***
Это было даже быстрее, чем он мог предположить. Когда двери на его террасу скрипнули, он услышал шорох её ночного платья. Ибрагим лежал на заснеженном мраморе, распростерев руки в разные стороны и закрыв глаза. Один из слуг обратился к Хюррем с вопросом, не позвать ли немедленно лекаря, но она категорически отказалась, предупредив, чтобы никто не узнал о том, что паша упал в обморок. Разумеется, она ведь держала его здесь, как какого-то заключённого. Но как же глупо было с её стороны поверить ему. Едва подол её сорочки коснулся его ледяной ладони, он незамедлительно вскочил на колени и схватил её за руки. Взвизгнув, Хюррем ощерилась и вонзилась ногтями в его руки, тщетно пытаясь оттолкнуть от себя. — Клянусь, я убью тебя, Хюррем Султан, — прорычал он тихо, немного слюны попало на её искажённое ненавистью лицо, и она поморщилась. — Сделаю то, что должен был сделать ещё десять лет назад! Однако Хюррем не растерялась и со всей силы наступила ему пяткой на ногу, чтобы затем, когда он зашипел от боли, освободить одну руку и оглушающе ударить визиря по щеке. Подействовало: он отпустил её, но дорога к дверям из покоев была перекрыта. Она оказалась зажата между перилами и голой каменной стеной. Ибрагим глядел на неё, как затравленный шакал, чуть сгорбившись; глаза были налиты вспененной кровью, плечи вздымались и опускались, и в его ладони вдруг сверкнуло лезвие. Скосив туда взгляд, Хюррем сощурилась, вспомнив о том кусочке стекла от кувшина, который он сберёг после стычки с калфами. Судя по капающей на белоснежный снег крови, он вонзил его себе в ладонь, чтобы отвлечься от головной боли. Ибрагим громко задышал, медленно приближаясь к Хюррем. Она отвечала на каждый его шаг отступлением назад, пока не выставила руки в примирительном жесте. — Успокойся, паша... Успокойся, — пыталась урезонить его она. — Ты сыграла со мной в игру, в которой заведомо проиграла, султанша... — Глаза его были по-настоящему ужасны, в них, помимо ярости, заблестело какое-то безумие. — Я покажу тебе... как удерживать меня здесь, словно дворовую шавку. — Ибрагим Паша... — она прерывисто выдохнула его имя, когда спиной уткнулась в ледяную стену. От страха и холода она мгновенно замёрзла, отчего ощущения стали ещё ярче. Он был в двух шагах от неё. — Выслушай меня... Лезвие сверкнуло в пламени факелов, он замахнулся, и она упала, закрыв лицо и голову руками в инстинктивном защитном жесте. Он ощутил прилив сил от того, насколько любил видеть в людях этот страх. Но сейчас не это его волновало в первую очередь. Он зацепился за этот страх не потому, что любил видеть ужас на её лице, а потому что понял: она не ожидала, что он накинется на неё с заготовленным куском стекла. Значило ли это, что она не смогла предвидеть этот его шаг? Да. Она снова солгала ему. "Знай ты взаправду наперёд, что я сделаю с тобой, то знала бы, что я никогда не упущу шанса... убить тебя своими собственными руками..." Вторя этим мыслям, чудовищные картинки тотчас всплыли под его веками. Спина Ибрагима покрылась холодным потом, когда затылок его прострелило осознание, что происходящее он уже как будто видел раньше. В ушах загудело, и этот шум стал громче в тысячу раз, чем окружающий мир. Картинки метались у него в голове, сдавливая виски тисками, — размытые, хаотичные, разноцветные, сопровождающиеся скрипучими звуками. Картинок было так много, что ему казалось, будто его сейчас вырвет. Поняв, что Ибрагим не собирается использовать против неё лезвие, она подняла глаза, страх в которых моментально испарился, будто его и не было. Будто всё происходило именно так, как она ожидала. Губы её исказились в усмешке, и Хюррем поднялась на ноги, демонстративно отряхнув ночное платье. На лице задрожавшего Ибрагима застыла маска страшной муки, и он вперился куда-то в воздух стеклянным взглядом, на негнущихся ногах отступая от неё, неловко покачиваясь. Лезвие выскользнуло из его окровавленной ладони, и он завыл, схватившись за голову. В головной мозг как будто насыпали иглы. Хюррем тихо хмыкнула. — Вот почему я держу тебя здесь, Ибрагим Паша. Он поднял на неё затуманенный кровавой пеленой взгляд. — Эти боли будут становиться всё сильнее, всё невыносимее... Пока ты не лишишься сна и рассудка. Она угрожала ему? Злорадствовала? Из-за размытого от боли взора он не мог чётко идентифицировать эмоции на её лице. Как же было мерзко и унизительно мычать что-то нечленораздельное в метре от неё, не имея возможности заглушить эту чудовищную боль, которую он не мог сравнить ни с одной, которую испытывал в своей жизни. Когда он ломал кости, переживал отравление ядами, получал резаные раны, это казалось ему невыносимым, но теперь, в сравнении с этой болью, прошлые казались ему щекоткой или царапинкой. Абсолютно всё терялось на фоне этой заполоняющей всё на свете