Хюррем неслась сломя голову через гарем, не обращая внимания ни на вылупившихся на неё в недоумении наложниц, ни на уворачивающихся евнухов и калф. В глазах её стояли слёзы, она задыхалась от бега и волнения — судя по внешнему виду, она вылетела из хаммама после вечерних водных процедур. С волос стекали капли на холодный мрамор, кое-как запахнутый халат развевался в разные стороны, грозясь обнажить грудь. Но султанше было наплевать на свой внешний вид.
— О Аллах, почему так рано? Почему... Почему сейчас? — задыхаясь, бормотала она шёпотом себе под нос. Она бежала и плакала, не в силах сдержаться. — Как же так...
На ней совершенно не было лица. Хюррем выглядела как будто прозрачной, несуществующей, бесплотной — взгляд был устремлён в конец коридора, она суетилась, дрожала, как будто совсем ничего не соображала. Это был дикий, первородный ужас. Влетев в свои покои, она затравленно огляделась и увидела живого Селима.
Живого, но не вполне здорового. Её рыжеволосый ангел сидел на кушетке, пустым взглядом глядя на мать, и на нём живого места не было. Весь истерзанный, в синяках и ссадинах, на одном глазу была плотная стерильная повязка, в некоторых местах пропитавшаяся кровью.
— Сынок! Мой львёнок! — чуть не врезавшись в него, Хюррем Султан обхватила его за плечи и затем легонько прикоснулась ледяными пальцами к кровоподтёкам на его лице. Задыхаясь, она начала плакать. — Как же так... Как это случилось, Селим? Кто это сделал? Кто посмел? Говори!
Даже не услышав ответ, Хюррем импульсивно обняла его за голову и услышала тихий стон. Побледнев от страха, она медленно отстранилась и увидела, как её сын зажмурился и поджал губы от боли. От этого она пришла в себя и наконец осмотрела его полностью: на Селиме был его султанский длинный кафтан с длинными широкими рукавами, и одна рука не была вдета в рукав — тот болтался вдоль туловища.
"Не может быть..."
Дрожащими руками она отодвинула ворот кафтана, чтобы разглядеть правую руку своего сына-Повелителя. Рука была на месте, только туго перевязанная чистыми тканями. Узел повязки был затянут за шеей, чтобы зафиксировать руку. Не выдержав, Хюррем сняла с сына кафтан полностью, чтобы побледнеть от страха при виде перевязочных тканей, выглядывавших из-под полов не запахнутой шёлковой рубашки.
— Селим... Как же это случилось? — одними губами прошептала полумёртвая Хюррем. Ноги её не держали, и она опустилась рядом на кушетку. — Ты ведь отправился в город вместе с целым полком янычар, я была уверена, что были приняты все возможные меры предосторожности...
Но Селим почему-то отмалчивался. Отвернувшись, он опустил грустный взгляд в пол.
— Сюмбюль-ага! — закричала во всё горло Хюррем Султан. — Живо сюда!
К счастью, скользкий евнух уже поджидал под дверью, понимая, что первый спрос будет непременно с него. Оказавшись перед госпожой, он поклонился почти в ноги и забормотал что-то на родном сирийском — кажется, молитвы.
— Как можно было допустить... — растягивая слова, зашипела Хюррем и медленно поднялась на ноги, — чтобы на Повелителя трёх континентов посмели покуситься средь бела дня? Сюмбюль-ага... Если ты сейчас же не перестанешь дрожать и не объяснишь мне, как ты мог это допустить, клянусь, я казню и тебя — вслед за всеми, кто охранял моего сына в этот день!
— Султанша...
— Это было не покушение, валиде. Это была моя ошибка.
— Селим, не вмешива... — она застыла, когда поняла полностью слова своего отпрыска. Повернув к нему голову, она нахмурила брови. — Что ты сказал?
— Мы с Ибрагимом Пашой посещали Сулеймание. И когда мы добрались до строительной площадки лечебницы Дарюш-шифа... произошёл обвал. Он оттолкнул меня с места, куда упал самый большой булыжник. Ибрагим Паша спас меня, валиде. Всё остальное — это ссадины от мелких камней. Уязвлена только моя гордость.
Селим обиженно насупился и отвернулся.
— Ибрагим Паша, значит... — эхом повторила его слова Хюррем, погрузившись в раздумья.
"Николас спас моего сына... снова". — Но как так вышло, что обвал произошёл там, где даже соринка не может упасть, если там ступает нога моего сына-падишаха, Сюмбюль-ага?!
Последние слова Валиде Султан произнесла нараспев так, чтобы от её громкого голоса сотряслись стены. Сюмбюль сжался до размеров мошки от силы её гнева и зажмурился.
— Госпожа, Рустем-ага обещал разобраться в этом лично, если вы позволите... Если имел место злодейский умысел ваших врагов...
— Пусть он из-под земли мне достанет того, кто собирался убить моего сына на глазах у половины Стамбула, — Хюррем указала на него пальцем. — Такое унижение чести Династии и владыки мира не может остаться безнаказанным! И передай главе охраны моего сына, чтобы были наказаны все, кто допустил такое!
— Как прикажете, досточтимая Валиде Султан... — пробормотал заискивающе Сюмбюль, отступая задним ходом к дверям.
Сжав виски пальцами, рыжеволосая владычица Османского государства глубоко задумалась. В груди всё ещё сдавливало от пережитого волнения, и она никак не могла взять себя полностью в руки. Она не ошиблась: в этот раз что-то совершенно точно
не так. Она пережила уже множество сценариев — и каждый раз были соблюдены все меры предосторожности.
Абсолютно все.
"Значит, я поступила правильно, позволив Николасу быть рядом с Селимом в этот день..." — подумала она.
"Но почему именно лечебница Дарюш-шифа, если Селим должен был отправиться в мечеть Сулеймана, чтобы отдать сыновьи почести? В прошлый раз он отправился туда, и всё прошло благополучно..."
— Валиде, не наказывайте Аяза-агу. Он не мог знать, что конструкция такая ненадёжная...
— Селим, ты забыл, чему я тебя учила? — вздохнув, спросила Хюррем Султан, снова присаживаясь рядом с сыном. — Никому и никогда не доверяй, кроме меня. Я — твой единственный защитник в этом дворце. Ты теперь не третий шехзаде в очереди на трон, ты теперь — падишах. Твой старший брат погиб, потому что я не смогла его защитить. Он умер в муках, от болезни, которой его заразили наши враги... Они беспощадны и разрушат даже основание этого дворца, чтобы его своды обрушились на тебя во сне. Они могут отравить тебя твоей любимой едой, подослать к тебе наложницу, что перекроет тебе дыхание во сне, они отсекут подпругу на твоём седле, чтобы ты упал и сломал спину!
Хюррем сама не заметила, как начала заикаться от подкативших к горлу слёз. Всё, что она говорила, не было создано её фантазией — всё это она уже лицезрела своими собственными глазами.
Множество раз. И каждый раз это было словно неизбежно — её любимого сына, того, кто был похож на неё больше всего, её юного падишаха, её надежду, просто лишали жизни. И даже она, владеющая властью над собственной смертью, не могла сломать этот порочный круг.
Легонько, чтобы не причинить боль, обняв лицо Селима, она прошептала:
— Понимаешь? Ты понимаешь меня, Селим?
— Валиде, я уже не маленький ребёнок. Я — падишах и могу сам о себе позаботиться. Я вообще не хотел, чтобы вам докладывали о моих травмах. — Обхватив кисть матери здоровой рукой, Селим отстранил её от себя и поднялся с кушетки. — Эй, ты. Одень меня.
Наложница, к которой был обращён приказ Повелителя, поклонившись, приблизилась к султану и набросила кафтан на его плечи. В двери постучали, после чего в проёме показался шехзаде Баязид. Окинув брата скептическим взглядом, он изогнул губы в усмешке.
— Ты безнадёжен, Селим. Вечно попадаешь в передряги. Ты такой слабый.
— Не Селим, а
Повелитель, Баязид, — строго одёрнул его султан. — Ещё раз позволишь себе такую дерзость — и я не приму во внимание, что ты мой брат!
— Теперь в городе не затихнет молва о том, как ты плакал от набитых синяков,
Повелитель. Лучше бы вы меня сделали падишахом, валиде! Я бы не допустил такого позора! Как можно хныкать на глазах у толпы?
— Что ты сказал? — взъерепенился Селим, побагровевший от злости. — Я не хныкал! Да как ты смеешь?! Я прикажу выпороть тебя!
— Немедленно перестаньте! Вы, видимо, забыли, что я здесь? — осадила их Хюррем, резво поднявшись с кушетки. Встав между своими воинственными сыновьями, она посмотрела на обоих пристыжающе и покачала головой. — Какой стыд... Потомки величайшего из султанов, надежда и будущее этой Империи собачатся между собой, как незрелые щенки. Ты, Баязид, не должен проявлять неуважение к своему брату-Повелителю. Никогда и ни за что.
