывают иногда ягоды, да и те кислые, с горечью, для вкуса к пресной жёсткой крольчатине. Шерсть у степных кроликов дрянная — битая блохами, свалявшаяся, никакой пользы, и порой Уиллоу попросту швыряет шкурки в костёр, — к чёрту, лишь бы горело, воняло палёной кожей, взвивалось до небес в обжигающих искрах. Недавно, пока снег ещё не покрыл коркой землю, Уиллоу загнала в лес и заколола отбившегося телёнка. Мелкий телёнок был, не особо-то жирный, кожи и костей больше, чем мяса, — но зато то, что удалось срезать, после пары дней на вялке показалось слаще мёда. Жалко, что так мало. Уиллоу суёт ещё тёплого кролика под кофту, а пальцы — в рукава кофты, и, подтянув шарф обратно до самых глаз, бредёт к кострищу и сушилке для мяса — снова греться. — У-у, ну и холодрыга. И вся зима такая будет, да? Уиллоу даже не задумывается, кому задаёт этот вопрос: уж очень хочется поговорить, может, даже и пожаловаться, чтоб не слушать хруст снега под ногами, — нет смысла протаптывать тропинку, если ночью все следы заметёт иней. Уиллоу всегда была одна, ей не привыкать, — но не так, чтобы ни одной разумной человеческой души на десять миль вокруг не было. Нет, конечно же, она искала. Звала порой, когда лая гончих слышно не было, кричала, срывала голос, все дороги исходила, ногти об скалы обломала, Уиллоу же не из тех, кто лапки кверху задирают и сдаются. А потом — потом с берега запахло зимой, и первые снежинки зацепились за волосы, и искать кого-то стало совсем уж бессмысленно. Ну, и плевать. Уиллоу почти двадцать три года — давно уже взрослая, — и Уиллоу не боится ни леса, ни голода, ни одичавших собак: в конце концов, у неё есть голова на плечах, умелые руки и хорошие, почти совсем новые ботинки. Нет, не совсем так, — боится, конечно; просто Уиллоу уже так надоело бояться, что она даже забывает об этом думать. — Интересно, а зима будет долгая? Почему-то очень хочется ягод. Уиллоу думает секунду, две, пять — уже вполне себе много: пожалуй, до темноты ещё далеко, а если стемнеет быстрее, чем прежде, — так всегда под рукой зажигалка. Если есть немного огня, то ничего не страшно — ни тьма, ни холод, ни бесконечная ночь. — Ну, держись! — сурово грозится Уиллоу, закапывает остывшую тушку в снег и потуже стягивает шарф и парку: ягоды растут за степью, в подлеске, неподалёку от так и не зачищенного паучьего гнезда.***
Перекисшие ягоды сыплются с голых кустов, так что их приходится сгребать в ладонь вместе со снегом, — холодно, но что уж тут поделаешь? Уиллоу совсем забывает о костре, степи, мясе на сушилке, обо всём на свете, — грызёт ягоды вместе со смёрзшимся льдом, давится, дышит в пальцы, трёт раскрасневшиеся на морозе щёки и снова собирает, — до тех пор, пока со всех сторон не начинает подпирать чернотой. Из мглы мерзко сипит лесной паук: — Аг-р-р-щ! — Где ты, цыпа? Покажись! Уиллоу щурится, приглядываясь к длинным голенастым конечностям и нескольким парам пустых фасеточных глаз, и слышит шорох спереди, сзади и слева, пятится и наступает на что-то липкое и упругое, — липкое шевелится, шипит и чавкает жвалами, с первого раза промахивается, а со второго — цапает за ногу, чуть не прокусив шерстяной чулок. — Больно, ирод! Тупое ж ты насекомое! Уиллоу пинает паука, хрустко давит каблуком сразу две его голени, молчит, прыскает и давится смехом, отерев мокрые глаза, и высекает огонь колёсиком зажигалки: никому не дозволено цапать её за ноги, а кто решится — долго будет плакать. — Гори, тварь.***
Сухая кора сгорает слишком быстро. Огонь за несколько мгновений облизывает весь ствол, белкой прыгая в ветви, а с ветвей — на ель, другую, третью, метнувшись в хвою и шишки, и в чаще снова вспыхивает пожар; чернота морозной ночи отступает, но Уиллоу, зачарованно и жадно протягивая руки к пламени, чует едкий запах палёной шерсти — видать, затлела парка, — и тут же приходит в себя: точно так же пахнет, когда пламя лижет её лицо, ресницы и брови. — А, чёрт! Чёрт-чёрт-чёрт! Уиллоу бежит, спотыкается, прыгает через рассыпающиеся искрами ветви, подхватив выше колен рваный по шву подол тёплой юбки, пока за спиной кипит пузырями едко пахучая древесная смола и визжит молодняк в паучьем гнезде, а потом, взобравшись на холм, — останавливается, чтобы обернуться. Чёрная зима, пылая и пузырясь, истекает смолой в подталый от жара снег. — Гори, гори дотла! Гори-и! — кричит Уиллоу, раскинув руки, и стенает от блаженства, чувствуя, как внизу живота разливается первозданный жар.