боли. — Вскоре твоё дыхание парализует, вены вздуются, и ты не сможешь даже позвать на помощь, — продолжала она объяснение, и он узнал этот тон: точно так же однажды он рассказывал ей, как яд убьёт её или её возлюбленного Лео. — Ты умрёшь в страшных муках, паша. Приступ начал полегоньку отпускать, хотя онемение конечностей становилось, напротив, всё ощутимее. Но теперь он мог хотя бы слышать её голос более отчётливо, чем минутой ранее, когда щебечущие угрозы из её уст доносились как будто из ведра. Хюррем приблизилась к нему, сползшему по стенке на колени, и села перед ним на корточки. Ибрагим шипел проклятия сквозь зубы, избегая её взгляда, и она что-то достала из своего декольте, протянув ему. Это был сосуд, наполненный золотой жидкостью. Глаза его распахнулись в ужасе. Захотелось отползти подальше, но он был загнан в угол. Точно такой же сосуд, как тогда, в его дворце, когда он вылил содержимый яд на лукум и отравил руками Хюррем Лео. Но сама рыжая ведьма не выглядела злонамеренной или насмехающейся. Брови её были ровно сведены над глазами, на лбу не было морщин злости или напряжения, губы были неподвижны. — Собираешься... отравить меня? — прогудел он сквозь зубы тихо, едва слышно. — Помучила, а теперь убиваешь?.. Как тебя собирался... убить... я? Как ты... убила Лео? Хюррем покачала головой. — Нет, паша. Это не яд. Это лекарство. Горло сдавило спазмом смеха, но сил ему не хватило, чтобы рассмеяться ей в лицо так, чтобы как следует унизить за эту нелепую попытку обмануть его в очередной раз. — Ты смешна... Думаешь, я тебе поверю? Думаешь, возьму из твоих рук яд, который ты лживо называешь лекарством?.. — А разве у тебя есть выбор, паша? — Хюррем наклонила голову вбок, изучающе оглядывая его. — Ты так хочешь умереть? А как же твои дети? Хатидже? Нико? — Не приплетай их сюда, — его дрожащая рука вцепилась в тот кусок её платья, до которого дотянулась. — Слышишь, Хюррем? Это дело между нами. Не трогай их!.. Иначе я убью тебя своими руками... — Вот как? — подняла брови султанша. — И как же? Так, как пытался минуту назад, паша? На что она намекала? На то, что он не сможет убить её, потому что головные боли не позволят? Но в чём-то она была права: чем отчаяннее он пытался вспомнить то, что мельтешило у него перед глазами, когда он думал о её смерти, тем сильнее у него болела голова. Было ли это как-то связано с её контрактом с Мефистофелем и тем, что она умела предсказывать его действия?.. Но он мог поклясться, что Хюррем выглядела достаточно удивлённой, когда он накинулся на неё. Хоть потом она и сделала вид, что так всё и предвидела, он не мог избавиться от ощущения, что она его обманывала. И к тому же... откуда у неё было лекарство от его болей? — Допустим, ты не врёшь... — продолжил он шипеть ей в лицо. Со лба скатывались бисеринки пота. — Что это за боли, раз ты знаешь о них достаточно, чтобы дать мне противоядие? — А этого я не знаю, — вздохнув, ответила Хюррем и поднялась с места, продолжая крутить между пальцев сосудик с "лекарством". Ибрагим ощерился, определив безоговорочную ложь. — Я уже говорила тебе, паша: не сравнивай меня с собой — я не собираюсь тебя убивать. В сущности, до тебя мне нет ни малейшего дела. — Неужели? Поэтому ты посреди ночи бросилась ко мне, когда подумала, что я умер? — фыркнул он насмешливо ей в лицо и закашлялся от сдавленного болью горла. Переохлаждение не шло ему на пользу, несмотря на довольно крепкое здоровье. — Если ты и впрямь умеешь предсказывать мои действия, тогда почему удивилась, что я притворялся бессознательным? Хюррем устало потёрла лоб и убрала лекарство обратно в кармашек, вшитый в декольте её ночного платья. Почему-то от этого жеста у него что-то рухнуло в груди: как будто сожаление о своих словах. Боли и впрямь были такие, что ему хотелось умереть. — Я хотела помочь тебе и оказать услугу, позволить тебе не опуститься так низко, — она посмотрела на него сверху вниз сверкнувшими в холодном огне факелов глазами. — Ведь я знаю, что через пару дней ты сам приползёшь ко мне на коленях, умоляя, чтобы я дала тебе это лекарство. — Скорее я умру... — выплюнул он тихо, утихомиривая бешено колотящееся сердце. — Я никогда не попрошу твоей помощи, Хюррем-хатун. — Ох, паша, — улыбнулась она, — глотая большой кусок, не говори громких слов. Помнишь, ты мне это повторял неоднократно? Воспользуйся своим же советом. Когда он снова услышал шорох её платья и понял, что она и впрямь собиралась уходить, он остановил её слабым голосом: — Ты и дальше собираешься держать меня здесь? — А что, тебе не нравится, как за тобой ухаживают, словно за султаншей? — с издёвкой обронила она, повернув голову. Увидев отчаяние на его лице, которое он мечтал скрыть, она выдохнула. — Пожалуй, мне стоит позволить тебе прогулки на свежем воздухе. Дважды в