Мефистофель отдаёт душу

      — Что ты знаешь?       — Всё, Хюррем-хатун... Я всё знаю. О твоей первой любви по имени Лео... О том, какой он путь проделал, чтобы найти тебя... Знаю всё.       — Что за гнусная ложь, — губы её задрожали, глаза неподвижно следили за каждым его движением. — Как ты можешь верить в такое? Разве не знаешь, как эта ложь разобьёт Повелителю сердце?       Он едва удержался, чтобы не зевнуть. Ограничился надменно закатанными глазами.       — Не трать понапрасну дыхание, — вздохнул он, посмотрев на неё с унизительной жалостью, будто взирал на муравья. — Никаких игр, никакой лжи... Это правда, которую мне лично Лео и поведал.       — Ты врёшь! Это жалкая попытка отомстить мне! Ты никогда не любил и не уважал меня... Ты дьявол во плоти!       Когда дверь позади неё скрипнула и внутри показался Лео, ноги Хюррем задрожали.       — Лео, подойди сюда... — он подозвал его таким же жестом, каким подзывал любимую гончую собаку во время охоты. — Лео... Вы наконец-то вместе. Ну что, Хюррем-хатун, будешь продолжать отрицать?       Поняв, что Ибрагим Паша обманул его, несчастный художник вытаращил на него глаза и надвинулся всем корпусом.       — Султанша здесь ни при чём! Это я преследовал её!.. — Договорить ему не дали цепкие пальцы паши, схватившие его за горло. Лео скорбно захрипел, когда визирь презрительно отшвырнул его от себя, заставив пошатнуться на месте и замолчать.       — Вспомни письма! Тайные встречи! — выгнув шею так, чтобы посмотреть на рыжеволосую наложницу перед собой насколько возможно высокомерно, он нараспев зашипел ей в лицо. — Ты представляешь себе, какое за это последует наказание? А?       Он надвинулся на неё, застывшую в немом ужасе.       — Да что ты хочешь от меня?       — Ты умрёшь, Хюррем-хатун, — нервно усмехнулся визирь, осмотрев её лицо с торжественным выражением. — Повелитель лично приговорит тебя к смерти.       Она опустила голову, бледные губы поджались и мелко задрожали. Остекленевшие глаза наполнились крупными слезами, она едва держала себя в руках, вот-вот могла упасть. А Ибрагима всего потряхивало от удовольствия лицезреть этот сладкий страх на осунувшемся от проступившего ужаса лице. Она смотрела так пугливо, так отчаянно, как будто вот-вот губы бы её раскрылись, и она стала страстно умолять его пощадить её жизнь. Порочная, заносчивая рабыня! Как смело она угрожала ему и как потрясающе жалко тряслась перед ним.       — И не только твоя голова полетит — и дети твои за тобой последуют! Одного за другим... — он медленно растягивал страшные слова, видя, как округляются голубые глаза. Захотелось наполнить воздухом грудь, чтобы выдохнуть это максимально болезненно. — Каждого задушат шёлковым шнурком... Ведь разве можно оставить в живых отпрысков... — Ибрагим брезгливо оглядел её с головы до пят, — такой порочной матери?       Брови её сдвинулись на переносице в ужасном выражении. Рыжие волосы заколыхались в такт её нервному покачиванию головы: она инстинктивно отрицала даже саму возможность увидеть смерть своих дражайших детишек. Губы раскрылись уже позже:       — Нет... Нет... Не будет такого! — ей едва удалось выдавить эти слова, вырвавшиеся из сухого горла.       — Будет-будет, — ласково прошептал он и сделал невинное выражение. — Так диктуют устои и правила. Никакой пощады.       Лео что-то жалко застонал, пытаясь нытьём убедить султаншу простить его за непозволительную дерзость возжелать увидеть её напоследок. Ей было невыносимо слушать его голос: она взирала на него с ужасом, перемешавшимся с обвинением и ненавистью. Видя его лицо, наполненное жаждой прощения и мольбой, она видела и обескровленные, холодные трупы своих детей. Глаза метались из стороны в сторону, она дрожала, как крошечный птенчик. А ему, видя это, хотелось смеяться во весь голос — надрывно, так, чтобы она оглохла к чертям. Угрожать! Ему! А теперь трепетать перед ним... Как же это было сладко.       — Ибрагим Паша... — рыжий птенчик что-то заговорил, и он, вздохнув, милостиво удостоил её своим вниманием, повернув к ней самодовольное лицо. — Я... не предавала... султана... Я готова гореть в адском пламени!.. Но я... Я не приму обвинений в предательстве! Невозможно!       Горло его сдавило спазмом — не то досады, не то насмешки, и он поджал губы, урезонивая порыв рассмеяться ей в лицо. Глупый рыжий птенец думал, что это всё было такое нелепое и ужасное стечение обстоятельств, в которое он незамедлительно поверил! Вот оно как! Ибрагим сжал за спиной руки в кулаках, убеждая себя сдержаться, не выдавать себя лицом — хотя бы не так сильно. Ещё не время. Ещё не так сладко.       А как были испуганно распахнуты голубые глаза, сколько в них стояло нежной мольбы. Она шептала его имя мягко, вкрадчиво, будто собиралась исповедоваться перед ним, если бы он перед ней стоял в рясе священника. Отчаяние вскружило ей голову, и она на секунду искренне поверила, что её сладкие речи убедят его в её невинности. Поверила, что он порядочен и честен перед ней. Искренне переживает за честь своего друга и брата в лице Повелителя... Ах, какая жалость.       — Он — султан моего сердца... — продолжала заверять его она, заикаясь, захлёбываясь словами и немного икая от волнения и сбитого дыхания. Слушая эту скучную чепуху, Ибрагим поневоле сдвинул взгляд на её тонкую шею: её всю прошиб ледяной пот, грудь вздымалась и опускалась, прочерчивая тенью ключицы и кости. — Отец моих детей! Клянусь, я думала, что Лео мёртв!..       Она что-то ещё собиралась ему выложить из своей расчудесной биографии, но он всё же не сдержался и прервал её, шумно втянув носом воздух. Чуть наклонившись к ней ближе и почувствовав в носу пряный запах страха и розовых духов, он растянул губы в равнодушной ухмылке и легонько кивнул. В глазах Хюррем на долю секунды вспыхнула кроткая надежда, губки чуть-чуть приоткрылись, словно она вот-вот хотела проблеять: "Ты веришь мне?"       И он прошептал долгое и чрезмерно ласковое:       — А тебе ни-и-кто не поверит...       