— Но, валиде...
— Извинись перед ним. Сейчас же.
Поколебавшись и пробормотав едва слышное "прости меня, брат-Повелитель", Баязид плотно сомкнул губы, будто сдерживая наружу то ли слёзы от несправедливости, то ли новые бранные слова в адрес своего ухмыляющегося брата, но через секунду он уже вылетел из покоев Хюррем. Та устало вздохнула и потёрла переносицу.
— Он ужасно невоспитанный, валиде. Но ему придётся смириться с тем, что ему никогда султаном не стать. Всегда будет вторым, — усмехнулся Селим.
Улыбка его тотчас слезла с лица, едва он почувствовал на себе пронзительно-холодный взгляд матери.
— Ему придётся смириться. Но только по
своей воле, Селим. Ты должен стать султаном не на словах и угрозах, а на деле, поступками, достойными настоящего султана. То же касается и всех твоих подданных. Никогда об этом не забывай.
— Я это и так знаю, валиде.
— Раз знаешь, исполняй, — Хюррем взмахнула рукой. — Больше ты из дворца без моего сопровождения не уйдёшь.
— Нет, валиде! — запротестовал гневно Селим. — Через три дня ведь ежегодное торжество янычарского корпуса! Я должен там присутствовать, это незыблемая традиция! Если меня там не будет, это уронит тень на мою силу!
— У тебя пока
нет никакой силы, мой лев, — сдвинув брови на переносице, покачала головой Хюррем. — Силу нужно накопить. Если ты покажешься там в таком виде, ты будешь выглядеть слабым.
— А если не покажусь там —
трусом!
— Иногда трусость — тоже смелость, сынок. Пока я регент этого государства, ответственность за твои жизнь и благополучие лежит на мне! И тебе придётся с этим смириться, — тихо добавила она. — Как и придётся смириться всем, кто решит покуситься на тебя.
Ничего больше не сказав матери, Селим вздёрнул нос и с гордо поднятой головой покинул её покои. Хюррем снова помассировала виски. Ей предстояло всенепременно записать произошедшее в тетрадь. Поднявшись по лестнице на второй ярус своих покоев, она приблизилась к потайному отделению в стене, спрятанному за картиной Тициано Вечеллио, и с помощью крошечного ключика, спрятанного в перстне, открыла дверцу. Вытащив оттуда свою тетрадь, она положила её рядом с фальшивой — той, что отобрала у Михримах.
— Моя маленькая луноликая девочка вздумала плести за моей спиной интриги... — прошептала Хюррем, водя пальцем по корешку дефтера. — Как хорошо, что раз за разом она оказывается предсказуемее всех моих союзников и врагов.
Хюррем скрестила руки на груди и задумчиво посмотрела в окно. Её уловка сработала, и фальшивая тетрадь попала сначала в руки Михримах, затем в руки её переводчицы Дефнешах — и наконец к Ибрагиму. Ей необходимо было посеять между братьями раздор. В каждом проживаемом ею сценарии Николас был её самым верным союзником и другом. Она бы очень хотела с ним поговорить откровенно, но подходящее время ещё не наступило.
"Ибрагим наверняка сказал Михримах о том, что во дворце правит не он, а его брат-близнец... Но она не рассказала ни Селиму, ни Баязиду об этом..." — Хюррем тревожно закусила костяшку указательного пальца.
"И это нехорошо. Нельзя, чтобы у них появилось секретов от меня больше, чем я могу предвидеть. Тщеславие Ибрагима и его веру в превосходство своего ума можно использовать против него ровно до того, как это может начать вредить Михримах..."
Рядом с ней внезапно материализовалась Фахрие-калфа. Поклонившись, она уточнила, не желает ли госпожа отужинать. За окном сгущались сумерки, грозясь накрыть Стамбул простынёй очередной ночи, которую Хюррем проведёт в кошмарах, где перемешивались старые и новые воспоминания, сводя её с ума.
— Как там Ибрагим Паша? — спросила как будто невзначай рыжеволосая султанша, вглядываясь в хмурое зимнее небо. — Этой ночью он не просил привести его ко мне ради лекарства?
— Нет, Валиде. В покоях паши тихо, однако... Мне доложили, что к нему сегодня заходила Хатидже Султан. Должно быть, она просто навещала его из беспокойства, так как ей донесли, что паше нездоровилось некоторое время назад.
— Хатидже Султан? Хм... — нахмурилась Хюррем, повернувшись к своей служанке. — И всё? Только навестила?
Фахрие заметно поколебалась, пожевав губы, но нашла в себе силы развеять сомнения султанши.
— Госпожа, простите меня, я не углядела... Хатидже Султан вместе с Ибрагимом Пашой покидали дворец на некоторое время, несмотря на ваш приказ. Мне не удалось выяснить, куда они ездили, но Йылмаз-ага клялся, что они в свой дворец не возвращались.
Брови Хюррем взлетели, она напряжённо начала растирать ладони.
— Что ты сказала? Когда это было?
— Не так давно. Несколько часов назад. Но... Паша в покои не вернулся, Валиде. Слуги не посмели снова привести его обратно силой: Хатидже Султан сказала, что уладила этот вопрос с вами лично. Ей не рискнули перечить.
Хюррем издала короткий импульсивный крик, тряхнув головой и одним мановением руки сбросив стеклянные чаши с чаем и свои писательские принадлежности со стола. Фахрие-калфа тотчас бросилась поднимать всё с пола, совершенно не удивлённая привычным всплескам гнева своей госпожи. Но в этот раз ей было сложно понять, чему же так сильно была разгневана султанша.
— Хатидже... — прошипела Хюррем разъярённо, не заботясь о присутствии своей служанки. — Я так и знала, что это из-за неё всё пошло не так... В предыдущие разы её не было, так отчего же сейчас она появилась? Отчего? Ибрагим не должен был выйти из покоев так рано да ещё и без моего ведома! Ещё и... — султанша сжала большим и указательным пальцем виски. — Бессовестное чудовище... Прошло так мало времени, а он уже пытался убить моего сына.
— Госпожа, что вы имеете в виду? — тихо спросила Фахрие-калфа. — Вы подозреваете, что поездка Ибрагима Паши с султаншей в город, когда случилось покушение, не случайность?
Но ответа не последовало. Пока госпожа молча ходила по антресольному этажу взад-вперёд, над чем-то раздумывая, Диана собирала осколки, уже не надеясь на ответ. Только порезавшись, ей удалось привлечь к себе внимание. Хюррем резко повернула голову и, увидев на ладонях своей служанки кровь, вдруг очнулась. Это отвлекло её и привело в чувство. Она сбилась со счёта, сколько раз события шли плавно и предсказуемо первое время, и такие резкие изменения вывели её из себя.
— Фахрие, будь осторожнее, — вздохнула Хюррем Султан, потирая устало лоб. — Позови других рабынь, а сама ступай к лекарю. Затем удостоверься, что у покоев моего сына достаточная охрана.
— Как прикажете, госпожа, — поклонилась Фахрие и, держа руку, чтобы остановить кровь, покинула султаншу.
Следовало успокоиться и взять себя в руки. Импульсивность ещё никогда не шла на пользу. Да, это первый раз, когда Хатидже Султан вдруг решила сыграть с ней в подобие мира и приехала во дворец, но то, что это сразу спровоцировало покушение на её сына, нельзя было назвать случайностью.
И Николас. Он снова спас Селима — каждый раз он спасал её сыну жизнь, хоть и именно Ибрагим Паша был тем, кто всякий раз призывал его в столицу. Видимо, он, как и когда-то Хатидже Султан, полагал, что родственные чувства заставят встать на свою сторону. Однако Николас всегда держал подчёркнутый нейтралитет... для вида. На деле же Хюррем прекрасно знала о причине, по которой глаза искреннего и простодушного грека были неотрывно обращены на неё.
Переодевшись в платье и набросив на себя платок, она устремилась прочь из своих покоев в сторону кабинета Николаса, который он занимал вместо Ибрагима. Как она и полагала, он не спал. После короткого стука и вялого разрешения войти она ступила на ковёр и мягко улыбнулась, когда увидела Великого Визиря в раскоряченной позе на диване в обнимку с государственными бумагами.
— Ах, госпожа! — с привычным акцентом воскликнул Николас, подрываясь с места.
От резкого движения бумаги, которые он держал на животе, рассыпались на диван и пол, и он раскраснелся от неловкости момента. В итоге плюнул на всё, выпрямился, сложив руки в замок, и склонил голову.
Хюррем тихо рассмеялась и себе в ладонь.