день. За тобой будут пристально наблюдать, поэтому не вздумай выкинуть что-нибудь, Ибрагим. Больше я доброту к тебе не проявлю. Она точно обращалась с ним, как с заключённым. Кормила по расписанию, теперь и гулять выводить собиралась в чётко условленные часы. Он сжал ослабленные руки в кулаках и не без труда поднялся на ноги, продолжая держаться за стену. Было ещё кое-что, что он собирался проверить, что никак не покидало его голову последние дни, как он поговорил с Хатидже. — Зачем ты позвала Нико в столицу? Чего собиралась добиться, раздора между нами? Хюррем повернулась к нему полубоком, отобразив удивление на лице. — О чём ты говоришь? Николас прибыл сюда по твоей просьбе. — Не мели чепухи, — оскорбительно выдавил он. — Если бы это сделал я, то у меня бы остались об этом воспоминания, разве не так? А я ничего не помню. Это ты сделала, не так ли? — Паша, — Хюррем начинала заметно раздражаться; погладив бровь, она снова устало вздохнула, — твой брат прибыл в столицу с письмом от тебя, заверенным твоей же печатью. — Ты могла его подделать. — Могла бы, — она повела плечом и отвернулась. — Вот только в письме было сказано, чтобы Николас не забыл прихватить с собой скрипку Софии — вашей матери, я так полагаю, — и не забыл передать поклон госпоже Аполлонии, чтобы она последила за вашим отцом. Лоб Ибрагима испещрило морщинами, взгляд стал рассеянным. Если о госпоже Аполлонии, близком друге их семьи, ещё можно было узнать, чтобы подделать письмо, то о скрипке Софии знали только трое: Манолис, Николас и сам Ибрагим-Тео. Это была их семейная реликвия, хранившаяся в сундуке в комнате Нико со дня смерти матери. Абсолютно точно никто не мог об этом знать. Но раз так, почему он ничего не помнил об этом? Из Парги в Стамбул на корабле плыть около месяца, как Ибрагим мог упустить момент написания письма? Но такие детали... Нет, Хюррем точно не могла знать об этом. Однако Николас, едва приехав в Стамбул, тотчас занял сторону этой рыжей ведьмы, вряд ли такое можно было считать совпадением. Что за чушь. Неужели он не мог больше доверять своей памяти? Хюррем неотрывно смотрела на него, не выказывая ровным счётом никаких эмоций на лице. Затем в её глазах вдруг что-то изменилось. — Если тебе станет совсем плохо, скажи об этом страже, паша. Они отведут тебя в мои покои, и я дам тебе лекарство. В этот раз он смолчал. В мыслях тысячу раз проклял её, отбиваясь от этих лживых лицемерных предложений о помощи, но язык его как будто онемел. Или же это было простое чувство самосохранения, или он начинал полегоньку сходить с ума. В затылке снова завибрировала боль, и он выгнул брови домиком, чувствуя страх, смешавшийся в глотке с тошнотой, от мысли, что вот-вот приступ повторится. Дверь на его террасу хлопнула, ознаменовывая, что он снова остался один.***
Когда мы сожгли этот контракт, мы дали клятву заплатить однажды за этот дар соответствующую цену. Загвоздка в том... Что коварный дьявол эту цену не назвал. Ибрагим неторопливо прогуливался по лесопарковой зоне дворцового сада — только здесь, гарантированно скрытый от посторонних глаз, он мог как следует проветрить голову. Свежий морозный воздух и впрямь оказался необходимостью, но слепящее зимнее солнце стало ему жутко ненавистно — от слишком яркого света начинало гудеть где-то там, за глазными яблоками. Эту ночь он не сомкнул глаз, просыпаясь от мучавших его кошмаров, которые он мог помнить только первую минуту после того, как распахнул веки. Кажется, прошло два дня с той ночи, как он пытался перерезать горло Хюррем, и она оказалась права: боли становились всё сильнее и сильнее. Настолько, что теперь на первое место выходил самый обыкновенный страх смерти, такой примитивный, что он ненавидел себя за эту слабость. Ему было страшно умереть одному, в одиночестве, в холодных покоях, пока его брат там, занимает его место, купаясь в лучах славы. Он был гораздо милее и обходительнее него, и наверняка Хатидже рано или поздно предпочтёт именно его. Дети тоже позабудут родного отца — ведь дядя так похож на покойного Ибрагима, безвестно и унизительно захлебнувшегося в собственной рвоте от бесконечных головных болей. Может, никто даже и не заметит его смерти? Его, Паргалы Ибрагима Паши, некогда восседавшего на троне во время приёма иностранных послов, захватывавшего земли неверных во имя славы Оттоманской Порты... Он вложил всю свою душу в это государство, а теперь умирал в стенах Топкапы, позабытый всеми — кажется, даже женой, которая, несмотря на все свои слёзы и ласки, больше не посещала его комнату. Ему казалось, что всё бессмысленно, нечестно, потеряно. Вся слава достанется этому обормоту Николасу, пока Хюррем будет дёргать его за ниточки, а Хатидже — утешать себя в его объятиях, постепенно стирая из памяти облик настоящего мужа. — Вот же безмозглая