Вот теперь в стеклянных небесных глазах вместо сахарного страха проступил сначала ужас, затем понимание и наконец чистая, дистиллированная ненависть. Он поднял подбородок, глядя на неё сверху вниз, и тихо рассмеялся. Она вся сжалась в комочек, скукожилась — наверное, желала провалиться сквозь землю, исчезнуть, закрыть глаза и уши руками. Она не верила, а теперь мозаика сложилась у неё в единую картину.       "Конечно, мне наплевать, правда это или нет, Хюррем-хатун... Я просто хочу заставить тебя страдать".       Но слаще всего не эта безобразная до скрипа зубов сцена между бывшими возлюбленными или её заикание. Слаще всего другое — видеть, как наивность осыпается осколками, как рушится вера в человека, как прозревают эти небесные глаза, полные доселе слепой надежды.       Шум за окном заставил его сделать вид, что он удивился. Выставив палец и показав, что ему важно проверить догадку, он вальяжной походкой отошёл к окну и выглянул в сад. В шатре его уже ожидал приглашённый Сулейман.       — Повелитель прибыл! — с придыханием, театрально изображая удивление, объявил паша. — Сидит и ждёт нас в саду. Что? — он увидел сомнение на белоснежном от ужаса лице. — Не веришь? А ты подойди да погляди сама.       На негнущихся ногах она доковыляла до окна, у которого он стоял. Увидев возлюбленного падишаха, владыку трёх континентов, она застыла на месте, взгляд снова остекленел, а запах её страха стал ещё ощутимее. Она невидящим взглядом вперилась в окно и пошатнулась. Так и упала бы, не подхвати он её вовремя.       — Тш-ш... — ласково успокоил он её, болезненно впиваясь пальцами в руку. — Ещё не время падать в обморок, Хюррем-хатун... Ещё не время. Видишь? Я не солгал. А теперь идите сюда оба!       Она отказывалась на него смотреть, и ему пришлось пройти к столу прямо перед её лицом, заглянув в него с ожиданием увидеть там искомый страх. Снова медленно закипающая ненависть. Вот оно — вот как выглядит черствеющая мягкость, как выглядит затвердевающая в холодный и голодный монолит душевная нежность. Вот они — последствия опасно обронённых слов, за которыми последовало наказание. Что же эту хатун так удивляло, если подумать? Или она наивно полагала, что он проглотит это оскорбление, эту наглую попытку указать ему на его место, когда сама она была никчёмной рабыней, нужной для рождения шехзаде и услады падишаха? Никто, никто не смел указывать ему на его место!       Встав напротив столика с закусками и фруктами, он достал из кармана ампулу с золотой жидкостью внутри. Рассмотрев её со всех сторон, он устало вздохнул, как будто наконец добрался до любимого момента спектакля. Показав Хюррем-хатун сосуд, он начал объяснять менторским тоном недовольного учителя:       — Это очень-очень сильный яд. Действие наступает почти мгновенно... — откупорив сосуд, он начал выливать содержимое на рахат-лукум. — Итак, для начала... он парализует...       Хюррем покачивало из стороны в сторону. Немигающим взглядом она неотрывно смотрела, как золотые капельки впитывались в лакомство.       — Потом... лёгкие разорвёт на куски... — Ещё несколько капель в оглушительной тишине упали на сахарную пудру, пока он с невероятным наслаждением пересказывал в деталях процесс смерти. — Рот... наполнится кровью... А потом ты в ней захлебнёшься.       Капли кончились, и он убрал сосуд. Хюррем вонзилась в него блестящими, налитыми кровью глазами и задрожала, сдерживая себя, видимо, чтобы не наброситься на него с острыми, как бритва, ногтями. Её живот распирало от острой боли и, судя по внешнему виду, от волнения её сильно мутило. Ибрагим поднял тарелку с лукумом и протянул женщине.       — А вот теперь время пришло, Хюррем-хатун... — он выжидающе качнул кистью. — Что ты так смотришь на меня?       — Мне безразлична моя жизнь! — в сердцах выкрикнула она, сдвинув брови домиком. Теперь это было отчаяние, смешанное со злостью, а не надеждой, и ему захотелось зевнуть. — Можешь не щадить меня... Но детей моих сохрани!       — Помнишь, что я тебе сказал? Глотая большой кусок, не говори громких слов. Говорил же?       Ибрагиму пришлось постараться, чтобы изобразить на лице призрачное сопереживание. Как будто он был вынужден распинаться перед ней в этих высокопарных речах и высасывать из неё страх и ненависть, потому что она оказалась заносчивее, чем могла себе позволить. Не его это вина, что она оказалась так глупа и неосмотрительна. Ему ведь, в конце концов, тоже мимикрировать перед ней — труд немалый.       — Видишь, что теперь сталось с тобой? Жизнь твоя в моих руках, — он выдавил из себя улыбку.       Давай уже, Повелитель ждёт. Клянись в верности, падай в колени, вырази раскаяние, страх, отчаяние.       — Паша... Оставь её, прошу... Убей меня.       Любовь и самопожертвование были так невыносимо скучны и тривиальны, что лишнее напоминание о существовании этих безвкусных чувств заставило его захотеть прилюдно зевнуть.       — А ты вообще замолчи, — устало выдохнул Ибрагим, пренебрежительно махнув рукой в его сторону, будто он был никчёмным мусором, уже сыгравшим свою роль. — С тебя уже довольно.       Лео замолчал, а Хюррем продолжила стоять неподвижно, как будто корни деревьев оплели её лодыжки. Кажется, ей было трудно не только двигаться, но и дышать. Что ж, он был готов на последнюю услугу. Он вложит смерть в её ладони, если ладони эти отказывались принимать её сами. Спустившись с подиума, он взял её ледяную дрожащую руку в свою и вложил в неё чашу с отравленным лукумом.       — Я дам тебе шанс решить, кто из вас умрёт, — рука его разжалась, и она плотно сомкнула губы, чтобы не выпустить в него поток грязных проклятий. — Ты поняла меня? — прошептал он тихо, как будто это был секрет. — Поняла, что сделать должна?       Ответ тут был не нужен. Усмехнувшись, он в последний раз осмотрел голубков и вышел наружу, оставив их наедине. Вестимо: пред ним были трагически влюблённые друг в друга Пирам и Фисба из вавилонской истории "Метаморфозы" древнеримского поэта Овидия, о которой он читал ещё в Эндеруне во время учёбы. Самая нелепая история из всех, какие ему приходилось изучать. В чём был смысл романтизации чувств, бесполезных и ненужных в своей сути, если они попросту приносили лишь страдания и лишения? Неужели людям было так приятно думать, что глупые чувства могли и впрямь затуманить им холодную логику? Если любовь твоя трагична и невозможна, не способна принести тебе ни славы, ни плотской радости, ни личностного удовлетворения — зачем она была нужна? Откажись и забудь. А не можешь — не жалуйся: ты просто слаб.       