— Не нужно так тревожиться, Николас-бей. Я потревожила вас, — она многозначительно кивнула на столик, где стояли тарелка с фруктами и выпечкой.
Нико повернул голову и прокашлялся. Вид у него был растрёпанный и расслабленный: тёмные волосы выбивались из причёски в разные стороны, кафтан был фривольно распахнут, как и нательная рубашка, почти до солнечного сплетения. В отличие от одетого с иголочки Ибрагима Паши, его брат-близнец придавал чуть меньше значения безукоризненности внешнего вида. Что с лихвой компенсировалось его добрым сердцем.
— Кхм... Да, госпожа. Сегодня не было возможности пообедать: дел очень много... вот я и... — поняв, что нёс какую-то неразборчивую чушь, он стушевался. — Простите.
— Я ни секунды в вас не сомневаюсь, Николас-бей, — Хюррем элегантно сложила руки на животе, поглаживая двумя пальцами свой перстень с изумрудом, и кокетливо осмотрела грека. — Я пришла поблагодарить вас лично за спасение моего сына. Никаких богатств мира не будет достаточно, чтобы оценить ваш поступок. Вы подарили мне целый мир.
— Госпожа, не стоит. Это была моя обязанность, — он робко поднял взгляд, чтобы посмотреть на женщину перед ним. — Когда я первый раз приехал сюда, это была свадьба Тео, и я вас видел лишь единожды в дворцовом саду... Но уже тогда я видел, как вы несчастны. Как вы одиноки в этом огромном дворце. То, что вас и ваших детей некому защищать, это ужасно... Простите.
Хюррем сощурилась, но с призрачной улыбкой, будто подталкивая его выразить свои чувства конкретнее. Это вдохновило Нико: плечи его распрямились, а взгляд стал увереннее. Хюррем много раз ловила себя на мысли, что чувствовала себя странно в разговорах с близнецом Ибрагима: первое время ей было некомфортно, как будто она говорила со своим злейшим врагом. Их лица, выражения, голоса — всё иногда было идентичным. Она как будто говорила с Ибрагимом, если бы тот не воспринял её как врага с самого начала.
— Я привыкла к такой жизни, Николас-бей. Я уже давно не ищу сочувствия или жалости, поверьте мне.
— Когда вокруг вас одни враги, как такое можно считать жизнью? — спросил он грустно. — Это обыкновенное выживание. Никто никогда не протягивал вам руку помощи, никогда не считал за человека, даже мой собственный брат. Я не знаю, что пережил Тео в девширме, но ничто не может оправдать утрату совести, — Нико покачал головой. — Вы не избирали эту жизнь в гареме, были вынуждены защищаться, а моему брату никто не приказывал потакать своему дурному нраву.
Сердце Хюррем забилось чаще от ощущения комка в горле. Нико словно читал её мысли: так было всегда. Словно всё хорошее перетекло при рождении к брату-близнецу Паргалы Ибрагима, а вся алчность и жестокость осталась в её злейшем враге.
— Вы проницательны, Николас-бей, — как можно равнодушнее отозвалась Хюррем, пряча улыбку за шёлковым платком, и прошла к рабочему столу Ибрагима. — Прискорбно, что ваша история с Ибрагимом Пашой так напоминает мне сказки о братьях-близнецах, где один всегда хороший, а другой плохой. Будь вашему брату присуща хотя бы толика вашей любезности и разборчивости в людях, многое было бы иначе. И всё же, Николас-бей, я настаиваю, чтобы вы сказали мне, какую награду хотите.
Едва он открыл рот, чтобы сказать что-то глупое, она выставила ладонь и призвала его подумать о своих словах хорошенько.
— Тогда... — Нико покрылся красными пятнами от смущения, потупив взгляд. — Могу я... попросить об очень дерзкой вещи? Вернее, о двух.
— Излагайте, — улыбнулась Хюррем, напутственно кивая. — Сегодня я готова простить вам любую дерзость.
— В Парге моей страстью были рыбалка и верховая езда. Для меня было бы невероятной честью иметь возможность разделить эти увлечения с вами и вашими шехзаде, а также Михримах Султан, если той, конечно, будет угодно.
Хюррем не смогла сдержать искреннего смеха. Всё-таки она зря себя тревожила: эту просьбу от Нико она хорошо помнила, и сценарий в этот раз не так сильно разнился с предыдущими. Селим обожал проводить время со своим вторым дядей, едва узнавал его поближе во всех предыдущих циклах. И когда они были вместе, Хюррем могла по-настоящему быть спокойна за своих детей. Баязид был совсем иного мнения о таких скучных вещах, как рыбалка, считая это увлечение недостойным настоящего воина, которому нужны активные упражнения и физические тренировки, но общество Николаса находил на удивление интересным для себя.
Одна Михримах в каждом из сценариев проникалась к Николасу лютой неприязнью, считая его неотёсанным сыном рыбака, которому ничего не известно о том, каким должен выглядеть гордый и сильный бей Османского государства. Впрочем, причины этому она не знала.
— Не уверена, что смогу составлять вам компанию часто, Николас-бей, но если будут представляться возможности выехать с моими шехзаде в Охотничий домик, я не буду искать посторонних поводов для отказа.
Нико так и расцвёл, услышав, видимо, совсем не то, что ожидал. Видеть лицо, до ужаса похожее на лицо Ибрагима, с таким милым выражением было испытанием для неё. Старший брат Ибрагима перестал тереть свои ладони и осторожно приблизился к султанше, как будто переживал, что кто-то мог подслушать их разговор.
— Тогда я озвучу и вторую свою просьбу, пользуясь вашим расположением, госпожа.
Она не скрыла любопытства в открытом взгляде, когда даже иронично повернулась к нему ухом, ожидая услышать нечто вроде секрета. Вторую просьбу она не могла представить, потому что раньше озвученной слышала только первую. Но почему-то ей казалось, что со своим известным чувством юмора Нико вот-вот собирался как-то заковыристо пошутить.
Шёпот ударился об её ухо:
— Я хочу, чтобы мой брат умер.
Глаза её распахнулись так широко, что она почувствовала, как о белки ударилось дыхание Николаса. По спине прошёлся марш мурашек, и она в ужасе застыла, искоса посмотрев на второго Паргалы. Сейчас он выглядел в точности как Ибрагим. Такой же могильный холод в чёрных глазах, абсолютно непроницаемое выражение лица. Если бы не золотая монетка, которую он носил на шее в память об отце, она бы подумала, что всё это игра и перед ней стоит Ибрагим. Только он мог говорить такие жуткие слова.
— О чём вы говорите? Откуда такие мысли, Николас-бей? — спросила она, облизнув губы от волнения.
Николас беззаботно пожал плечами.
— Я знаю о вашей вражде, госпожа. Знаю, что вы назначили меня Визирь-и-Азамом, чтобы растоптать гордость моего брата. — Он обошёл её, чтобы подойти к окну, где на подносе стоял кувшин с щербетом. Налив себе немного и смочив горло, он закончил мысль: — И я совершенно не против, если вы воспользуетесь мной, чтобы он умер в полном одиночестве, растоптанный и уничтоженный.
— Если бы ваши слова сейчас услышал ваш брат, это бы разбило ему сердце, — Хюррем задумчиво сощурилась, глядя в спину Нико. — Наша вражда с Ибрагимом ни для кого не тайна. Однако мне совершенно не ясны
ваши мотивы.
Нико не сразу ответил, медленно отпивая из бокала щербет и глядя мрачным взглядом вдаль. Хюррем же чувствовала нарастающую тревогу. В предыдущих сценариях она часто подстраивала всё таким образом, чтобы разрушить отношения братьев, но её старания приносили плоды не сразу, и любовь Николаса к младшему брату Тео разрушалась постепенно.
А в этот раз он прибыл в столицу с уже заготовленными намерениями убить его. И ей это совершенно не нравилось, несмотря на схожесть их побуждений.
— Из-за него погиб мой отец. Я никогда его за это не прощу. Если бы Тео не поддался своей алчности и жажде власти, отец был бы жив.
Хюррем судорожно начала прокручивать в памяти события прошлого, чтобы выцепить хоть какую-то информацию о Манолисе из Парги. Старик-рыбак был любим обоими братьями, несмотря на то, что Ибрагим много лет до своей женитьбы скрывал не только своё существование, но и свою обретённую власть в свите султана. Хюррем ощутила головную боль в попытке ухватиться за какие-то воспоминания, но прожитых циклов было уже слишком много, чтобы вспомнить какие-то малозначимые для неё детали.
— Вы расскажете, что произошло? — спросила она вкрадчиво.
Николас посмотрел на султаншу через плечо и грустно улыбнулся. Но их душевному разговору не суждено было продолжиться — в дверь несколько раз назойливо постучали. Когда та резко распахнулась, скрываться было уже бессмысленно. Ибрагим Паша размашистой походкой влетел в свой бывший кабинет, и первым, кого он увидел, был родной брат.