хатун! Я прикажу выпороть тебя! — услышал он, как из-за кустов женский голос злобно рявкал на кого-то. — Ничего не можешь сделать нормально! "Михримах?" Он сделал несколько более быстрых шагов в сторону звука, как на его плечи легли руки слуг. Злобно сверкнув на них глазами, Ибрагим зашипел. — Что вы делаете? — Госпожа приказала вам не вступать в разговоры с кем-либо, Паша Хазретлери. Мы уведём вас в другую часть леса. Он замахнулся на слугу, который только зажмурился, опустив голову, и оскалился, обнажив зубы. Шумно выдохнув, он обернулся на звук ругани между своей племянницей и кем-то ещё, и в голову ему пришла гениальная мысль. Скрючившись в три погибели, он схватился за голову и громко застонал. — Паша! — тут же засуетились стражники. — Босман-ага, позови лекаря! — Госпожа сказала, что Паша Хазретлери может изволить изображать боли, — тщательно скрывая презрение, выдавил стражник, которого Ибрагим избил при попытке успокоить себя несколько дней назад. На его лице всё ещё виднелись ссадины. А ведь Ибрагим вполне мог бы и убить его тогда, а сейчас, за такую наглость, изувечить ещё сильнее — в конце концов, всё можно было бы списать на приступ. — И что нам делать? — паниковал второй стражник, бегая взглядом по сторонам. — А если паша умрёт? Отвечать-то будем мы — своей головой! — Приступ прекратится, по словам госпожи, через несколько... — Что здесь происходит? — раздался надменный голос дочери Валиде Султан, появившейся из-за кустов. Стражники тотчас низко опустили головы и поклонились султанше. Золотоволосая госпожа Солнца и Луны окинула слуг подозрительным взглядом и изящной походкой приблизилась к тому, кого они сопровождали на прогулке. Ибрагим сидел на холодной земле, опустившись на одно колено, весь укутанный в зимний кафтан, и был повёрнут к Михримах спиной. Голова его была скрыта за капюшоном. — Не сносить нам головы, Босман-ага... — едва слышно прошептал один из стражей, мысленно готовясь к экзекуции от рук самой Валиде. Кажется, они не предвидели, что Михримах Султан зачем-то понадобится в это время гулять в довольно нелюдимой лесопарковой зоне сада. За Луноликой семенила и одна из прислуживающих ей наложниц, на которую она, по-видимому, и ругалась только что. — Что здесь за переполох? Кто это? Кого это вы сопровождаете, аги? — дёрнув подбородком на незнакомца, который тяжело поднимался на ноги, поинтересовалась султанша. Когда незнакомец откинул с головы капюшон и повернулся, Михримах увидела бледное, осунувшееся лицо своего дяди и вздрогнула. — Ибрагим Паша? Что это с вами? — Ничего, султанша, я просто вышел прогуляться, подышать свежим воздухом... Я слышал ваш голос, кажется, вы недовольны чем-то. Надеюсь, вы-то в добром здравии? — любезно спросил он, не стараясь даже скрывать своего худого вида. — Да, я просто... — она бросила испепеляющий взгляд на свою служанку, которая вся задрожала под взором своей госпожи. — Не выношу глупости своих рабов. Ибрагим Паша выгнул бровь, подавив ухмылку и нацепив на лицо скорбную маску. Откашлявшись в ладонь, он изобразил намерение уйти. — Что ж, я вынужден оставить вас, султанша... Доброго вам дня. — Подождите, паша, — остановила его Михримах. — Куда вы так спешите? Вы очень дурно выглядите. Утром, кажется, я запомнила вас совсем другим. Бывший визирь скрыл усмешку на лице за кулаком, в который откашливался. К счастью, ему и не пришлось изворачиваться: Босман-ага поспешно осадил султаншу: — Госпожа, простите, но мы вынуждены увести Ибрагима Пашу обратно во дворец. Глупые евнухи забыли о бойком нраве надменной Михримах, которая, к тому же, слыла крайне любопытной особой. Остановив агу жестом ладони, она фыркнула. — Как вы смеете прерывать разговор султанши? Кто вы вообще такие? — презрительно взмахнув кистью, она приказала: — Пошли прочь! Или будете иметь дело со мной! — Султанша... — Вон! — Ибрагиму захотелось рассмеяться от того, как забавно слышались приказы из уст молодой госпожи. Но в кои-то веки он был благодарен за то, что Михримах уродилась с таким характером. Когда слуги были вынуждены уйти, Луноликая приблизилась к дяде, выгнув бровь. — И не говорите мне, что всё в порядке, паша. Вы выглядите так, будто не ели и не спали несколько суток. Паргалы театрально возвёл глаза к небу, будто подбирая слова и сомневаясь в том, рассказывать ли Михримах о своём состоянии. Помявшись, он глухо пробормотал: — Госпожа, я не уверен, что вашей валиде понравится, что мы стоим и разговариваем об этом. Слова о матери спустили какой-то невидимый курок. Михримах вся покраснела — не то от страха, не то от гнева. Скосив взгляд на ладони Луноликой, обтянутые перчатками, он увидел, как пальцы её задрожали, и она сжала руки в кулаки. Отлично, значит, он был на верном пути. В силу юного цветущего возраста, Луноликая была горяча и