Должно быть, Хюррем-хатун сейчас думала о том же. Он знал, какое она решение примет. А вот второму голубку по имени Лео оставалось только посочувствовать за его ограниченность и простоту. Впрочем, в этой жизни глупых людей должно было быть достаточно, чтобы можно было строить на основе их глупости целые империи.       Ибрагим Паша не смог отказать себе в последнем удовольствии. Прикрыв за собой двери, он оставил небольшую щёлочку и приспустил веки, прислушиваясь. Губы его раздвинулись в блаженной улыбке, когда он услышал, как Хюррем разразилась в отчаянном рыдании.       ...А потом его внутреннее торжество заискрилось, опалилось, и ему показалось, что в горле зажгли факел, уничтоживший кислород. Удушье от тревожного волнения захватило его с головой, когда он почувствовал такой же страх, какой видел в её глазах мгновения назад. Губы его быстро зашевелились, но, кажется, он был нем, потому что не мог услышать ни единого слова из собственных уст. Потом он почувствовал давление на своих предплечьях и понял, что возникшие рядом стражники схватили его и крепко удерживали от опрометчивых действий.       Затем он понял, почему был нем: его внутренний слух разрывало от чужих мыслей, которые сумасшедшим штормом бушевали в его голове. Сквозь какофонию звуков он наконец услышал и собственный голос — истошный рык, который моментально заглушили кожаные перчатки. Глаза его так застилал гнев, что колонны на султанской террасе, куда он смотрел со своего собственного балкона ниже, расплылись и раздвоились.       Копну огненно-рыжих волос вздымал ветер, как у медузы Горгоны, и тело её дрожало крупной дрожью из-за тонкой атласной сорочки. Хюррем вжималась спиной в балюстраду. Он зарычал, распахнув широко веки, когда увидел, как её тело наполовину перекинулось через перила балюстрады. Почему ему было так страшно? Он точно не испытывал горечи или ужаса от возможной потери, но он неистово вырывался из цепких лап стражей, потому что во что бы то ни стало хотел остановить её.       Когда лёгкое, как пушинка, тело рыжеволосой ведьмы устремилось вниз, к холодной земле, он ощутил такую гудящую боль в голове, что захотелось умереть здесь и сейчас. Он закричал так громко, что уши заложило.       — Брат! — заорали ему в ухо. — Брат, проснись!       Влажные простыни смялись под ним, противно прилипнув к спине, и он подскочил, как ошпаренный, на кровати. Инстинктивно он схватил за горло того, кто обращался к нему, и сдавил, прежде чем начать просыпаться от кошмара. Патока с глаз постепенно спадала, и наконец он более осмысленно посмотрел на того, кто перед ним. Плечи его сжимали крепкие руки брата-близнеца, который крайне встревоженно взирал на него, сидя рядом.       — Тео? Тео, ты кричал!       Тяжело дыша, Ибрагим расслабил руку, и та безвольно упала на смятые простыни. Осмотревшись, он попытался понять, где находился. Голова всё ещё звенела, поэтому поворачивать её было больно — по ощущениям она была будто чужеродным телом, тяжёлым, как свинец.       — Как ты? Снился кошмар? Тебе нехорошо, брат?       — Хорошо, хорошо, оставь меня... — отозвался Ибрагим, отстраняя от себя брата. Инстинктивно. Почему-то он не сразу понял, отчего был так груб с ним. Увидев озадаченность в чёрных глазах Николаса, Паргалы вытер пот со лба и вздохнул. — Прости, Нико...       Его старший близнец кивнул кому-то за занавесками, прикрывавшими входную дверь, и наложница поднесла поднос с кубками. Николас предложил брату один, наполненный водой, и взволнованно наблюдал за тем, как брат осушал сосуд. Когда холодная вода остудила его внутренности, кусочки мозаики в памяти вдруг восстановили свой порядок, и Ибрагим застыл, тяжёлым взглядом вонзившись в брата.       "Я убью его..."       Он моментально вспомнил мысли Николаса, которые взорвались в его голове в последний раз, когда он увидел его в павильоне Меджидийе... Эта поганая рыжая ведьма пригласила его брата в Стамбул, отдала ему печать Визирь-и-Азама, заставила вернуться Хатидже с детьми...       Проклятье Иблиса!       Влившиеся в мышцы силы подорвали Ибрагима над кроватью, и он стремительно отбросил от себя одеяло и выбросил кубок с водой в сторону. Не обращая внимания на уговоры Нико, Ибрагим с осатанелым видом едва не вышиб руками двери, как дорогу снаружи покоев ему преградили трое стражей. Но это были не обычные евнухи-привратники, а вооружённые бостанджи в чёрных доспехах. Они были явно готовы к его сопротивлению и держали ладони на ятаганах, готовые в любой момент урезонить разбушевавшегося визиря.       — Пропустите! — взревел Ибрагим, пытаясь пробиться через кордон, представлявший собой крепкие плечи бостанджи. — Отошли прочь, нечестивые!       — Простите, паша, мы не можем вас пропустить, — с подчёркнутой вежливостью отрезал глава его охранения.       — Чей это приказ? А? — цедил он сквозь зубы, едва держа себя в руках от гнева. — Хюррем Султан, да? Так позовите её сюда, живо! Это приказ!       Бостанджи не ответили, покорно терпя, как паша колотил их. Ввиду его слабости, получалось у него вполне скверно, и им не составляло труда не пускать его.       — Сюмбюль! — глаза его загорелись, когда он увидел вдалеке плутоватого евнуха-угодника на службе у Хюррем. — Сюмбюль-ага, немедленно объяснись!       Плавной походкой, как у старого лебедя, старший евнух приблизился к паше и с отточенной, шлифованной покорностью поклонился, сложив руки в замок перед собой.       — Паша Хазретлери-и... — протянул он тихо и вдруг поднял на него высокомерный взгляд, от которого у Ибрагима перед глазами запрыгали алые круги. — Чтобы покинуть покои, вам нужно дозволение Валиде Султан или Визирь-и-Азама Хазретлери... Приказ госпожи.       Он так и онемел, услышав эту вопиющую наглость. Губы раздвинулись в выдавленной ухмылке, отражавшей его шок. Мышцы лица подёргивались, взгляд исподлобья стал пугающим, как у дьявола.       — Как это понимать, Сюмбюль-ага? — выдавил он с пестрящей злобой в голосе. — Кем она себя вообразила? Кто здесь посмеет указывать мне?! И... — он замолчал, когда до конца осмыслил последние слова евнуха. — Ты сказал "или дозволение Визирь-и-Азама"?       Взгляд Сюмбюля красноречиво сдвинулся на кого-то за спиной Ибрагима, и Паргалы медленно повернул голову к брату-близнецу. Тот с тухлым выражением на лице приблизился к Теодорису.       "Я убью его..."       Ибрагим схватился за голову, когда шёпот брата снова зазвенел у него в мыслях, вызывая нестерпимую боль. Нико положил руку на плечо близнеца.       — Тео...       — Не трогай меня! — взревел он, безумными глазами глядя на Николаса. — Предатель! Ты взял печать из рук этой женщины! Продался ей! Продал своего родного брата! А теперь... а теперь ты стоишь тут передо мной, смотришь мне в глаза и смеешь произносить моё имя?!       — Тео, выслушай меня! — взмолился Нико, пытаясь приблизиться к Ибрагиму, когда тот ни в какую не подпускал его к себе. — Брат, это ради твоего же блага!       Глаза его были так похожи на его собственные — такие же чёрные, как ночь, глубоко посаженные, выразительные, — но в них всегда было гораздо больше мягкости и тепла, чем в его собственных. Разумеется: брат никогда не испытывал столько мук и столько боли, сколько родной близнец. Он был всегда таким глупым и наивным... Хотя Ибрагим знал его лишь до десяти лет, пока не был похищен, а затем впервые встретил его незадолго до своих свадебных торжеств в Парге. Откровенно говоря, он не мог знать, каким он стал за эти годы. Но он запомнил его маменькиным сыночком, вечно прятавшимся за спинами Манолиса и Софии, а никак не тем, кто достоин был стать Великим Визирем.       Взять хотя бы то, что он позволял из своей глупости или наивности всем этим слугам слушать их разговоры, лицезреть его слабость, чтобы потом судачить по углам.       Ещё и эти его мысли, которые он вчера услышал и почувствовал.       Ибрагим ощерился, как волк, и отступил в другую часть комнаты, диким взглядом вонзившись в лишних свидетелей.       — Пошли вон отсюда! Немедленно! — он яростно взмахнул рукой. Один Сюмбюль-ага продолжал стоять и не выказывать ни малейшего страха, который демонстрировал раньше перед ним и его величием. — А тебе особое приглашение нужно, Сюмбюль?!       Пронырливый евнух с совершенно невинным видом повернул голову к Николасу, и от этого жеста Ибрагим сжал руки в кулаки. Вот как: хитрый лис теперь считался только с новоиспечённым Великим Визирем. Поняв его гнев, Нико со вздохом отпустил кызляра-агу прочь. Когда они остались одни, Нико робко взглянул на близнеца.       — Теперь ты выслушаешь меня, Теодорис? Или так и будешь биться в истерике?       — Вот как мы заговорили! Предатель! — шипел паша, не позволяя взглядом близнецу приближаться к себе. — Кто тебе позволил запереть меня здесь, как заключённого?       — Два дня назад ты... почувствовал себя плохо после того, как мы встретились. Когда ты покинул зал, в тебя будто бес вселился... Ты убил двух наложниц, Тео, — тяжело выдавил из себя Николас. Слова давались ему нелегко. Увидев шок на лице Ибрагима, Нико кивнул на его руки. — Взгляни на свои ладони, если не веришь мне.       Веки как будто налились свинцом, и глазное давление не позволяло ему сдвинуть взгляд туда, куда сказал Николас. Но когда он наконец-то поднял руки, он сразу увидел множество кровоподтёков на тыльной стороне, особенно красных пятен на костяшках. Как будто он без устали кого-то бил.       — Ты забил их до смерти, — ответив на его сомнения, пояснил Николас, смочив горло. — И госпожа решила, что тебе лучше будет побыть здесь и немного отдохнуть. Ты жаловался на сильную боль в голове, мы позвали лекарей, они дали лекарство... Ты проспал двое суток, Тео.       Голова снова привычно загудела, и Ибрагим едва сдержался, чтобы не застонать от ожидания невыносимой боли.       — Как... Как это понимать? — прошипел он, чувствуя, как пульс разрывал жилку на шее. — Я ничего не помню...       — Тео, если моё назначение так расстроило тебя, мне очень жаль... — Николас жалостливо сдвинул брови на переносице, выглядывая глаза близнеца. — Но я думал, что ты...       Очевидные страхи прострелили ему затылок.       — Где Хатидже? Где мои дети? — он судорожно огляделся и понял, что это была его спальня в Топкапы, а не в его собственном дворце.       — Хуриджихан и Осман с Хатидже Султан в главном саду. Не волнуйся, брат, они ни о чём не знают, — заверил его Николас, выдавив из себя робкую улыбку. Кажется, ему и впрямь было очень неловко находиться рядом с близнецом.       Ибрагим опустился обратно на кровать и обессиленно запутался пальцами в волосах, вперившись взглядом в ковры на полу. Его всего потряхивало от смеси волнения и ярости, рот и веки подёргивало от судорог. Как такое возможно? Забил кулаками до смерти двух наложниц? Он? Визирь-и-Азам Османского государства? Или лишение этой должности и то, что на его месте теперь был именно Николас, так взбудоражило его, лишило рассудка? Хатидже преспокойно гуляла по саду, Хюррем заперла его в покоях, и этот предатель ещё смел заискивать перед ним?       Ибрагим повернул голову и впился злобным взглядом в брата, который весь подобрался от такого неприятного внимания к себе. Головная боль несколько уступила, и теперь он мог снова попытаться послушать его истинные мысли. Было ли это дешёвое притворство? Это было бы логичнее всего. Прислушавшись сердцем, Ибрагим хмуро отвернулся: Николас, по-видимому, прекрасно умел контролировать свои помыслы и чувства, потому как никакого диссонанса между той робостью и пристыженностью, что он демонстрировал и испытывал взаправду, не было. Никаких намёков на вчерашние мысли об убийстве единственного брата.       "Я убью его..."       