— Нико, ты!.. — И только спустя миг его взгляд сдвинулся на рыжеволосую Валиде Султан, запал потух, и лицо Ибрагима исказилось гримасой вежливой неприязни. — Султанша, вижу, и вы здесь. Находите общество моего брата достойным своего времяпрепровождения в такой час?
— Ваш брат — интереснейший собеседник, паша. Я вновь убедилась в правильности своего решения назначить именно его Визирь-и-Азамом, — она лучезарно улыбнулась Ибрагиму так, что у того лицо чуть не пошло трещинами. — Ведь прошло так мало времени, а он уже спас будущее нашего государства, рискуя своей жизнью. Поэтому я пришла поблагодарить его за спасение моего сына-Повелителя.
— Вот как. Ты открываешься для меня с необычных сторон, Нико, — выдавил сквозь зубы Ибрагим, медленно переводя хищный взгляд с брата на свою неприятельницу. — Что ж, это хорошо, полагаю. Я уже перестал надеяться, что когда-нибудь твоя излишняя робость и трусливость останутся в прошлом.
Нико стиснул челюсти, прищурив глаза в идентичном Ибрагиму выражении злобы. Казалось, даже воздух в кабинете раскалился до предела. Точно так же Ибрагим смотрел на неё тогда, когда бедная наложница, пытавшаяся убить Мустафу, выбросилась с балкона ради её спасения. Тогда весь план полетел в тартарары, и Ибрагим не пытался удерживать на лице маску равнодушного снисхождения.
— Не будете ли вы столь любезны оставить нас с братом наедине, Валиде Султан? — процедил он.
Хюррем не удержалась от насмешки.
— Пожалуй, нет, паша. Сегодня я не буду столь любезна.
Он вопросительно посмотрел на неё.
— Полагаю, госпожа хотела бы узнать, где ты был во время покушения на Повелителя, брат мой, — Нико словно прочитал её мысли и скрестил руки на груди, подняв подбородок. — Ты не станешь отрицать, что это странное стечение обстоятельств. Ты сбежал из своих покоев без позволения, и султан Селим едва не погиб.
— Да как ты смеешь?! — взревел Ибрагим по-звериному, подлетев к своему брату и резко схватив того за грудки. — Кто ты такой, чтобы говорить мне такое?! Я никогда не причиню вреда Повелителю и его семье, никогда! Как ты смеешь позорить моё имя?!
Нико остался на удивление спокоен, только сильнее сжал челюсти. На фоне вспылившего Ибрагима он смотрелся гораздо внушительнее, умея держать свои эмоции под контролем. Единственное, что выдавало гнев Нико, это блестящие от презрения чёрные глаза.
— Значит, ты не покушался никогда на семью падишаха? Не отправлял бандитов, чтобы те напали на карету Хюррем Султан, руководствуясь своей гордыней и жадностью? Или станешь утверждать, что твои коварство и подлость — это избирательно проявляющиеся качества?
— Что ты... — задохнулся от ярости Ибрагим. — Нечестивец! Моя печать совсем тебе помутила разум!
— Значит, ты не мечтал посадить на трон шехзаде Мустафу? Хочешь сказать, ты смирился с тем, что на престоле сидит шехзаде Селим, а Валиде Султан — это та, которую ты никогда не поддерживал? Не значит ли это, что, представься тебе возможность отомстить и причинить ей боль, ты откажешься от неё?
— Грязный предатель!
— А ты — подлый убийца!
Ибрагим с рёвом ударил Николаса по щеке со всей силы — так, что голова близнеца отклонилась по инерции в сторону, а сам он пошатнулся, схватился за подоконник, свалив на пол цветочный горшок, и упал вместе с ним. Ударившись головой, он тихонько застонал и зажмурился от напустившегося головокружения.
— Стража! — закричала Хюррем Султан, и через мгновение в дверях появились привратники. Валиде Султан указала пальцем на визиря, который тяжело дышал, глядя на раненого брата. — Схватить Ибрагима Пашу!
В кабинет на шум прибежали и наложницы Хюррем Султан. Дождавшись от госпожи отмашки, они подбежали к Николасу и помогли тому подняться.
— Отведите его в лазарет.
— Отпустите меня немедленно! — Ибрагим яростно прожёг глазами Хюррем, отчаянно вырываясь из стальной хватки привратников. — Я был в городе вместе с Хатидже Султан! Навещал Яхью-эфенди, чтобы тот дал мне лекарство от головной боли! Вызовите его, он засвидетельствует мою невиновность!
— Разве Яхья-эфенди не принадлежал к фракции сторонников шехзаде Мустафы? — спросила Хюррем едко, подняв одну бровь. — Откуда мне знать, что это не часть сотканной вами паутины лжи, паша?
Ибрагим шумно дышал через нос, плотно сомкнув губы, и осатанелым взглядом смотрел на Хюррем Султан.
— Какой смысл мне пытаться убить Повелителя, Хюррем Султан? — с вызовом выплюнул он. — Если ты — валиде всех живых наследников на престол, то это абсолютно бессмысленно!
Лицо Хюррем дёрнулось от судорог презрения, и она глубоко вздохнула, прикрыв веки, чтобы успокоиться. Как всегда, он считал себя самым умным. Когда она приблизилась к его лицу на расстояние ладони, то не сдержала всей встречной ненависти во взгляде.
— Если наследники Османского престола будут умерщвлены, думаешь, я не знаю, что за этим власть может перейти к твоим детям — как выводку Великого Визиря и сестры султана? Султанзаде Осман сможет взойти на престол путём твоих жалких интриг. — Она сипло втянула воздух носом и тяжёлым взглядом прожгла его глаза. — Я знаю, что ты попытаешься подобраться к моим детям... Если тебе дорога своя жизнь, не переходи мне дорогу.
"Я вижу тебя насквозь, Паргалы Ибрагим. Я знаю, как ты мыслишь", — хотелось произнести ей вслух.
"И, пока я могу перерождаться снова и снова, ты никогда не добьёшься своего".
Она знала, что в прошлых циклах он несколько раз совещался с кадиями по поводу вопросов престолонаследия в Империи. Если не позволить ханским князьям Гиреев пересечь Чёрное море, когда наследники султана Сулеймана будут поголовно мертвы, то против власти могущественнейшего Визирь-и-Азама с поддержкой флота, сипахов и янычар никто бы не посмел выступить.
— Султанша... Я никогда не причиню вреда детям покойного Повелителя. Я дал ему слово! Он был не только моим государем, но и другом, братом! — выдавил сквозь зубы Ибрагим Паша, чеканя каждое слово. — Я никогда бы не предал его память. Ни за что.
— Жалкий лицемер, — прошипела в ответ Хюррем, толкнув пальцем визиря в плечо, будто тот был бесполезной мушкой. Вздохнув, она спрятала неприязнь во взгляде. — Не тревожься так: Рустем-ага инициировал честное расследование, и правда рано или поздно выйдет наружу.
Ибрагим издевательски фыркнул.
— Рустем-ага, вот как? Ты доверишь конюху — нет, своему цепному псу! — заняться расследованием дела Визирь-и-Азама Османского государства, зная, каков будет его вердикт? Твои попытки насмехаться надо мной не менее смешны.
— А я не пытаюсь над тобой насмехаться, Ибрагим, — бестрепетно отозвалась султанша, холодно сверкнув на него глазами сверху вниз. — Это всё равно что пинать униженного и растоптанного.
Она схватила его за подбородок, подчеркнув унизительность его положения, и сдавила пальцами.
— Образумься наконец и осознай своё место. Ты болен, Ибрагим, — с презренной жалостью приговорила его она. — То, что здесь произошло, лишь подтверждает это. Я приказала тебе оставаться в покоях ради безопасности жителей дворца — ты ослушался моего приказа. Я предложила тебе лекарство — ты отказался. Ты напал на своего брата, хотя его сомнения более чем оправданны. Шехзаде Мустафа мёртв, и печать у Николаса — у тебя больше нет той власти, чтобы пытаться играть со мной на равных, паша.
Она отдёрнула руку, резко отклонив его голову в сторону. Ибрагим плотно сжал губы, словно всеми силами сдерживал рвущиеся наружу чувства.
— У меня нет ни времени, ни желания воспитывать в тебе почтение, поскольку это бесполезно: твоя ненависть была всегда сильнее твоего благоразумия. Печально.
Подобрав полы своего ночного платья и изящно поправив платок, Хюррем направилась в сторону выхода.
— Значит, я был прав: ты не можешь предугадывать мои действия, — колюче усмехнулся Ибрагим. — Иначе ты бы знала, что я покину дворец, чтобы встретиться с Яхьей-эфенди. Потому что я точно знаю, что невиновен. Теперь я убеждён, что ты солгала.