вспыльчива. Она безмерно любила свою мать, но из-за того, что та была глубоко зациклена на защите своих шехзаде и гораздо больше была терпима к сыновьям, нежели к дочери, Михримах наравне с любовью чувствовала и жгучую обиду. Стремление Луноликой угодить матери не встречало своего поощрения, и наконец наружу начали прорываться досада и гнев. И он совершенно точно мог этим воспользоваться. — Моя валиде ни о чём не узнает, паша, — пожевав губы, проворчала Михримах. — Рассказывайте же, почему утром вы были совершенно здоровы после собрания Дивана, а ныне едва на ногах стоите? — А ваша матушка разве не поведала вам, что у меня есть брат-близнец, Михримах Султан? — поинтересовался невинно Ибрагим Паша. — Его зовут Николас. Он прибыл из Парги некоторое время назад. — Как валиде могла доверить дела государства вашему брату? — выгнула бровь Луноликая, скрестив руки на груди. Изящная синяя накидочка подчёркивала глубину лазуритных глаз, что были гораздо ярче, чем у покойного отца и матери. — Он столь же образован и сведущ в управлении империей, как и вы? Насколько я помню, вы сын простого греческого рыбака? — Можете в этом не сомневаться, госпожа, — чуть наклонил голову Ибрагим, подыгрывая высокомерию своей племянницы. — В конце концов, разве ваша матушка может принять неверное решение? Михримах округлила глаза. — А это не ваше решение было, значит? Вместо ответа Ибрагим поджал губы и отрицательно покачал головой. — Значит, он занимает ваше место на то время, пока вы нездоровы? — Она снова обратила внимание на состояние Паргалы и задумалась. — А собирается ли он объявлять о своей настоящей личности? — Прискорбно, но мне неизвестны планы вашей валиде и моего брата. Я был некоторое время болен. Но, полагаю, на моего брата у вашей матушки грандиозные планы, раз она так ему доверяет. Вы так не считаете? Вдруг глаза юной султанши наполнились ужасом, и она заметно сдержала порыв, чтобы не схватить визиря за рукав кафтана. — У вашего брата есть супруга, паша? Скажите же! — Нет, госпожа. Нико не женат, — ответил Ибрагим, наклонив голову. — А почему вас это так волнует? Михримах вся засуетилась, забегала глазами по разным сторонам, потирая руки в беспокойстве. Кажется, ей что-то пришло в голову — что-то, что показалось ей поистине ужасным. Ибрагим вежливо поинтересовался о причинах её тревоги, и Михримах какое-то время просто стояла, покусывая губы, пока глаза её не наполнились влагой. — Неужели матушка так поступит со мной? Неужели выдаст замуж за вашего брата? — Луноликая была так поглощена своими мыслями, что не заметила, как вся непосредственность схлынула с лица Ибрагима, уступив место неистовству. — Вот почему она так резко изменила своё мнение... Нет! Не бывать этому! Никогда не соглашусь! Паргалы поспешно взял себя в руки и, приблизившись к племяннице, положил ладонь на её плечо. — Госпожа, успокойтесь, пожалуйста. Ваша валиде ведь наверняка не желает вам ничего дурного... В конце концов, он мой брат, и я могу ручаться за его достоинство и добрый нрав... — Нет! — в ярости отбросив его руку, зашипела Михримах. — Я убью себя, если она решится на такое! — Из синих глаз брызнули слёзы, и на лице её отобразилась скорбь. — Ах, Аллах... Я не могу поверить, что мою судьбу отныне может решать только валиде... Отец-Повелитель бы ни за что не допустил, чтобы я вышла замуж за того, кто мне не люб... Наложница, прислуживавшая Михримах Султан, вдруг наморщила лоб и чихнула. В следующий миг из-под её длинной меховой накидки показалась какая-то тетрадь, которую она, по-видимому, не удержала. Луноликая резко развернулась к девушке. — Какая же ты растяпа, накажи тебя Аллах, Дефнешах! Как же ты меня раздражаешь, пошла прочь от меня! — увидев, как джарийе потянулась к земле, чтобы взять в руки тетрадь, Михримах остановила её, оттолкнув от себя, и сама взяла в руки дефтер. — Глупая хатун... Никакого толку, так ещё и пугливая, как гусыня. Когда Дефнешах с неловким поклоном оставила султаншу и пашу, Ибрагим скучающим взглядом осмотрел непримечательную тетрадь, обтянутую бечёвками. — Простите мне моё любопытство, госпожа, это тетрадь вас так расстроила? — Что? Да, — бросив взгляд на дефтер, она скрипнула зубами, а затем приложила ладонь ко лбу. — Я сказала девушке перевести то, что там написано, но не сказала, что пометки на страницах делать нельзя... — А это ваша тетрадь, госпожа? — вкрадчиво поинтересовался визирь, чувствуя, как сердце его заколотилось быстрее. Михримах открыла было рот, но тут же его захлопнула, заметно напрягшись. Судя по тому, как запрыгали по окрестным сугробам лазуритные глаза, она начала что-то судорожно придумывать, какую-то душещипательную легенду. Но Ибрагим оказался ловчее в мыслительных процессах и предположил равнодушно: — Эта тетрадь принадлежит вашей валиде, султанша? Поэтому