Паргалы с выражением муки зажмурился и спрятал лицо в ладонях, устало растирая его. Нужно было успокоиться, вернуть рассудок, мыслить трезво... В конце концов, только так он сможет убедить Николаса, что он достаточно разумен и урезонен, чтобы его можно было выпустить наружу. Памятуя о его обожающих взглядах, брошенных на Хюррем, Ибрагим прекрасно понимал истоки этого предательства. Как он смел даже думать о том, чтобы смотреть на женщину, виновную в стольких бедах его брата, с восхищением и трепетом?       Он запрокинул голову, чтобы сделать глубокий вздох, и размял затекшие плечи. По спине и ногам всё ещё ходили жаркие волны ярости, но он понимал, насколько важно сейчас было успокоиться. Мышление всё ещё было спутанным, но Ибрагиму Паше всегда нужно было знать только две вещи: кто его враг на шахматной доске — и какой способ избрать, чтобы уничтожить его.       — Где Хюррем Султан? — спросил он глухо, повернув лицо к Николасу.       — Она собрала высшее духовенство во главе с Шейх-аль-Исламом и сейчас на встрече с ними, — ответил ему старший брат, поведя плечом и скрестив руки на груди.       Ибрагим цинично хмыкнул. Вот как. Значит, она собиралась играть в Ферзя через фигуры мусульманских богословов и Эбусууда-эфенди, который в ней души не чаял и откровенно выделял среди остальных членов османской семьи. Этот чванливый и донельзя лицемерный старик и без того слишком часто выказывал ему неуважение, когда он был Великим Визирем, а теперь поди чувствовал огромную власть от осознания, что новая Валиде Султан считалась с ним. Как же легко он повёлся на сладкие речи о благотворительности, которой рыжая ведьма так часто кичилась перед другими.       — Что ж, мне уже лучше, Нико, — Ибрагим поднялся с места, спрятав презрение за надменной ухмылкой. — Я встречусь с нашей светлейшей государыней, пока её прелестный лик ещё может увидеть такой ничтожный раб, вроде меня. Не волнуйся, я в здравом уме и не собираюсь кидаться на наложниц в гареме...       Николас молча преградил ему дорогу. Раскаяние испарилось с лица новоиспечённого Визирь-и-Азама, и выглядеть он начал вполне строго.       — Нет, Тео. Пока ты останешься здесь.       Лицо визиря вытянулось в наигранном удивлении.       — Вот как? Причина? Разве я выгляжу обезумевшим, Нико?       — Нет, но тебе всё ещё стоит отдохнуть, — настойчиво уверял его старший близнец, положив вдруг руку ему на плечо и легонько сдавив, призывая снова сесть на постель. — Я позабочусь о том, чтобы ты ни в чём не нуждался. После даире Валиде и Повелителя, это лучшие покои во дворце.       Что за чертовщина происходила? Да кем он себя вообразил? Сосредоточившись на мыслях брата-предателя, Ибрагим отдёрнул руку Николаса и отступил на шаг, воззрившись на него в отвращении и ошарашенно.       — Ты... никому не сказал, что ты это не я? Что ты мой близнец?       Видимо, только его семья, бостанджи и некоторые из штата прислуги знали правду.       — Тео, так нужно... В столице сейчас смута, ещё не все присягнули на безоговорочную верность султану Селиму, и госпожа хочет...       — Прекрати называть её так! — оскалился Ибрагим, закрыв глаза и отвернувшись. Лицо его снова пошло пятнами гнева, и руки налились кровью — он едва сдержался, чтобы не схватить Николаса за грудки. — Это омерзительно! Ты понятия не имеешь, кто эта женщина, Нико. Она — шайтан во плоти, сладкоречивая суккуба, дьяволица! Её внешность обманчива!       — Тео... Твоя ненависть отравляет тебя, разве не видишь? — Николас приблизился к брату, пока тот снова не отшатнулся от него. — Знаешь, как говорят? "Хочешь отомстить — копай две могилы"... Эти чувства съедают тебя изнутри.       Чёрные глаза младшего из близнецов распахнулись, и он оказался в дюйме от лица Николаса, выставив перед ним указательный палец в жесте угрозы.       — Не смей меня учить, Нико, — прошипел сквозь зубы Ибрагим, глядя на него исподлобья. — Я не потерплю нравоучений от тебя, ловившего рыбу всю жизнь и едва умеющего читать и писать. Ты невежда, и твоё мнение меня совершенно не волнует, поэтому немедленно замолчи и прикажи выпустить меня отсюда, пока я говорю с тобой как с братом!       Николас сощурился и приподнял подбородок, показывая, что слова его задели. Он всегда был обидчивым и чересчур наивным, хотя, стоило признаться, ума ему редко хватало понять колючую иронию даже малолетнего Теодориса. Сомкнув губы, Нико проглотил очевидно желчное высказывание и втянул воздух через нос.       Ибрагим опешил и застыл, когда увидел капельки слёз в уголках его ранимого брата.       — Ты очень устал, Тео, — вдруг улыбнулся он мягко. — Я понимаю... Тебе видится то, чего нет. Ты просто расстроен... Так что ты останешься здесь, пока тебе не станет лучше. Это правда для твоего же блага, брат.       Он собирался удерживать его здесь как... пленного? Потому что во дворце его принимали за Ибрагима Пашу? В каком сумасшедшем мире он оказался?       Но как это возможно, чтобы человек мог так резко измениться? Он ведь всегда видел в Нико глуповатого и простодушного повесу, но сейчас его мысли и чувства были упорядочены, спокойны, взвешены. Он как будто прекрасно понимал, что к такому разговору всё и приведёт. Держал себя в руках лучше, чем сам Ибрагим. Что, впрочем, было логично: один потерял всё, другой же всё это в одночасье обрёл.       Когда Николас вышел из комнаты, Ибрагим услышал, как он холодно приказывал бостанджи под страхом смерти не выпускать его из покоев. Так равнодушно и высокомерно, будто всю жизнь этого ждал. Значит, мысли "Я убью его" были правдивы? Но почему он не мог почувствовать в нём ни презрения, ни желания отмщения? И за что?       Интересно, мог ли он под этой маской трагедии и пристыженности скрывать торжество и насмешку? Сколько слоёв лжи было под его словами? "Ради твоего блага"... Какая чушь, какое лицемерие! От родного брата-близнеца...       Ибрагим не сдержался и зарычал, почувствовав, как мышцы разрывает от желания что-то разбить к чертям собачьим. Схватив обеими руками дубовый стол, он без труда перевернул его, как будто от слабости после кошмара не осталось ни следа. Кем он стал? Так вот как его хотела унизить Хюррем? Низвергнуть не просто до предателя, а до пустого места? Отдать всё его родному брату и запереть, как бешеного пса, в сторожевой будке?       