Стражники всё ещё удерживали под мышки бывшего Великого Визиря, и последние слова заставили их напрячься. И ещё сильнее они скукожились от того, каким взглядом на него посмотрела повернувшаяся Валиде Султан.
— Вижу, ты совсем рассудка лишился говорить о таком.
— Раз я безумен, отчего ты в лице потеряла, госпожа? — нагло усмехнулся Ибрагим, склонив голову набок. — Чем же тебя таким одарил Мефистофель, что ты не только убила шехзаде Мустафу, взобралась на самый верх и теперь пытаешься так нелепо угрожать...
Его речь остановила холодная усмешка, прорисовавшаяся на пухлых вишнёвых губах женщины. Хитро прищурившись, она смотрела на него, как на нелепое создание, достойное лишь жалости, и горделиво скрестила руки на груди. Мысли удерживавших его привратников стали вдруг шумнее, и это сдавило виски Ибрагима противным спазмом, но пока боль была терпима — он был полностью сосредоточен на Хюррем.
— До чего же грустное зрелище, паша. Некогда могущественнейший визирь Империи придумывает себе демонов и ангелов, чтобы оправдать своё жалкое положение. Что дальше, Ибрагим? В собственном брате увидишь Азраиля, во мне — суккубу-демоницу, а в Хатидже Султан — воплощённого Иблиса-искусителя, если и та не сможет отрицать, что ты утратил свой рассудок после смерти Повелителя и шехзаде Мустафы?
Он оскалился, когда почувствовал в сердцах привратников мысли и чувства, наполненные издёвкой и насмешкой над ним. Он снова начал инстинктивно вырываться, чувствуя себя униженным и презираемым. Его считали умалишённым из-за утраченной власти. Ибрагим ведь собирался подыграть Хюррем, чтобы подобраться к ней поближе, разузнать её истинные мотивы, но Хатидже своим предложением внезапно спутала ему все карты. Она всегда была на его стороне, и у Ибрагима не было повода сомневаться в ней, однако... если отбросить её собственные слова, то она была ласкова и приветлива с Нико, не противилась обычно Хюррем.
Неужели она тоже считала, что он потерял разум? И пыталась по-женски, как и подобает нежной супруге, заручиться его доверием? Но ради чего? Чтобы спровоцировать на агрессию и дать Хюррем ещё больше поводов избавиться от него?
— Я полностью в своём уме! — заверил он злобно.
— Боюсь, судить не вам, паша, — покачала головой Хюррем и немым кивком указала привратникам поволочь прочь визиря. Напоследок, когда он оказался совсем близко к ней, она прошептала: — Посмотрим, насколько сильна твоя воля, Ибрагим.
Он шёпотом помянул дьявола по-арабски, но подавил в себе неприязнь и позволил увести себя прочь.
***
Дни неспешно потекли один за другим, пока ему стало не до счёта от мигрени. Если Хюррем собиралась свести его с ума, то она избрала самую верную тактику: Ибрагим не выносил долгое время в тотальном одиночестве, чувствуя, как стены становятся всё ближе и ближе к нему, а в комнате как будто всё меньше становится воздуха.
Но никто не реагировал на него, будто он был пустым местом. Наложницы только приходили, чтобы поменять постельное бельё, принести пищу и зажечь ароматические свечи, запах которых как будто дурманил его всё сильнее с каждым вечером.
Но хуже было другое: с каждым днём головные боли всё усиливались и усиливались, пока у него уже перестало хватать сил и гордости, чтобы не выть волком, скрутившись эмбрионом на постели. Иногда он даже терял сознание от боли и проваливался во многочасовой сон, где его без конца преследовали одни и те же обрывки сна.
У него на руках лежит шехзаде Селим — вернее, султан Селим-хан. Бездыханный, с пустым остекленевшим взглядом он смотрит в потолок, а из уголка его рта течёт струйка чёрной крови, смешанной со слюной. Он пугающе бледный, цвета мела, и Ибрагим как будто слышит со стороны крики и стоны рабынь, проклятия бостанджи, которые бесконечно долго бегут к нему. Ибрагим чувствует, как сердце его выпрыгивает из груди — не то из страха, не то из ненависти. Однако он бросает султана на подушках — кажется, Ибрагим может разглядеть во сне размытые очертания стола, за которым он отведывал кушанья, — и кидается к выходу со всех ног.
Он пытается сбежать от кары, он страшно зол. Он несётся сломя голову, раскидывает в стороны наложниц и тощих евнухов, которые не в силах остановить этот ураган в его лице, перепрыгивает через несколько ступенек, когда взлетает по лестнице и бежит к покоям Хюррем. С криком наложницы, как и их предшественницы, отлетают в разные стороны, а он сам почти выбивает двери в покои Хюррем Султан — и он всё это видит очень медленно, картинка как будто пульсирует болью и каким-то красным свечением, будто он плачет кровавыми слезами.
Только сейчас Ибрагим понимает, что у него в руках кинжал.
Он видит разворошенную постель Хюррем, но её самой в ней нет. Он медленно-медленно выкрикивает проклятие, от которого содрогаются стены Топкапы, и несётся на балкон Хюррем. Как будто что-то знает. Чувствует, как сзади его пытаются схватить несколько пар рук — то ли бостанджи, то ли джарийе, он не знает, — но ему всё равно. Вот он на балконе. Он чувствует, как грудную клетку вместе с лёгкими разрывает огнём. Дальше всё размывается перед его глазами, а голову сдавливает сумасшедшей болью. Едва он видит рыжие волосы, столь им ненавидимые, он заходится в таком страшном и яростном крике, что даже во сне он чувствует, как глотку осушает и как он навсегда теряет голос.
В голове в этот момент строчки из дефтера Хюррем, которые он прочёл благодаря Михримах, становятся такими громкими, словно ему их кричат десятки человек прямо в ухо, прямо в череп.
"Когда я просыпаюсь по ночам, я до сих пор постоянно слышу стоны моего солнцеволосого львёнка. Бегу к нему, пока его хриплый голос не затихает, а из взгляда не испаряется последняя жизнь. Это зрелище, которое любая мать бы мечтала забыть, высечь из своей памяти... Я вижу, как из уголка его рта льётся кровь, а в веснушчатой ладошке лежит кубок, на который убийца нанёс яд. Я никогда себе не прощу, что материнское сердце не разбудило меня раньше... Когда я думаю, что это чувство вины не утихнет, я прошу Аллаха избавить меня от этих мук..."
"...Николас клянётся, что найдёт убийцу, но мы оба знаем, кто он..."
"...встретить смерть в объятиях ветра..."
И Ибрагим вдруг осознаёт так ярко, словно эта мысль была самой естественной и самой ужасной из всех, что он мог допустить. А потом теряет её безвозвратно, словно шёлковая паучья ниточка ускользает из его крупной ладони...
...А затем он просыпается, чувствуя, как голову всё ещё сдавливает сумасшедшей болью, будто ему что-то изнутри выдавливает глаза и встряхивает его череп, наполненный гвоздями. Границы между сном и явью постепенно стирались, пока это не начало заставлять его думать о том, что он действительно сходил с ума — что Хатидже и Нико были правы. Его голова ежесекундно разрывалась на части, наполненная странными голосами знакомых и незнакомых ему людей. Помимо вспышек воспоминаний с Хюррем на балконе, он видел Нико, своих детей, видел как будто со стороны, какие чудовищные и безжалостные вещи совершал своими руками.
"Неужели я действительно утратил рассудок?"
Эта мысль пульсировала в висках и была самой громкой из всей этой невыносимой какофонии.
В последнюю ночь он уже осознавал, что находится во сне — и что это продолжает его преследовать бесконечно, не даёт шанса прожить ни единого часа без боли. Но выбраться из сновидения он не мог. Организм его начал сдаваться, поднялся жар, и он впал в бред, пока не начал видеть несуществующие вещи перед собой. В лице одной из прислуживающих служанок он вдруг увидел Хюррем в той самой белой сорочке, в которую та была одета в его снах, набросился на неё и сжал обеими руками её горло.
Рабыня испуганно захрипела, схватившись за кисти его рук в тщетных попытках оторвать от себя обезумевшего Ибрагима. Мир снова покрылся мраком, расплылся перед его глазами, и он отшатнулся от джарийе, будто не мог устоять на ногах.
"Сумасшедший", — слева.
"Жалкое зрелище!" — справа.
"Участь, достойная раба, возомнившего себя султаном..." — за спиной.
"Сгинь", — в лоб.
"Сгинь!" — пульсация в черепе.
"СГИНЬ!" — вокруг удушливой толщей из мыслей.
— Замолчите! Не думайте! — не выдержал Ибрагим, обезумевшим взглядом прожигая размытые фигуры, окружившие его. — Довольно!!!