вы так испугались? — увидев, как покраснели уши и скулы юной госпожи, он хмыкнул. — Не пугайтесь, я не расскажу вашей валиде... В сущности, меня задели ваши слова. Я бы точно не хотел видеть, как на вашем лице будет бесконечно отпечатано горе, если Валиде Султан решит выдать вас замуж именно за моего брата. Ведь так несчастны станут сразу оба: и вы, и Нико. Михримах смочила горло слюной, отчего крошечный кадык дёрнулся. Она сильно жалела о том, что проболталась, но уже ничего с этим поделать не могла. — Я поговорю с братом, госпожа, — успокоил он её. — Если понадобится, он и сам выступит против такого решения. Щёки Михримах снова запылали. — Как будто мою валиде можно переубедить, если она приняла решение, — процедила дочь покойного Сулеймана, на лице её проступила тень. — После смерти отца она так изменилась... Всё время сидит одна и что-то пишет в эту проклятую тетрадь. А несколько дней назад и вовсе её половину ночи не было, и никто не мог сказать мне, где она. Ибрагим скосил взгляд на Михримах. Вот теперь её речи становились интереснее для него. — Я пыталась зайти к ней, чтобы сказать, что Джихангиру плохо, а она не пустила к себе! И не она, а слуги её отослали меня прочь! — голос султанши задрожал от обиды. — Она тогда просидела всю ночь над каким-то снадобьем, для неё больше нет ни меня, ни даже Джихангира, а ведь он ещё совсем малыш... Все заботы о нём она препоручила мне, а её все мысли почти всегда заняты только Селимом или государственными делами! Теперь ещё и этот никях... Мысли султанши текли в его голову столь же легко, как текла ключевая вода с плоскогорья. Они резонировали с тем, что она говорила, и воспринимать это было довольно легко. Он чувствовал подтверждение словам Михримах в том, о чём она думала, когда в сердцах обсуждала мать с её злейшим врагом. Впрочем, Луноликая вряд ли была тесно ознакомлена с враждой между своей матерью и бывшим Великим Визирем, иначе бы не распиналась сейчас перед ним. Вся вселенная Ибрагима вдруг сфокусировалась на этой проклятой тетради, что Михримах тревожно прижимала к своей груди бархатными перчатками. Он чувствовал сердцем, телом, разумом, что всё, что ему требовалось узнать, было именно в этой тетради. Неужели снадобьем, о котором говорила Михримах, было лекарство, которое она предлагала ему? Чтоб Хюррем — и сидела над ним половину ночи? Это было очень любопытно... Кажется, Михримах Султан могла бы стать отличной шептуньей... Ей об этом, разумеется, знать не следовало. Достаточно лишь было немного расположить сомневающуюся султаншу к себе — а дальше читать её мысли и чувства, словно открытую книгу. Ибрагим сделал вид, что сменил тему и вовсе не интересовался делами Хюррем: — Если хотите, госпожа, я бы мог пригласить к вам очень искусного писаря. Он может подделать страницы, которые были испорчены этой глупой хатун, и Валиде Султан ничего не заметит, — Ибрагим протянул ладонь к султанше, но через мгновения сжал пальцы и отошёл на пару шагов, сведя руки за спиной, будто передумал. — Хотя, если честно, я не вижу в этом необходимости. В конце концов, ваша валиде любит вас и не станет наказывать за такую нелепицу... А сбросить вину на джарийе — нехитрое дело. Я уверен, вы и сами справитесь. Луноликая госпожа засомневалась, искоса бросая взгляды на спину бывшего Великого Визиря, и Ибрагиму не стоило великого труда понять, какие мысли сейчас копошились в голове девушки, которой с детства мать прививала сплошное недоверие к миру. Но сейчас Михримах сомневалась во всём — даже в словах своей валиде, учитывая, как та изменила к ней своё отношение. Михримах чувствовала себя брошенной, чувствовала, что валиде до неё нет никакого дела, раз Селим стал султаном. Тем лучше. Высокомерие и холодность Хюррем сыграют с ней злую шутку. — Паша, постойте! — Михримах не могла увидеть, догоняя пашу сзади, как искривились его губы в усмешке. — Скажите... вы понимаете русский? Родной язык моей валиде. — Хм... Ну, если он довольно разборчивый, тогда да, вполне, — солгал бестрепетно Ибрагим, разворачиваясь к племяннице. Конечно же, он русский не знал, но ему не терпелось взглянуть на записи, сделанные той неаккуратной наложницей. — Я понимаю только разговорный русский благодаря матушке, но в письменном я крайне невежественна, — забурчала Михримах, протягивая дяде дефтер матери. Ибрагим максимально бесцветно взял её в руки, стянув бечёвки и раскрыв страницы на том месте, где остановилась наложница. — В гареме так мало грамотных русских рабынь. Но Ибрагим уже слабо воспринимал слова своей племянницы. Впившись глазами в письмена на русском, над которыми был аккуратно выведен тюркский перевод, он начал быстро-быстро бегать глазами по строчкам, как уже делал однажды, когда наткнулся на дневник Лео. Отрывки переведённых слов он сплетал в фразы, и получалась очень любопытная картина. "Когда я просыпаюсь по ночам, я до сих пор постоянно слышу стоны моего солнцеволосого львёнка. Бегу к нему, пока его хриплый голос не затихает, а из взгляда не испаряется последняя жизнь. Это зрелище, которое любая мать бы мечтала забыть, высечь из своей памяти... Я вижу, как из уголка его рта льётся кровь, а в веснушчатой ладошке лежит кубок, на который убийца нанёс яд. Я никогда себе не прощу, что материнское сердце не разбудило меня раньше... Когда я думаю, что это чувство вины не утихнет, я прошу Аллаха избавить меня от этих мук..." Дальше письмена на русском были размыты и неразборчивы — видимо, Хюррем плакала, пока писала их. "...