Проклятая, проклятая ведьма! Он убьёт её своими руками, заставит умолять о пощаде!       Когда в комнате уже нечего было крушить, силы наконец оставили Ибрагима, и он рухнул на постель. Король на его шахматной доске был окружён со всех сторон, и любые его передвижения были заблокированы. Но это ещё был не мат. Ни за что.       Для начала нужно было увидеть рыжую ведьму. Увидеть Хюррем. Услышать её гнусные надменные речи и увещевания о такой лёгкой и сладостной победе над ним... Как он мог сдержаться, чтобы попросту не обхватить её тонкую шею обеими руками где-то в тёмном углу дворца и сжать так, пока хриплые стоны не сменятся тишиной, а глаза навеки не остекленеют? Это, в конце концов, решило бы всё. И даже... можно было бы воспользоваться тем, что никто не знал о существовании Николаса из Парги — в момент убийства Хюррем Султан он бы оказался где-то далеко, на виду у всех, а потому он, но главное — Хатидже и его дети — были бы вне подозрений.       Да. Надо было взять себя в руки. Не дать эмоциям взять верх над разумом. Он никогда не позволит ей так нагло играть с его жизнью. Она — никто, выскочка, пустое место, глупый лживый голубь. Кем она была без султана? Надменная рыжая ведьма без всепоглощающей любви и всепрощения Сулеймана давно должна была умереть, не отдай Ибрагим печать Великого Визиря после смерти Повелителя и не вступи с ней в открытую игру...       Сердце вдруг пропустило удар, и хищная ухмылка спала с его побледневшего лица.       Мефистофель. Хюррем заключила с ним сделку — видимо, в позапрошлое затмение, до него. Значит, это было... сколько лет назад? Как так? Если она уже несколько лет владела даром предвидения его действий, как своего злейшего врага, ведь Мефистофель заключал контракты с теми, кто жаждет мести, то... Как же она могла позволить ему несколько раз победить её в битве, хоть и не в войне?       Нет, это совершенно точно не укладывалось в логику. Но тогда, получается, контракт был заключён тогда же, когда его заключил он. Может ли быть, что Мефистофель совершил такую непозволительную ошибку? Это же... Дьявольски хитро.       Значит, бесполезно пытаться её убить — Хюррем будет знать об этом. Был ли смысл рисковать жизнями Хуриджихан и Османа, чтобы лишний раз убедиться в хитрости рыжей ведьмы? Ибрагим почувствовал, как грудь сдавило липкой и холодной апатией. Безвольно опустив руки вдоль туловища, он с каким-то безумным видом уставился в окно, а затем встал и распахнул тяжёлые двери, ведущие на террасу. Приблизившись к балюстраде, он опёрся на перила и вдохнул колючий зимний воздух. Взгляд его устремился в главный дворцовый сад, весь укутанный в плотную снежную шубу, слепившую ему своим блеском взор. Вдалеке он увидел резвящихся Османа и Хуриджихан, швырявших друг в друга снежные шарики. Рядом с ними вышагивала и Хатидже, что-то обсуждавшая с ещё одной хатун подле себя — либо это была нянька, либо Гюльфем-хатун, так далеко трудно было различить.       Николас и его братская ревность вполне могли уложиться в голове Ибрагима, невзирая на боль и досаду от понимания предательства родного брата... Вероломство рыжей ведьмы укладывалось у него в голове и то лучше. Но как же Хатидже? Как же её давно зревшая неприязнь к Хюррем за то, как она однажды воспользовалась болезнью её прикованной к постели валиде, чтобы избавиться от соперницы? Как же её желание отомстить за едва не разрушенный брак, когда Хюррем рассказала ей о том, как Ибрагим несколько лет имел отношения с Нигяр-калфой?       Ибрагим бы и сам хотел унизить её за вмешательство в его жизнь, но новая наложница в лице Фирузе-хатун достаточно потрепала нервы рыжей жади вместо него. Отомстить, воспользовавшись страхом потери единственного, кто мог защитить её в этом дворце, падишаха, было изящнее и болезненнее всего. Оставшись без поддержки государя, она должна была закончить свои дни в Старом дворце, отлучённая от детей, которых дворцовые интриги и длинные руки Махидевран Султан рано или поздно привели бы к погибели. И всё же хатун — из всех других — чертовски не вовремя оказалась персидской лазутчицей, и весь план полетел псу под хвост, а Хюррем возвысилась и укрепилась ещё сильнее на своём невидимом троне.       Рассматривая окружающий мир, пытаясь тем самым привести мысли в порядок и успокоиться, он поневоле устремился взглядом вниз, к террасе покоев Валиде Султан.       Пронзительный вопль вырвался из его рта быстрее, чем он понял, что его голову незамедлительно сковало такими мучительными спазмами, что изо рта едва не пошла пена. Его затошнило, мир вокруг накренился и грозился перевернуться, а он упал на колени и прислонился к балюстраде. Перед глазами начало что-то проявляться, какой-то навязчивый образ, который он не мог выкинуть из головы и который продирался сквозь патоку настойчиво и болезненно, грозясь раскрошить его голову на куски. Что с ним творилось? Почему всего за несколько дней головные боли, ранее после обретения дара Мефистофеля посещавшие его сравнительно редко, стали такими невыносимыми и частыми?       Попытки "рассмотреть" образ под веками заставляли его виски гореть ещё сильнее. Теперь болели мышцы лица, шеи, хотелось выгнуться спиралью — лишь бы боль поутихла. Он сдавил лоб и надавил пальцами на глаза, когда вдруг резко распахнул веки и увидел перед собой Хюррем в белоснежной сорочке. Завыв совершенно нечеловечески, он подскочил с места и вцепился в неё, потащив к балконному ограждению, после чего свесил с перил, продолжая смотреть ей в глаза с безумной ненавистью. Хюррем закряхтела, вцепившись ногтями в его ладони, разрезая кожу и оставляя алые следы, и он бестрепетно выбросил её, перекинув хрупкое тело через балюстраду. По его руке напоследок скользнул кусок белого атласа от рукава её сорочки.       Распахнув глаза, он снова подорвался на постели, судорожно дыша и бегая обезумевшими глазами по своим покоям. Как он снова очутился на своей кровати? Минуту назад он был на балконе и... сбрасывал с него Хюррем. Ибрагим приблизил к глазам руки, которые разглядывал перед Нико, и увидел на тыльной стороне всё те же кровоподтёки и ссадины, которые свидетельствовали о его буйствах несколько дней назад. Могли ли они... Но как? Хюррем в его видении только что расцарапала ему руки, когда сопротивлялась падению — точно в таком же месте.       