Чёрные дикие глаза окружили покои, которые были как будто заполнены плотным дымом, и бросился с рычанием к большим ароматическим свечам, стоявшим по периметру его покоев. Схватив кувшин, он облил водой две свечи, а когда наполнение кончилось, просто пнул ногой третью свечу, пока та не перекинулась огнём на балдахин его кровати. Это была самая большая его ошибка: мыслей, сжимающих его голову, стало ещё больше и они стали ещё громче, наполнились паникой и ужасом.
Запах гари ударил в нос, но это не было похоже на вонь от сгоревшей ткани. Его желудок скрутило, когда он узнал запах горелой плоти, и это только сделало его кошмар ещё реальнее и ощутимее.
А потом вдруг вся боль испарилась. Это было похоже на то, как всё тело пожирает чудовищная боль, как выламывает кости и как желудок вот-вот выкрутит наизнанку, и после этого его тело окунают в прохладную обезболивающую воду. В голове наступило просветление — столь приятное и божественное, что на секунду он почувствовал затопляющее счастье и спокойствие.
Когда он распахнул глаза, то первой мыслью было, что он как будто не спал секунду назад: всё тело было в тонусе, подрагивало и было напряжённым, твёрдым, как камень. Его всего потряхивало; сквозняк обдавал холодным дыханием испарину на его теле, возвращая чувство реальности. Когда зрение начало наконец возвращаться, он разглядел перед собой женскую фигуру. Та осторожно провела влажной тканью по его лбу.
— Паша... — осторожно позвала его Хюррем.
Он подорвался на постели, инстинктивно схватив её за кисть руки и сжав до гематомы на коже, в кромешном испуге уставившись на неё, как на демоницу во плоти. Но рыжая ведьма не казалась удивлённой или надменной: напротив, в голубых глазах он прочёл скорее искреннее беспокойство, от которого его всего прошило судорогой непонятного страха. Он тотчас вспомнил свои мучения предыдущих дней и то, как охотился за ней с кинжалом по всему дворцу после того, как...
Видел её мёртвого сына.
Но невозможно, чтобы это он что-то сделал с Селимом. Он бы никогда на такое не решился — и дело было не в Хюррем, а в искренней привязанности к детям своего друга и брата, покойного султана Сулеймана.
— Ты... — сухими губами пробормотал он, ещё чувствуя спутанность сознания и ужасную засушливость в горле, отчего ему трудно было выговаривать членораздельно слова. — Что... что случилось... где я... Как ты...
— Ты в моих покоях, — объяснила она, улыбнувшись уголком губ, и встретила лишь хмурое недоумение на его лице. — Ты бормотал в бреду вещи, которые никто не должен слышать, поэтому относить тебя в какое-то иное место после учинённого тобой пожара было неразумно.
Видя, как ему плохо, Хюррем потянулась за стаканом воды и протянула визирю. Тот с сомнением на истощённом лице всё же принял его.
— Какие вещи? — тяжело дыша, спросил он, когда осушил стакан одним залпом. Погладив лоб, он помотал головой. В голове стоял какой-то туман... всё перепуталось.
Он распахнул глаза и вдруг вспомнил её недавние слова, сопоставив все детали. Что за чертовщина происходила?
"Я хотела помочь тебе и оказать услугу, позволить тебе не опуститься так низко. Ведь я знаю, что через пару дней ты сам приползёшь ко мне на коленях, умоляя, чтобы я дала тебе это лекарство..."
— Хочешь спросить, почему ты здесь? — спросила она лукаво. — Полагаю, это вызовет у тебя бурную реакцию отрицания, паша, но правда такова, что ты наконец позвал меня сам.
— Что за чушь.
— Ты в неистовстве кричал моё имя и требовал привести к себе. В беспамятстве ты наконец понял, что важнее спасти свою жизнь, чем потакать и дальше своей бесполезной гордыне.
Ибрагим поднял полный ненависти взгляд на Хюррем. Плохого они друг другу сделали достаточно, но если всё это было игрой с его рассудком... Такое было вовсе не в её духе.
— Что ты со мной сделала? Что за чёрная магия?
— Чёрная магия? — переспросила она с насмешкой, погладив пальцами подбородок. — Это говоришь мне ты, заключивший договор с демоном-искусителем? Или ты считал, что за этот дар тебе не придётся однажды заплатить соответствующую цену?
— Тогда мне интересно, какую цену платишь
ты за свой дар, — выплюнул язвительно визирь, отодвигаясь от неё на постели.
То, как близко они оказались, внушало ему дискомфорт и неприятное смятение. За окном только-только рассветало, он был без рубашки, а она сидела перед ним в пурпурной ночной сорочке.
"Она просидела здесь всю ночь?" — поневоле пронеслось у него в голове, но он тут же сместил фокус своих мыслей на другое наблюдение.
Ведь поразительно, насколько она расслабилась после смерти своего супруга-Повелителя, раз ей стало настолько наплевать на свою репутацию. Но зная её, даже это наверняка было неспроста. Было бы слишком примитивным для неё одурманить его так, чтобы заставить оказаться в своей постели и добиться унизительной казни. Его никак не отпускала мысль, что она совершенно ничего не боялась. Она тряслась за своих детей, но в остальном была хладнокровна и равнодушна, как будто ей вовсе нечего было терять.
Рыжие локоны ведьмы фривольно рассыпались по груди и плечам, и вид у неё был чрезмерно расслабленный, даже слишком для такой ситуации.
— Вижу, ты совсем не боишься меня, госпожа, — хрипло заметил он. — Не могу только понять, продиктовано это глупостью или самонадеянностью. Если ты утверждаешь, что я не полностью контролирую своё тело и разум, не логично ли было бы бояться меня?
Она закрыла глаза и тихо усмехнулась, затем чуть повернула голову и вонзилась в него мёртвым взглядом.
— А как ты думаешь, почему я тебя не боюсь?
— Полагаю, это связано с твоим даром, — предположил он вполне искренне; в конце концов, этот вопрос волновал его острее всего. — Ты не можешь предсказать мои действия, когда тебе вздумается, в этом я убеждён... — Ибрагим впился в неё пронзительным взглядом. — Но ты действительно знаешь больше, чем я. То, что ты сумела убить Мустафу и заменить яд в моём убежище, догадавшись, что я его использую при тебе, подтверждает это.
Хюррем отвела взгляд и глубоко вздохнула, как будто искренне задумалась над его словами.
— В самом деле, Ибрагим, неужели ты так и не догадался? — Когда она повернулась, его ослепила её приторная улыбка. — Не могу отказать себе в удовольствии наблюдать, как ты не можешь найти ответ, заблудившись в трёх чинарах, паша. Ведь ты считаешь себя таким умным и проницательным.
— Что за бестолковая насмешка в такой ситуации? — ощерился он, опустив подбородок. — Даже у тебя всегда были какие-то границы, Хюррем. То, что ты делаешь... Ты ничего не добьёшься. Мучить меня кошмарными снами и головными болями от этих свечей...
— Они не травили тебя, Ибрагим. Они ослабляли твою боль, — равнодушно отозвалась она. — Если бы они не были лечебными, ты бы умер.
— Ты лжёшь.
— Но сейчас ты со мной говоришь, а не корчишься в агонии, только потому что я приказала влить тебе в горло лекарство.
Эти слова уже набили ему оскомину, чтобы унижаться и пытаться допытываться до её мотивов. Она мучила его, но не собиралась убивать — а теперь ещё и "пыталась помочь"? Эта ведьма путала ему все мысли — все до одной. Говорила загадками, постоянно меняла эмоции и как будто водила его за нос. В некоторых редких моментах, когда боль затопляла собой весь остальной мир, не оставляя ему никаких иных мыслей и чувств, он даже хотел умереть. И она как будто подводила его к этой грани. Но зачем?
— Мне снился все эти дни странный сон, — признался он сумрачным тоном, глядя куда-то в пустоту перед собой, словно пытаясь ухватиться снова за обрывки сна. Но в бодрствовании он помнил всё очень расплывчато, и попытки восстановить картину отдавались тупой болью в затылке. — И в нём была ты.
— Где на твоих руках мой отравленный ребёнок, и после ты пытаешься найти меня? — тускло спросила Хюррем, будто интересовалась чем-то житейским и обыденным.
От её голоса по спине Ибрагима прошлась волна могильного холода.
— Откуда ты...
Дождавшись, когда неприятная гримаса на его лице сменится выражением недоумения и полной растерянности, она подняла уголок губ и вдруг приблизилась к нему ближе, чтобы насладиться этим выражением его лица. Он был настолько потрясён и заворожён, что застыл неподвижно, не в силах отвести взгляд от глаз цвета мороза, вокруг которых весь мир вдруг безжизненно застыл. Видя её так близко, он почувствовал странное головокружение, словно это когда-то уже происходило.