Николас клянётся, что найдёт убийцу, но мы оба знаем, кто он..." И дальше снова было размыто, кроме нескольких слов, которые русская рабыня перевела в лоб: "...встретить смерть в объятиях ветра..." Руки визиря замлели и задрожали — то ли от холода, то ли от волнения. Михримах ещё что-то надоедливо бормотала ему под ухом, пока голос её не наполнился паникой, и она не выхватила тетрадь из рук дяди. Оглушительный вопль вдруг обрушился на обоих настоящей лавиной. — Михримах! — Фигура разъярённой Валиде Султан стремительно приближалась к ним. Луноликая султанша вся зарделась и затряслась, предвкушая ярость матери. Ибрагим забрал дефтер из трясущихся рук Михримах и смело посмотрел в глаза Хюррем, чей взор тоже был направлен прямо на него. Увидев, что именно Ибрагим держал в руке, рыжеволосая ведьма вытаращила глаза на свою дочь в неистовом гневе. — Михримах... — зашипела она, нависнув над дочерью. — Как ты посмела красть у своей матери? Как посмела?! — Валиде... я... — заикаясь, забормотала золотоволосая султанша. — Я невероятно разочарована в тебе, Михримах! Это настоящий позор не только для моей дочери, но и для той благородной султанши, которой ты себя мнишь. Ты обыкновенная воровка! Михримах задрожала от жестоких слов и низко опустила голову, золотые волосы скрыли её сумрачное лицо. — Госпожа, прежде чем отчитывать дочь, быть может, вам стоит выслушать её? — осадил её Ибрагим, наполовину закрывая собой Михримах. — Хатун, убирающаяся в вашей комнате, русская — она и украла эту тетрадь. Михримах Султан хотела лишь отчитать её, поймав с поличным, но я склонял госпожу к более жёсткому наказанию. Этого она не прочитала бы в его поступках, совершенно точно — Ибрагим ведь только что эту тетрадь и увидел. Заметив, как сощурились горящие злобой голубые глаза, паша выгнул бровь, словно бросая ей вызов. В сплошном разногласии омерзительных звуков мыслей слуг Хюррем и отчаяния, роившегося в голове Михримах, он попытался сосредоточиться на рыжеволосой ведьме и тишине, которую она ему сулила в своей невосприимчивости к его дару. Было тяжело — Ибрагим начал мечтать, чтобы убить всех вокруг них с ведьмой — настолько болели виски от перегруженности чужими мыслями. — Ах, вот как? — наигранно удивилась Хюррем, двигая челюстью взад-вперёд, сдерживая гнев. — И кто же эта хатун, Михримах? — Дефнешах! — смело заявила Луноликая с придыханием, выдавая свою наложницу без раздумий. — Я уже не раз замечала, как она наблюдает за тем, как вы работаете над своим дефтером! Возможно, она собиралась использовать это, чтобы помочь вашим врагам... — Дефнешах, значит? А разве она не в твоём услужении, Михримах? — Конечно, в моём! — шмыгнув заложенным от слёз носом, пылко согласилась Луноликая. — Ваши служанки бы не решились на такое предательство, валиде... — А твои бы решились? — поймала её за язык Хюррем, и дочь её тотчас зарделась. — Иди к себе в покои, Михримах, и не выходи из них, пока я тебе не дозволю! И не думай, что я тебе поверила: лжёшь ты скверно. Но наложницу я накажу со всей суровостью на твоих глазах, чтоб неповадно было тебе клеветать на невинных. Когда золотоволосая султанша, помрачнев во взгляде, помчалась во дворец, не преминув бросить в спину матери раздосадованный, злостно обиженный взгляд, Хюррем тяжело выдохнула и скрестила руки на груди. Затем взглядом показала паше вернуть ей дефтер. Ибрагим лениво поднял руку, которая двумя пальцами держала тетрадь, и рыжая ведьма наконец получила её назад. — Ты совсем отчаялся, полагаю? Раз уж опустился до того, чтобы пользоваться моей дочерью. — Не надумывай себе того, чего нет, госпожа, — равнодушно произнёс паша, кутаясь плотнее в свои одежды и отводя задумчивый взгляд в сторону. — Мне просто стало жалко Михримах. Ты несправедлива к ней, раз ставишь дела государства выше своих детей, которых поклялась защищать. — Ещё я не выслушивала твои нотации по поводу воспитания своих детей, паша, — фыркнула Хюррем, отворачиваясь от него, но не собираясь уходить. На секунду Ибрагим подумал, что гнев её и впрямь испарился. Взглянув на неё, он прищурился и вспомнил то, что успел