Нико сказал, что он убил двух наложниц, забив их до смерти. Но среди синяков от ударов были и бурые царапины от ногтевых порезов. Если он не врал, тогда наложницы сопротивлялись, а если нет... Действительно ли ему померещилось то, что он видел на террасе?       Или это была игра его больного рассудка, болезненно отнёсшегося к предательскому решению брата согласиться на его должность и на такую жестокую игру от Хюррем Султан?       Ибрагим прерывисто выдохнул, когда в двери покоев постучали. Он был, видимо, взвинчен до невозможности, раз вздрагивал от простого постукивания. Откинувшись на подушках, он вяло разрешил войти.       На пороге показался Сюмбюль-ага и с привычным приветственным щебетом низёхонько поклонился своему бывшему господину, который однажды одним своим видом заставлял поджилки трястись у нерадивого евнуха. Оглядев Ибрагима, он с трагичным видом приложил ладонь к лицу и зацокал языком, выражая глубокую досаду.       — Ох-ох-ох, паша... Выглядите вы таким изнеможённым...       — Чего тебе надо, Сюмбюль-ага? Я вроде только что приказал тебе убираться, — раздражённо отозвался Ибрагим, закрыв глаза, чтобы не видеть этого лицедея.       — О чём вы, мой паша? — нахмурился кызляр-ага с подобострастной улыбкой. — Мы виделись с вами утром, а сейчас дело к закату стремится... Мы принесли вам вашу трапезу, — он элегантным взмахом пальцев подозвал ожидавших за дверью наложниц, и те внесли подносы с едой в комнату бывшего визиря. — Откушайте, чтобы скорее поправиться!       Дальнейшие комментарии евнуха он уже не слышал, во все глаза уставившись на переносье евнуха. Утром? Сколько прошло часов? Что вообще происходило с ним?       Когда наложница робко просеменила к нему с намерением поставить ему поднос на складном серебряном столике, Ибрагим толкнул её рукой, чтобы та упала вместе с содержимым подноса. Горячий суп разлился прямо на платье и кожу наложницы, отчего та не сдержала крика, и к ней тут же подлетели остальные джарийе. Сюмбюль округлил глаза, глядя на спокойно взиравшего на это действо Ибрагима, и смочил горло слюной.       — Паша Хазретлери...       — Иди и скажи Хюррем Султан, — без ложной любезности процедил он, ледяным взглядом пришпорив к земле бедного евнуха, — что я хочу её видеть. И пока она не придёт, пусть не думает, что я буду покорно есть из подносимых её рабами тарелок, как волк, посаженный на цепь! Позови её немедленно!       Сюмбюль затоптался на месте, не понимая, как правильно подобрать слова. Предпринял ещё одну робкую попытку выстроить с ним диалог:       — Паша Хазретлери...       — Что, Сюмбюль-ага? — металлическим тоном заревел Ибрагим. — Кто ты такой, чтобы перечить мне?! Немедленно позови её сюда! Или я стал её пленником, а?       Лицо кызляра-аги исказилось в скорбной гримасе.       — Что вы, паша, как же можно... Это ваш дом, как должно вам быть в нём пленником... Валиде Султан всего лишь тревожится о вашем здоровье. Она с радостью примет вас, как только вы почувствуете себя лучше...       Какая беспросветная чушь. Ибрагим запрокинул голову и издал натужный смешок, глухо закашлявшись от того, как он сдавил ему глотку.       — Тревожится она обо мне, как же. Позови её сюда, Сюмбюль-ага, или, клянусь, в следующий раз, если придёшь один, Хюррем Султан вместо тебя увидит только твой обезглавленный труп, — увидев, как обескровилось лицо ошалевшего евнуха, он издевательски хмыкнул. — Ну? Рискнёшь злить меня и дальше? Прочь отсюда!       Заламывая руки и что-то приговаривая из молитв на родном арабском, сириец выскочил из покоев бывшего Великого Визиря, за ним выскользнули и остальные наложницы. Паргалы чувствовал себя паршиво: столько увещевал о том, что не пленник, что начинал вести себя именно как пленник. В сущности, его истерики играли на руку Хюррем, но как только он видел к себе такое отношение, как сейчас, эмоции снова распалялись от малейшей искорки... Всё-таки, возможно, поэтому Хатидже и не навещала его — должно быть, боялась, что его чувства снова выйдут из-под контроля, как пару дней назад, когда он напал на наложниц.       Ибрагим устало погладил лоб, чувствуя себя всё паршивее и паршивее. До чего он докатился? Неужели рыжей ведьме удалось так легко растоптать его гордость, стоило пригласить в столицу Николаса и вернуть Хатидже с детьми... Но как же странно себя вела его супруга. Вспоминая об этом, Ибрагим хмурился всё сильнее — произошедшее из-за шока подстёрлось из его памяти, но он совершенно точно запомнил те страшные мысли Нико и безмятежное, смеющееся лицо Хатидже, как будто совершенно ничего не случилось: ни смертей Мустафы и Сулеймана, ни становления презренной Хюррем Валиде — ничего.       Когда он снова начал погружаться в дрёму из-за чрезмерной усталости и истощения от недоедания и головных болей, кто-то резко встряхнул его за плечи. Готовясь задушить любого, кто это был — Николаса или Сюмбюля-агу, он со всей свирепостью вонзился взглядом в незваного гостя, и тут же агрессия его потухла.       — Ибрагим! — задохнулась от чувств Хатидже, растирая прохладными ладонями его горящие щёки. Кажется, у него был жар. — Господи, Ибрагим... Как же я волновалась за тебя! Как волновалась...       — Хатидже... — только и смог выдавить он, когда супруга накрыла его своим телом, чтобы крепко обнять. Брови его хмуро сошлись на переносье, и он отодвинул от себя ничего не понимающую жену. — Что ты тут делаешь?       Искреннее возмущение проступило на острых чертах лица султанши.       — Как что? Что за вопросы, Ибрагим? Я едва с ума не сошла, когда узнала, что ты сначала накинулся на двух наложниц, а затем едва не замёрз насмерть на террасе! Что ты задумал, Ибрагим? Как же так можно?       Поток бессвязных негодований был им пропущен, разум снова зацепился за одну важную мысль: он заснул на террасе. Значит, ему это не привиделось. Вот почему прошло несколько часов, а он не помнил, как снова оказался в кровати. Хоть что-то складывалось.       