—
Это были не сны, Ибрагим, — прошептала она, пригвоздив его к постели, словно уложив гранитный булыжник на его грудь, —
а твои воспоминания.
— Чушь, это абсурд! — тотчас среагировал он, почувствовав холодное и липкое волнение во всём теле. Он не мог отстраниться от неё, не мог совладать с собой, и единственное, что он сделал инстинктивно — это обхватил холодными пальцами её предплечье. — Ты несёшь полную чушь, ты сама себя слышишь? Какие, к дьяволу, воспоминания? Твой сын живой и здоровый, ты Валиде Султан, так что ещё тебе нужно, чтобы наконец успокоиться, Хюррем Султан? — Он резко разжал пальцы и перекатился через другую сторону её кровати, чтобы встать и уйти. — Не в своём уме здесь ты, а не я. Если ты считаешь...
— ...что такими плоскими и примитивными трюками с одурманивающими свечами сможешь отомстить мне, то не трать понапрасну силы, — на одном дыхании закончила его мысль Хюррем и, выждав театральную паузу, повернула голову, чтобы найти взглядом его распахнутые глаза. — Итак? Всё ещё считаешь, что мои слова абсурдны?
У него едва не взорвалась голова — но в этот раз не от мигреневых болей, а от того, насколько все её слова валом навалились на него. Он даже не мог контролировать толком своё тело и держался за стену. Его всё ещё потряхивало, хотя жар, видимо, лекари сбили.
Хюррем со вздохом поднялась с места и теперь выглядела совершенно обычно — этого пугающего выражения на её лице не было, словно она вовсе и не запугивала его минутой ранее. Сложив руки в замок, она выжидающе подняла бровь, показывая, что ждёт расспросов.
"Воспоминания? Получается, головная боль была связана именно с этим. С прорывающейся наружу памятью?"
Это было чрезмерно глупо и нереально, но какая-то часть внутри него совершенно не сопротивлялась этой мысли. Как будто он... уже слышал эти слова раньше, обдумывал их, приходил к схожим выводам — даже его логическая цепочка была в точности такой же. Французы, кажется, называли это ощущение déjà vu? Будто всё это уже было увидено и услышано когда-то ранее, но стёрто из памяти.
— Значит, то, что происходит... — он тщательно подбирал слова, водя глазами по покоям Валиде, утонувшим в пробивающемся через портьеры мягком свете зари; всё было таким нереальным, будто он всё ещё спал. — Это происходит не в первый раз?
— Верно. Откуда, по-твоему, у меня был бы точный рецепт лекарства от твоих головных болей, если бы ты не переживал это ранее?
— Это невозможно, — прохрипел он вяло, стирая испарину со лба.
— Так же невозможно, как чувствовать других людей, — кивнула Хюррем равнодушно. — Однако тебя это не удивляет. Как не удивляет и сделка с Мефистофелем, хотя ранее всему цивилизованному миру это казалось лишь детской забавой на затмение.
— Тогда откуда твои воспоминания у тебя? — Он внимательно посмотрел на неё. — И тебя мигрень не преследует, как я вижу.
— Что ж, ты наблюдателен, — съехидничала Хюррем, изогнув губы. — Я действительно не похожа на призрака, мечущегося в безумстве по комнате.
— Хюррем Султан! — осадил он её жёстко, процедив её имя через плотно стиснутые зубы. — Довольно этих игр. Моё терпение сейчас слишком хрупко, чтобы играть с тобой в передёргивания. Если предположить, что всё так, как ты говоришь, тогда какой тебе смысл помогать мне? И если в тебе взыграл гуманизм, тогда почему ты раньше не дала мне лекарство? Нравилось наблюдать за моими страданиями, не так ли?
— Не стану скрывать, отчасти это истинно, — отозвалась она бестрепетно, сложив руки на груди, и поднялась на подиум, чтобы подойти к окну и немного отдёрнуть штору. Совсем слабый свет от утренних лучей очертил контур её красивой фигуры и ударил ему глаза, заставив зажмуриться от жжения в висках. — Однако я знала, что рано или поздно сквозь эту боль прорвутся нужные мне воспоминания, и тогда от лекарства будет толк.
— Зачем тебе мои воспоминания?
— Только ты можешь восстановить в памяти события той ночи, — голос её постепенно наполнялся горем. — Когда отравили Селима.
Тихий нервный смех, совершенно не свидетельствовавший о веселье, раздался позади Хюррем. Она нахмурилась и раздражённо повернулась.
— Чему ты смеёшься?
— Признаю, ты превзошла себя, Хюррем Султан. Я почти тебе поверил, — улыбнулся он ей с мрачным взглядом, и уголки губ его тотчас опустились. — Как трогательно: ты лишилась сына, и сила Мефистофеля помогла тебе пережить это заново. А поскольку мы связаны с ним похожими контрактами, моя память осталась, и теперь я — твоя единственная надежда узнать, кто же пытался умертвить твоего драгоценного шехзаде? — Ибрагим поднялся вслед за Хюррем на подиум и встал в тени так, чтобы солнце не тронуло его лицо. — Меньше всего у тебя выходило играть в добродетель, госпожа моя. Я читал твой дефтер. Ты считаешь, что это я убил Селима, что является полным абсурдом. Отсюда все твои угрозы, ведь ты подозревала, что это я устроил покушение на Повелителя во время поездки в город? Хюррем Султан, ты, разумеется, умна, но дурной тон считать всех вокруг себя сплошь глупцами. Это тебя не красит.
Вопреки его ожиданиям, она только подняла бровь в ответ на его попытку изобличить её во лжи.
— Предсказуемая реакция, — отмахнулась она, вернувшись к созерцанию утреннего пейзажа за окном. — Ты бы удивился, если бы узнал, сколько раз я слышала её.
— "Сколько раз"? — эхом отозвался он. — Значит, ты перерождалась уже не единожды?
— Ваша догадливость не перестаёт сегодня меня поражать, паша. Всё-таки лекарство не имеет столь ужасных побочных действий, как мне представлялось. — Хюррем изобразила изнеможённый вздох и наконец позволила злости проявиться на лице, когда она повернулась к нему. — Я не собираюсь играть с тобой в игры, Ибрагим. И не собираюсь сводить тебя с ума.
Ты сам себя сводишь с ума каждый раз. Ты всякий раз мучаешься с головными болями, затем отрицаешь свою вину, отказываешься помогать мне найти убийцу моего сына — и в конце концов цикл начинается заново.
Он совершенно ничего не понимал. Ничего не укладывалось в голове, несмотря на то, что он действительно испытывал это непонятное чувство, будто всё это было уже пережито. Но то, в чём она его гипотетически обвиняла: в сокрытии ли обстоятельств смерти султана Селима, в поддержке ли возможных заговорщиков или в собственноручном убийстве юного государя — все эти варианты были абсолютно, совершенно точно невозможны.
Это было ещё больше невозможно теперь, когда он знал о её подозрениях — она сказала ему о них прямо, ничего не утаивая... Он бы попытался убить Селима только при условии, если бы совсем лишился рассудка, но сейчас он как никогда ясно мыслил.
Если это было уловкой и манипуляцией с её стороны, то очень продуманной: в конце концов, она дала ему понять, что косвенно подозревает его. И теперь он будет под подозрением. Казалось, что Хюррем Султан говорила без обиняков, но он чувствовал, что она очевидным образом продолжала что-то недоговаривать. Что ж, Ибрагим непременно собирался добраться до правды и выяснить, где же рыжая ведьма лукавила.
Больше всего его в оторопь вгоняло другое: выражение лица Хюррем. Он никак не мог понять, где была правда, а где ложь. Сейчас Ибрагим видел, как подрагивали женские плечи, с какой тоской она смотрела вдаль, обняв себя руками, словно позабыв о его существовании. И тут же он подумал о том, что она действительно дала ему лекарство и утихомирила его боль — тяжело было даже вспоминать о прошедших днях, когда единственным временем без затопляющей всё и вся боли был только сон. К тому же, она просидела с ним всю ночь и действительно беспокоилась о том, чтобы как можно меньше людей были свидетелями его безумия из-за лютой мигрени.
Возможно, действительно стоило в кои-то веки хотя бы попытаться сначала разобраться, а потом нападать на неё с угрозами. Вряд ли она бы стала прикрываться смертью своего взошедшего на престол сына, чтобы манипулировать им, — это была та самая граница дозволенного, которую Хюррем Султан прежде никогда не преступала, какой бы сильной ни была её к нему ненависть.
— Говоришь, я постоянно отказывался помогать тебе? — спросил он уже спокойнее, сев на диван, когда почувствовал накатившую слабость; все мышцы болели от постоянного напряжения. — И поэтому цикл раз за разом начинался заново из-за смерти твоего сына?