прочитать в тетради. Записи были предельно странные: Хюррем постоянно переживала смерть Селима, и эта скорбь и боль утраты съедали её изнутри. И Николас, прибывший во дворец совсем недавно, в её записях обещал разыскать убийцу, личность которого Хюррем, кажется, знала и без того. Кто же мог покуситься на жизнь несовершеннолетнего и совсем безобидного падишаха, даже теоретически? В конце концов, других наследников, кроме детей Хюррем, не было, и убить Селима, чтобы променять его на другого шехзаде, было глупой затеей — всё равно вся власть бы оказалась сосредоточена в руках Хюррем Султан. Логических объяснений происходящему совершенно точно не было, но интуиция внутри него рвала и метала, голося о том, что происходило что-то очень странное вокруг этой женщины. Он не доверял абсолютно ничему — ни ей, ни Нико, ни Хатидже, ни даже себе самому. И разобраться в этом он никогда не сможет, если продолжит это затворничество в своих покоях и не прекратит барахтать руками против течения — он только всё пуще выбивался из сил. — Ты выглядишь лучше, чем пару дней назад, — заметила Хюррем, оглядывая Ибрагима с ног до головы. — Неужели свежий воздух пошёл тебе на пользу? — Странно, что ты это подмечаешь. Разве ты не должна неистовствовать, что я посмел завести разговор с твоей дочерью? Михримах ведь заподозрила, что я — не тот Ибрагим Паша, который с утра заседал в Диване. Что ты собираешься делать со слухами, если они пойдут? — Михримах ещё маленькая, чтобы понимать такие вещи, — бросила холодно Хюррем. — А тебя пусть её дела не заботят. Побеспокойся лучше о себе. — Как раз собирался, — легко согласился он и развернулся, обозначив желание уйти от неё. "Может, мне удастся взять ситуацию под контроль, если смогу подстроиться под её ложь... Стоит понаблюдать за ней..." — подумал про себя Ибрагим. Всё-таки то, что он прочитал в тетради, никак не увязывалось с тем, что он наблюдал... Или же, напротив, грозило объяснить происходящее предельно ясно. Остановившись, он повернул к ней голову и сделал свой взгляд более мягким, сомневающимся. — Идите во дворец, госпожа. Я не сбегу, не тревожьтесь. Вернусь в свою темницу без посторонней помощи. Он старался выглядеть униженным, разбитым, старательно отводил от её точёного стана взгляд, хотя ему было крайне любопытно поглядеть на то, как вытянулось поди в недоумении её лицо. Ибрагим решил рискнуть и поверить собственной интуиции: что-то зудело внутри и подсказывало ему, что Хюррем обманывала его. Она очевидно владела каким-то даром Мефистофеля и знала о его собственном, но почему-то считала, что знать ему о её способности не стоило. Тем интереснее было вывести её на чистую воду. Но для этого необходимо было ослабить её бдительность. — Что ты прочитал в тетради, Ибрагим? — спросила его в лоб Хюррем, заставив визиря остановиться и посмотреть на себя. — Я сомневаюсь, что ты удержался и не открыл бы её, так что не увиливай. — Ничего особенного. Только про твои бесконечные кошмары о смерти Селима, — в этот раз он специально решил не лгать ей. Для пущей убедительности он пожал плечами. — Хочешь сказать, тебя это не удивило? — подозрительно прищурилась султанша. — Для любой матери гибель ребёнка хуже собственной смерти... — философски заметил он, снова не солгав ей. — Дети — превыше всего. Ради них не грех и чудовищем стать. — Ты прав, — согласилась она прохладно, голос её зашелестел в унисон морозному ветру, пронизывавшему Ибрагима до костей. — Ради Селима я готова пойти на всё. Зная о её ненависти к нему, Ибрагим подумал, что, возможно, во сне, что преследовал её, убийцей её любимого сына был именно он. Что ж, мыслить так было вполне в её духе. Но Ибрагим когда-то давно поклялся султану Сулейману, что, если его не станет, он будет защищать всех его детей, невзирая на свою привязанность к Мустафе и Махидевран Султан. А когда дело касалось султана, Ибрагим всегда держал своё слово. Как бы ему хотелось понять, сколько слоёв лжи было под её словами и внешней расположенностью к нему. Думай она о том, что Ибрагим мог как-то навредить её сыну, разве стала бы она предлагать ему лекарство от болей, что могут убить его? Затылок снова прострелило болью, и он зажмурился, приложив ледяную ладонь к такой же холодной голове. Агония подступала постепенно, внутри его черепа как будто разворачивалась бездна, взрывались вулканы — но голова всегда была холодная. Будто ему всё мерещилось. Увидев проступающие на лице визиря страдания, Хюррем вздохнула, но ничего не сказала. Затем развернулась и ушла обратно во дворец. Ибрагим помнил её слова о том, что через пару дней он приползёт к ней на коленях, умоляя дать ему лекарство... Что ж, теперь эта перспектива и впрямь казалась ему не такой унизительной — ведь это всенепременно должно было сыграть ему на руку. Эта ночь решит всё.