Но недоверие на его лице становилось всё ярче, и Хатидже не могла этого не заметить.       — Нет, Хатидже, я имею в виду, что ты тут делаешь, в Стамбуле? Я отправил тебя в Крым, к Гиреям.       В ланьих ореховых глазах зажглись поочерёдно ненависть и невыразимая тоска. Губы её задрожали, она порывисто схватила ладонь Ибрагима и прижала к своей щеке. Шмыгнув носом, она поцеловала горячую кожу супруга и обожгла её навернувшимися слезами.       — Эта змея Хюррем угрожала мне, Ибрагим... Она сказала, что убьёт тебя, если я не вернусь в Топкапы...       Он выгнул брови, сумрачным взглядом осмотрев лицо Хатидже. Он всё ещё не мог прочитать ни её чувств, ни её мыслей, и это чрезмерно настораживало его.       — Ты выглядела вполне весёлой, когда беседовала с моим братом, — заметил он, сощурив глаза.       Она сжала его ладонь покрепче, смахнув другой ладонью слёзы. Она прекрасно понимала, видимо, как весь этот спектакль выглядел со стороны, и знала, как важно сейчас представить всё так, чтобы утихомирить гнев и обиду в душе любимого супруга.       — Клянусь, Ибрагим, сначала я думала, что это ты! Была смертельно рада, а потом твой брат объяснил мне всю ситуацию... Рассказал, что ты жив и здоров, что вот-вот прибудешь во дворец... Я была так счастлива, что позабыла обо всём на свете! К тому же... Теперь эта маленькая змея превратилась в огнедышащего дракона, Ибрагим... Я должна защитить своих детей, а потому знаю, как важно не дать Хюррем повода воспользоваться моими детьми или твоей жизнью, чтобы угрожать тебе. Я решила улыбаться ей, чтобы успокоить её бдительность. Пусть воды утихнут, а уж потом, когда наступит время, я обрушу на неё всю свою ярость, обещаю тебе!       Звучало очень убедительно — настолько, что тревожность полегоньку отпускала его диафрагму. Но всё же... интуиция ему подсказывала, что что-то явно было не так. Он не мог вспомнить, что же именно увидел там, в зале, что напрочь перечёркивало слова Хатидже. Его супруга была скверной актрисой и навряд ли сумела бы изобразить такое искреннее счастье в присутствии Хюррем, зная, что та угрожала жизнью её мужу.       Он заметил, что руки Хатидже задрожали. Грудь её тревожно ходила ходуном, видимо, она сильно нервничала, когда говорила о таких важных для себя вещах.       — Ты... Как ты себя чувствуешь, Ибрагим? — неловко поинтересовалась Хатидже вкрадчивым тоном и опустила ладонь на его влажный лоб. — Жар ещё не спал, тебе плохо?       — Бывало лучше, Хатидже, — он расслабил шею, прикрыв глаза. Не было сил ни возмущаться, ни распинаться. Просто хотелось как следует выспаться и упорядочить хаотичные мысли в разрывающейся голове. — Не волнуйся, я заставлю Хюррем заплатить за ту игру, в которую она осмелилась с нами сыграть... Я знаю её самую главную слабость.       Ореховые глаза загорелись нетерпеливым огоньком, и она инстинктивно придвинулась ближе к мужу.       — Что это за слабость?       Он с интересом взглянул на жену. Не хотелось бы ему говорить Хатидже ответ на этот вопрос: в конце концов, он знал, как она относилась к своим любимым племянникам. Она искренне верила, что они принадлежали её крови, её Династии, а никак уж не этой славянской выскочке со змеиным жалом вместо языка. И всё же ему было безразлично. Взгляд его сдвинулся на шёлковый балдахин его кровати, и он на выдохе произнёс:       — Самая большая слабость Хюррем — это её дети.       — Подобраться к ним будет непросто, — покачала головой Хатидже. — Хюррем предприняла все необходимые меры, чтобы оградить их даже от меня. Джихангир ещё совсем маленький, но для престола он не создан, а вот Баязид... Они с Селимом вечно ругаются, соперничают. Этим можно воспользоваться, чтобы натравить их сначала друг против друга, а затем против Хюррем... У нас в руках всё ещё есть закон Фатиха, который разрешает убивать своих братьев для сохранения государственной целостности нашей Империи.       Ибрагим не удержался от пристального взгляда на супругу, полного неподдельного удивления. Она говорила об этом столь бестрепетно, почти хладнокровно, что он на секунду позабыл о сути вопроса. Неужели власть Хюррем вызывала у неё такую сильную ненависть?       — Если кто-то из шехзаде пострадает, разве ты не будешь огорчена, Хатидже? Они ведь твои племянники.       — Когда моего брата не стало, они превратились в живое оружие этой змеи. Я не считаю своей семьёй тех, кто может навредить Хуриджихан, Осману или тебе, Ибрагим, — она погладила пальцами его щёку с ласковой улыбкой, немного жалостной. — Я верю, что ты справишься, любимый. Мы справимся.       Любопытная реакция. Но он не мог не согласиться с женой. Перехватив ладонь Хатидже, он сжал её своими пальцами и выдавил из себя слабую улыбку. Ему стало немного легче от понимания, что рядом с ним был единственный союзник, которому он мог доверять, член его семьи. Как оказалось, родной близнец оказался ему самым чужим.       — Как ты думаешь, — он поёрзал на месте, чтобы сесть в постели. Хатидже помогла ему удобно положить за спиной подушки, заботливо взбив их руками. — Что я должен сделать с Нико?       — М-м? — выразила непонимание Хатидже. — А почему ты должен с ним что-то сделать?       — Он предал меня, обменял на власть Визирь-и-Азама и... — Ибрагим со свирепым видом сжал руку в кулак. В глазах его отразилась боль, хоть он и не хотел её показывать. — На эту змею. Ты видела, как его глаза смотрят на неё, Хатидже. Нет, я этого так не оставлю. Если мой собственный брат отрёкся от меня ради этой ведьмы... тогда я не прощу его. Решение Хюррем сыграть против меня, позвав сюда Нико, приведёт её к погибели, не сомневайся.       На губах против воли проступила привычная голодная усмешка. Он ожидал потока проклятий и злостных увещеваний, а услышал лишь тишину. Повернув голову в сторону Хатидже, чтобы понять причину её замешательства, он увидел лишь округлённые глаза и нахмуренные в недоумении брови.       — О чём ты говоришь, Ибрагим? Ты же сам пригласил Нико в столицу!       В ушах снова зазвенело, когда несколько раз его кратковременная память прокрутила эхом эти слова в его голове.