— Верно, — сухо отозвалась она. — В каждом из прожитых мною сценариев Селим неизбежно умирает. И каждый раз последним, кто его видел, оказывался ты.
— И почему же ты думаешь тогда, что не я убил его? Если ты перерождаешься и сохраняешь память, ты можешь просто позволить мне отравиться в моём убежище. Будь я на твоём месте, поступил бы так не раздумывая.
Она скосила на него неприязненный взгляд.
— Даже не сомневаюсь в твоём милосердии, паша. Но, к сожалению, убивать тебя бессмысленно — из-за наших контрактов с Мефистофелем. Пока цена этому демону не уплачена, мы застряли в этой бесконечной петле, началом которой является затмение. Оба. За исключением, что я сохраняю память и рассудок, а ты — нет. И с каждым разом твои боли становятся всё хуже.
Это было очередное честное признание, от которого у него пробежались мурашки по коже. Видимо, она действительно ему не лгала, иначе зачем один за другим раскрывать все свои козыри?
Он не заметил в раздумьях, как снова ощутил дежавю. Однако в этот раз он явственно почувствовал, что это было неприятно. Словно его голова не принадлежала ему.
Ибрагим молча поднялся с дивана и медленно направился к выходу. Его снова начало подташнивать, и сердце забилось чаще от естественного страха перед наступающей болью. Нужно было поспать как следует — возможно, попросив приготовить опиатов для крепкого сна без сновидений, — и уложить всё в голове.
— Оставим это на сегодня, — мрачно заявил он, застёгивая пуговицы на ночной рубашке. Он уже и так слишком многому позволил случиться и собирался показать ей, что у него осталось достоинство. — С меня довольно этой мистики, мне нужно подумать над этим. А затем я тщательно всё взвешу и приму решение, помогать тебе или нет, основываясь на соотношении лжи и истины в твоих словах. А до того момента, будь любезна, не беспокоить меня.
Ибрагим Паша знал, что невиновен. По-иному и быть не могло. А вот то, что Хюррем Султан нуждалась в нём — вот это было уже что-то из ряда вон выходящее. И почти даже... приятное. Интересное. Паша усмехнулся против воли. Ведь так любопытно было бы понаблюдать, куда её заведёт забота о сыне, если он в этом сценарии поступит не так, как раньше, и решит всё-таки ей помочь? Интересно было бы посмотреть, например, как она умоляет, стоя на коленях.
— Я забыла добавить, паша... — Ударился в его спину голос султанши, и Ибрагим с чрезмерно надменным и усталым видом повернулся к ней полубоком. — Лекарство нужно принимать регулярно, и оно есть только у меня.
Она подошла к небольшой шкатулке на кофейном столике и вытащила оттуда небольшой сосуд, продемонстрировав ему.
— Рецепт знаю только я, так что, будь любезен, не тревожь понапрасну моих слуг или лекарей. Конечно, любопытно было бы посмотреть, как ты со своим гневным ликом будешь душить каждого апофикария, чтобы выпросить склянку с лекарством, но тогда ты заставишь краснеть Хатидже Султан. А ведь она так переживает за твоё душевное здоровье, паша.
Видя её высокомерно улыбающееся лицо, он чувствовал, как внутри вся его едва выстроившаяся парадигма начала покрываться трещинами и осыпаться пылью. Жертва материнского горя вдруг обратилась привычной ему коварной ведьмой-искусительницей. Смочив сухое горло, он проглотил что-то бранное и направился к дверям, которые так сильно дёрнул на себя, что испугал рабынь за ними. Снаружи его ждали несколько евнухов, которые молча обступили его грозную светлость и учтивым взглядом показали следовать за ними.
Он не стал тратить то небольшое количество сил, что у него осталось, чтобы противиться, и начал судорожно размышлять.
"Дар этой ведьмы до нелепого прост, в отличие от моего... Она может перерождаться с сохранением памяти, но об обстоятельствах этого Хюррем умалчивает. Зная о моей боли, она пытается её утихомирить и вернуть мне рассудок... Чтобы я помог ей найти убийцу её сына — и кто-то ведь всякий раз, что бы я ни делал, покушается на Селима. Но убийцей не могу быть я — ведь я бы никогда не поступил так опрометчиво и бессмысленно... Но раз я отказывал ей в помощи, хотя она рассказывала мне каждый раз правду, значит, у меня на то была причина".
Взгляд визиря наполнился слепой злостью — больше всего на свете он ненавидел что-то не понимать. Особенно если это касалось этой женщины.
"И если я, по её словам, каждый раз ей отказываю в помощи, несмотря на эту низость — угрожать не дать мне лекарство... Тогда почему она до сих пор пытается мне "помочь"? Если она уверена в моей причастности, она может просто посадить меня в темницу, заковать в цепи и приставить круглосуточное наблюдение..."
Когда евнухи довели его до новой опочивальни, Ибрагим не сразу обратил внимание на то, куда его привели, и продолжал нить размышлений. Бездумно позволяя слугам сменить свою влажную от пота одежду, он залпом выпил чай со снотворной настойкой и нахмурился.
"Она — регент Османского государства, законная Валиде Султан. В её руках сейчас фактически бесконечная власть. Мой собственный брат предал меня во имя её расположения, и у неё ко мне нет ни капли доверия, ведь она подозревает меня..."
Ибрагим растёр руками лицо до покрасневшей кожи.
"Чего ты добиваешься, Хюррем Султан?"
Смех, похожий на звон колокольчика, возбудил в нём все воинские инстинкты. Если бы в ножнах за спиной был кинжал, он бы моментально швырнул его на звук. Кто мог в такое время быть в его новых покоях, когда все слуги только что ушли?
Он застыл в оцепенении, увидев свою дражайшую супругу. Шёлковое постельное бельё было глубокого сапфирового цвета, тёмные волосы его госпожи были распущены и покрывали шею, плечи и ключицы до одеяла, которым она укрывала грудь, и даже ночная сорочка на ней была полуночно-синего цвета. Она попросту слилась с постелью так, что его соколиное зрение его подвело.
Хатидже в руках держала книжку, которую всё это время, пока его переодевали и поили чаем, беззаботно читала, ничем не привлекая к себе внимания. Осознание этого вновь напугало его против воли, и он стал противен себе из-за такого нелепого страха перед собственной женой.
— Ибрагим, — привычным ласковым голосом она протянула его имя и похлопала на место рядом с собой. — Ты утомился, любимый. Ложись отдыхай. Я постараюсь тебе не мешать, мой смех вырвался непреднамеренно.
Он растерянно осмотрел её.
— С тобой всё хорошо, Хатидже?
— Конечно! А что-то не так? — она прикоснулась тыльной стороной ладони к щеке и озабоченно нахмурилась. — У меня что-то с лицом? Я бледная?
— Нет, ты... — он помотал головой, чувствуя себя глупо. — Ты знаешь, что со мной случилось?
— Хм? О чём ты говоришь? — удивилась она искренне и спустя миг догадалась, расплывшись в нежной улыбке. — Ах, ты говоришь о сегодняшней встрече с французским посольством? Я слышала, эти неверные были потрясены твоей речью! Ты встретил их на том своём троне с золотыми львами на подлокотниках. Они пытались угрожать нам войной с
"императором" Карлом, если Селим не пойдёт на их унизительные для нашей Империи условия, — с восторженным придыханием произнесла Хатидже, не замечая, как стремительно бледнел Ибрагим. — Но ты указал неверным на их место, сказав, что возраст для нашего Повелителя не помеха быть тенью Всевышнего на земле — и единственным возможным императором. Даже Хюррем признала, что никакой другой визирь не справился бы с этими сложными переговорами... Я удивлена, но она наконец-то поумнела достаточно, чтобы не враждовать с тобой и признать твои заслуги.
Ноги Ибрагима подкосились.
То, как Хатидже сердечно его встретила. То, как ожидала, что он ляжет с ней в одну постель. То, как она понятия не имела о том, какие ужасы он переживал. То, какой вопиющей ложью оказались её слова несколько дней назад... То, как этот неотёсанный простофиля из деревни занял его законное место...
— Нико... — прошептал едва слышно Ибрагим, не понимая толком, какие чувства из всего этого котелка эмоций испытывал в этот миг к брату.
Это всё просто не могло быть правдой. Должно быть, он снова провалился в сон — конечно, он ведь только что выпил этот чай с травами. Да, его разум просто был истерзан. Утром он проснётся, и всё сразу станет как прежде.
Округлив глаза, он пустым взглядом посмотрел на книгу, которую Хатидже домиком положила на свои колени корешком вверх, пока её голос не превратился в далёкое эхо.
"La Divina Commedia",
Dante Alighieri
